— Что ж, сам думай, Давидка! — махнул рукой Володарь. — Засылай сватов, коли сия Лашин тебе приглянулась. Говоришь ты верно. Надо касогов от Олега оторвать. Чтоб и не вспоминали о нём. Одно плохо: хазарам нашим это не по нраву придётся. Давняя у них с горцами вражда. Потому… ты бы повременил покуда… Не спешил…
— Нам бы… Такое дело! Бояна бы споймать! Где ж сия вражина, змея подколодная, скрывается?! Вот изловим его, тогда заживём! — Давид мечтательно вздохнул, забросив руки за голову.
— Его изловим, другие явятся. Тут, братец, Олеговых дружков немало! Если бы в одном Бояне дело было!
— Тем паче, Лашин сия нам пригодится! — воскликнул Игоревич. — Останется Олеговым доброхотам токмо локти кусать! Такое дело!
— Ты потише говори. Услыхать могут. Многие тут, и Лашин сама, и отец её в том числе, мову русскую понимают, — предостерёг его Володарь. — Спать давай! Утро вечера мудренее!
…Спустя седьмицу князья воротились с щедрыми дарами в Тмутаракань. Любуясь дорогой саблей в чеканных ножнах — подарком Идара, Володарь тем не менее горцам до конца не верил. Не то чтобы они были ему враждебны, но случись с ними рядом какой Боян или тайный лазутчик из Киева, неведомо было, на чью они встанут сторону. Игоревич был прав. Женитьба его могла решить многое.
ГЛАВА 14
Гонцы скакали по широкому шляху, белая пыль, поднимаемая копытами резвых коней, взметалась ввысь и клубилась в жарком воздухе. Спешили по своим делам торговые люди, русские и иноземные гости, скрипели телеги, возы с товарами. Обозы сбивались в кучу у мостов, слышались громкая брань, крики. Оборуженные копьями ратные требовали проездное и провозное мыто. Возле берега Луги, внизу паслись тучные коровы.
Лето стояло в разгаре, становилось жарко. Князь Ярополк, ещё раз глянув из теремной башни на дорогу, круто поворотился и сбежал вниз, во двор. На ходу сорвал с плеч полотняную изукрашенную у ворота и подола узорами белую рубаху, кликнул челядина, велел окатить себя водой.
Долго с удовольствием отфыркивался, чувствуя, как по всему телу растекается приятная свежесть.
— Ещё! — потребовал князь, подставляясь под ледяные струи. Мышцы играли на сильных руках. Ладно скроен был Ярополк. Не одна жёнка невзначай засматривалась на крепкого, как дубок, «добра молодца». Любовалась сыном и мать его, Гертруда. Стояла у окна бабинца, глядела на него, вздыхала тихонько.
«Твёрдости духа бы тебе, Пётр — Ярополк. Не позволял бы братии своей ковы плести! Не благоволил бы изгоям! Не пивал бы медов излиха!» — сокрушалась вдовая княгиня.
Сколько раз говорила ему, да всё одно — отмахивается от неё Ярополк, как от мухи надоедливой.
Вот ныне опять пригрел у себя в волости Рюрика с Васильком, велел кормить их со своего стола в Перемышле, обещал подумать об их будущем, хочет отдать им во владение один добрый городок близ истоков Буга — Свиноград.
«Свои чада растут! О них бы подумал лучше!» — Гертруда недовольно хмыкнула.
Хоть и жара стояла, не снимала княгиня чёрного вдовьего платья. Ходила в убрусе, в долгой свите, словно монахиня, часы проводила в молитве перед распятием в домовом костёле. Молилась о сыне своём, обращалась с горячими просьбами о заступничестве к Богу, Богоматери и святому Петру.
«Усмири недругов его, внуши ему твёрдую надежду, истинные чувства, совершенную любовь. Освободи его от неприятелей, чтобы не попал к врагам, чтобы недруги не радовались его поражению, отведи от него гнев и негодование, защити несокрушимой стеной в битве, милосердной помощью обрадуй его сердце», — молила Гертруда святого апостола Петра. Слова эти поместила она в свой псалтирь, богато украшенный миниатюрами. По велению княгини-матери строили нынче в Киеве латинскую церковь Святого Петра. Вместе с сыном щедро отсыпала она зиждителям[118], строителям и печерским монахам золото из своей скотницы[119].
Собиралась Гертруда нынче в стольный Киев. Немало было там у неё дел. И на храм строящийся надо поглядеть, и перетолковать кое с кем из бояр, и ещё одно волновало ум: что-то зачастили через волынские земли в Киев послы из Германии, от императора Генриха. Вот и сейчас пребывает у князя Всеволода некий епископ Адальберт из Ольмюца.
Недруг император Гертруде и её сыну. Мало того, что в секте сатанинской состоит, так и в бытность её с мужем и сыном в изгнании помощи не оказал, наоборот, сносился с ворогами на Руси. Источал улыбки, а за спиной нож держал. Иное дело — римский папа: сразу дал Ярополку грамоту, нарёк «королём Руси», заставил польского князя выступить на Киев. Папа и император — враги лютые, не один десяток лет бьются между собой за власть и земли, за инвеституру — то есть право назначения на церковные должности. В яростной войне этой в крови топят они города италийские и немецкие. Смута царит на Западе…
Гертруда вздохнула. Сын её, заприметив въезжающего на подворье на белом скакуне Фёдора Радко, громким голосом велел звать его в горницу и устремился к крыльцу.
…Опять они сидели втроём в просторной зале дворца: Ярополк, Гертруда и боярин Лазарь. Фёдор Радко, по-молодецки встряхивая светлыми кудрями, бойко рассказывал:
— В обчем, прознал я, княже, всё как ты мне и велел. Бискуп[120] сей, Адальберт, послан в Киев крулём Генрихом…
— О том без тебя догадались! — недовольно перебила его Гертруда.
— Погоди, мать! — остановил её жестом руки Ярополк. — Говори, Фёдор! Как сведал, что, от кого?
— В обчем, мыслит круль Генрих соузиться со князем Всеволодом. Чтоб вместях, с двух сторон, на угров ударить!
— Вона как! — воскликнул боярин Лазарь. — Да верна ли сия весть?!
— Верна, боярин. — Радко презрительно усмехнулся.
— Сказывай, как добыл её! — потребовала нетерпеливо Гертруда.
— Да, светлая княгиня, в обчем, тако дело было. Ну, приехал я в Киев… На дворе постоялом, где Адальберт сей с прислугою поселились, встретил одного клирика[121]. Вельми до вина и ола охоч оказался. Ну, за чарою у его и выспросил всё. Клирик тот — лицо доверенное бискупа. Обо всех еговых делишках ведает.
Гертруда, не удержавшись, фыркнула от смеха, представив себе пьяного латинского попа в обществе молодца Радко.
— В обчем, хочет круль Русь с уграми стравить, ко своей выгоде, — продолжал Радко. — Ну, князья наши, Всеволод и сын его, Владимир, сперва загорелись было мыслию сей, но потом поостыли, помозговали, боярина Чудина к уграм послали. Но, слыхал я, рати они наготове держат.
— И хочется, и колется, стало быть. — Гертруда задумалась.
— Надобно круля Угорского Ласло упредить. Он нам — друг и соузник, — предложил Ярополк. — Еже что, поможет.
Гертруда с сомнением закачала головой.
— Успеешь, — обронила она и тут же со злостью добавила: — А племянничку еговому, Коломану, не верую я! Волк затаившийся! И мамаша его полоцкая — стерва! Не ведаю я, сын, как нам быть! Фёдора вот в Угры пошлём. Разведает всё, как там у них.
— Енто мы сделаем! — заявил, как всегда, уверенный в себе Радко.
— Я же в Киев ныне отъеду. На божницу строящуюся поглядеть надо, гробу отца твоего поклониться, — молвила Гертруда, обращаясь к сыну. — Давно в Киеве не была.
Свещание в горнице было окончено. Радко исчез за дверями, вслед за ним поднялся, отвесив князю и княгине поклон, Лазарь. Ярополк ушёл отдавать распоряжения отрокам и гридням. Гертруда осталась в горнице одна. Долго сидела на скамье, смахивала с глаз слёзы.
Киев… молодость цветущая её… Куда всё ушло? Куда пропало? И как быстро!
ГЛАВА 15
Тёмная ночь повисла над Лугой, на речных волнах желтело отражение полной луны. Тусклая серебристая полоска тянулась к городским вымолам[122]. Лёгкий ветерок приятно обдувал лицо.
Мечник Радко, только что простившийся с Воикином и Уланом, вывел на водопой коня. Долго стоял, смотрел, как жадно пьёт верный скакун речную воду, улыбался, думал, и мысли его далеки были и от серебра Ярополкового, лежащего в калите, и от угров, к которым предстояло ему сейчас ехать, таясь от Всеволодовых и немецких соглядатаев.
Воикин давеча угощал его в своём доме, учинял пир, во время которого представил Фёдору свою сестру Радмилу. Спору нет, хороша волынянка — личико светлое, стан тонкий, голосок милый. Намекал ратный товарищ — ожениться бы тебе, Радко. Которое уж лето во Владимире, в дружине Ярополковой, а так никого себе и не присмотрел. Погляди окрест — почти все сверстники твои женаты, чад имеют… Ты же бобылём живёшь. В доме у тя пусто, да и бываешь ты тамо редко, боле в гриднице, средь молодших дружинников, ночи проводишь. Остепениться надобно тебе, друг.
Понимал хорошо Радко Воикина, видел, что и девки, и посадские, и дочери боярские засматриваются на него, замечал, как Радмила смущённо краснеет и тупит взор, но…
Голубые очи княгини Ирины снятся ему едва не каждую ночь. Как встречает её в тереме княжом, дыхание перехватывает, цепенеет тело, сам не свой становится дружинник.
В первый раз обратил он на неё внимание во время лова. Стреляла Ирина из лука белок, и после каждого удачного попадания громко хлопала в ладоши и смеялась. Он, Радко, нёс тогда во главе отряда ратников охрану княгинь, старой и молодой. Чтоб зверь какой невзначай не выскочил из пущи, чтоб кони не понесли, чтоб ничто и никто коронованных особ не напугал и не мешал им наслаждаться охотой.
— Я попала! Попала! — восклицала молодая женщина.
В голубых, как озеро, глазах её читался восторг. Очарованный, Радко стоял, прислонившись к стволу патриарха-дуба, и не в силах был оторвать от златокудрой красавицы очей. Смотрел на её веселье, видел кривую усмешку Гертруды, прислужниц-немок, стелющих на лесной поляне кошмы, но словно ничего, кроме неё одной, не замечал вовсе.