[131] товаром сразу же указал на старинный дом с мраморными колоннами.
— Тут дядька ейный живёт. Пётр Каматир, грек, — пояснил он. — Знатен, да небогат.
…Таисия немало удивилась, увидев его и узнав, как они добирались до Корчева. Подавив насмешливую улыбку, строго сказала:
— Не ждала. Не звала тебя.
Они уединились в зале с высокими окнами. Посреди залы журчал фонтан. Завернувшись в белую хламиду, Таисия полусела-полулегла на ложе. Володарь расположился на лавке напротив. Сердце подсказывало: мало что приятного сулит ему нынешняя встреча.
Некоторое время в зале царило напряжённое молчание. Наконец Володарь спросил:
— Почему ты уехала? Меня не предупредила. Что случилось?
— Что? Думала, ты догадаешься. — Гречанка капризно поджала алые чувственные губы.
— О чём я должен был догадаться?
— Обо всём… Мне надоело… Слушать за спиной сплетни… «Полюбовница… Подстилка грязная!.. Отца совратила, теперь за сына взялась!» Так обо мне говорят! Неужели не слышал? До чего же ты тогда глух ко всему, что тебя окружает! Какой тогда из тебя князь?! — Женщина неожиданно всхлипнула и разрыдалась. — Обидно! Быть полюбовницей! Не хочу больше! Довольно!
Володарь молчал, кусая уста. Конечно, всё он слышал, всё понимал, обо всём этом догадывался… Просто думал, что такая жизнь её устраивает, так же, как устраивала доныне его. Теперь ясно осознавал, что всё у них с Таисией закончилось. Было горько, до боли обидно видеть её глаза цвета ночи, губы, которые столько раз целовал и обнимал, руки, давеча[132] ещё с пылом охватывающие его тело! Он восхищался ею, даже сейчас, он готов был ради неё на многое… Но она требовала слишком многого…
— Возьмёшь меня в жёны? Назовёшь княгиней? — вопросила женщина вдруг. Голос был какой-то сухой и чужой. — Вот твой отец, он говорил, что разведётся с твоей матерью и возьмёт меня в жёны. Не успел…
Она не должна была сейчас напоминать ему об отце, не должна была говорить эти слова. Поняла это, спохватилась, но было уже поздно.
— Мой отец? При чём тут мой отец?! Княгиней тебе стать?! Хочешь знать мой ответ? Так вот: не быть тебе никогда княгиней! И не мечтай! — Володарь резко вскочил с лавки. — Что ты возомнила о себе?!
В этот миг он её ненавидел.
«На отца вешалась, не вышло, теперь на меня. Страдалицу строит из себя, а сама…»
Не говоря более ни слова, он выскочил из залы, выбежал на крыльцо, кликнул своих спутников.
— Собирайтесь! Нечего более нам тут делать! На пристань идём! На первой же ладье торговой в Тмутаракань поплывём!
Он не обернулся, не посмотрел в последний раз на дом её, не увидел прекрасного бледного лица, выражающего досаду и страдание. Эту страницу своей жизни сын Ростислава перевернул. Перевернул решительно, заглушив душевную боль. Иначе было нельзя.
О плате бухарском вспомнил он уже, когда воротился в Тмутаракань. Встретился с мрачным Давидом, который, разорив несколько ясских сёл и утолив свою жажду мести, теперь беспробудно пил. Халдей по-прежнему таскал к нему портовых девок, но к ним, кажется, расстроенный потерей молодой жены князь покуда не притрагивался. Зато мёд в палатах его тёк неиссякаемой струёй.
В переходе в очередной раз повстречал Володарь пышногрудую армянку. Вольная прелестница похотливо улыбнулась ему, когда же он достал из сумы и развернул перед ней зендянь, ахнула и взвизгнула от восхищения. Она тотчас предложила ему провести с ней ночь, и Володарь после недолгой внутренней борьбы согласился. В конце концов, стоило ему отвлечься от тягостных переживаний. Да и жить как-то надо было дальше, княжить в этом пропитанном ароматами южных плодов и греха городе.
ГЛАВА 19
Игоревич, тряся нечесаной кудлатой головой, явился к Володарю однажды под утро. От него сильно пахло вином и по́том. Склонившись над столом, он заговорил усталым, хриплым голосом:
— Всё, брат! Такое дело! Довольно! Погоревал, попил, и будет! Былого не воротить!
Давид тяжело рухнул на скамью возле окна. Видно было, что он ещё не трезв.
— Ты б умылся, привёл ся в порядок! Негоже так-то вот! — посоветовал Володарь.
— Правильно глаголешь! Тако и содею! — пьяным голосом, размахивая руками, согласился Игоревич. — Ты — молодец, брат! Не то что я! Эх, жизнь! Боже, за что ты мя оставил?! А знаешь, Володарь, Лашин-то мне ить[133] убить тя предлагала! Такое дело! Нет, ты не думай, что спьяну я… несу невесть что! Вот те крест истинный, было се! Хотела, чтоб я братьев ейных в дружину взял, тя убил и один сел в Тмутаракани княжить! Да токмо аз ить не дурак! Касоги сии из мя куклу б содеяли, болванчика! Такое дело! Сами за мя править восхотели! А как уразумели, что не выйдет по-ихнему, Лашин-то и сгубили, ироды! Сперва-то я не разобрался, а топерича понял, всё понял! Все их коварства насквозь вижу!
«Ничего-то ты не понял!» — хотелось крикнуть Володарю.
Удержался, смолчал, сказал только, с опаской глядя на полуоткрытую дверь в ложницу:
— Ты тише говори! Не для чужих ушей молвь твоя!
В ложнице в постели пребывала пышногрудая прелестница. В утренний час она лениво зевала, но к голосам за дверью прислушивалась со вниманием.
Володарь, кое-как выпроводив Игоревича, возник на пороге, с подозрительностью посмотрел на потирающую носик армянку, глухо вопросил:
— Всё слыхала? Так вот: в голову этот пьяный бред не бери. Всё — лжа!
Наложница лишь томно вздохнула, тряхнула иссиня-чёрными густыми волосами и снова лениво зевнула. Володарь успокоился. «Эта смолчит, не разболтает. Ума не хватит ковы строить. Не должно хватить. Вот Таисия — при той бы следовало язычки прикусить. Хитра, непроста жёнка».
Который раз он ловит себя на мысли, что думает о красавице-гречанке. Прошло уже немало времени, а всё никак не покидают его воспоминания о ней. Или она воистину колдунья, ворожея?
Впрочем, Таисия для него теперь стала прошлым. Мало-помалу мысли о ней оставили Володаря, благо дел у них с Игоревичем в Тмутаракани было невпроворот.
На площади перед дворцом каждодневно разбирали они судебные тяжбы, назначали положенные по Русской Правде виры, ездили и плавали за данями в окрестные городки и сёла, следили за торжищем. Но главной заботой для князей было сейчас набрать побольше людей в дружины. Касоги и ясы после недавних Давидовых делишек к ним почти не шли, зато многие люди, служившие ещё Глебу и Олегу Святославичам, приходили охотно. Целовали стяг, клялись в верности, каждый получал добрую бронь, меч, копьё, щит, лук со стрелами.
За хлопотами время бежало незаметно. Прошелестела, отшумела буйной радостью цветения весёлая молодица-весна, на смену ей явилось жаркое лето. И текли в лари серебряные гривны, пополняли сундуки. Игоревич радовался серебру, как ребёнок, потирал руки, Володарь же сразу отсчитывал бóльшую часть и наряжал суда, чтобы отвезти полученные слитки и монеты братьям и матери. Не покидало его чувство, что скоро всё это кончится, что гости случайные они в Тмутаракани, что не закрепиться, не удержаться им здесь прочно и надолго.
…Началось это однажды утром, едва солнце выкатилось из-за высоких холмов и облило город своим ещё ласковым и нежным в столь ранний час теплом.
Володарь собрался на торг, хотел расспросить греческих торговцев, намедни[134] приплывших с товарами из Царьграда на трёх больших хеландиях[135]. Едва успел натянуть рубаху, порты, потянулся за кафтаном, как вдруг шум раздался за дверями. Крики и ругань наполнили княжеские палаты. Простучали по переходу сапоги с боднями. Дверь в покой поддалась и с грохотом разломилась. Воины в бронях, те самые Олеговы людишки, кои ещё совсем недавно клялись в верности, оборуженные топорами и мечами, ворвались в покой. Впереди всех нёсся некий незнакомый доселе Володарю рыжеволосый молодец в лёгком плаще, под которым поблескивали кольца кольчуги.
«Боян! Песнетворец Боян! Лазутчик Ольгов!» — понял Володарь.
В отчаянии кусая уста, он потянулся за саблей.
— Без пользы то, князь! — крикнул ему Боян. — Не управиться тебе со всеми нами! Отдай-ка лучше сабельку вострую!
Сильной дланью ухватил он Володаря за запястье. Князь вырвался, но до оружия добраться уже не успел. Единственное, что смог, так это что было силы врезать Бояну по умильной масленой роже. Ударил так, что охнул песнетворец и рухнул на пол, к его ногам. Зато другие вороги тотчас заломили Володарю руки, связали их сзади грубой впившейся в кожу верёвкой, вытолкали вниз с лестницы в сени, затем поволокли на крыльцо, где уже отчаянно извивался и громко хрипел связанный Давид.
В гриднице схватили и заперли тех немногих, которые остались верны своим князьям.
Ворота крепости были широко открыты. Подол и торжище заполнила толпа народа. Из моноксила[136] легко выпрыгнул сверкающий чешуйчатой катафрактой[137], весь залитый солнечным светом, горделивый князь Олег. Его тотчас подхватили, торжественно усадили на огромный червленый щит и торжественно понесли к воротам.
Следом ехали несколько вельмож в одеяниях из аксамита и вчерашние гости-купцы, ныне все в кольчугах и при оружии.
Понял Володарь, что обхитрили их с Давидом, что прав он был, когда понимал с горечью, что трудно им здесь, в далёком от Руси приморском городе, пустить корни.
От Олега можно было ждать самого худшего. Рядом скулил, изрыгал проклятия и жаловался Игоревич. Он то горевал об утерянном серебре, то грозил карой страшной охраняющим их ратникам, то сокрушался о своей несчастной участи изгоя. Потом вдруг успокоился, лишь вздыхал тяжко, глядел на стражей своих с ненавистью да повторял из раза в раз привычное своё «Такое дело!».