Неплохо устроилась его мать. Вот ходит в долгом платье голубой парчи, золотом сверкает, жемчужное очелье надето поверх белого плата. Богато убраны её покои, сестра Елена также хорошо одета, далматик[176] зелёный ниспадает с хрупких плеч, в туго заплетённой длинной косе лента золотистая. Всё ещё невеста, хотя уж двадцатый год пошёл.
Володарь передал сестре подарок Игоревича. Равнодушно повертела Елена в руках узорчатый плат, тотчас отложила его в сторону, молвила брату, капризно надувая губки:
— Ну его! Безудельный тож, яко ты! Шо ж за его мне идти?
Ланка дочь не поддержала.
— А что? — пожала она плечами. — Чем плох Игоревич? Добудет, чай, себе кусок на Руси. Вот тогда б...
— Ну, аще добудет токмо. — Елена лукаво улыбнулась.
— Гляди, дочка, на всю жизнь одна мыкаться останешься, горлицей на древе сухом сиживать! — сокрушённо вздыхала мать. — Все вы меня огорчаете!
Она всхлипнула и прослезилась.
— Да нечего тебе, матушка, слёзы лить! — отрезал Володарь. — Рано! Молоды мы покамест! Моли лучше Господа, помог бы управиться нам с бедами всеми.
— Коломан, уродец, и тот оженился! Годами он вас с Рюриком младше, а уже двух чад народили они с прынцессой сицилийской! — продолжала сетовать Ланка.
— Видала б ты прынцессу сию! Лет на десять твово племянничка старее будет! И первенца она, бают, не от Коломана вовсе зачала! Может, сплетни, враньё, но он сам такое молвит! И потом, Коломан, матушка, не безземельный изгой. Брат твой, король Ласло, человек умный. Привлекает обоих племянников своих к делам державным, даёт каждому поручения важные, не гонит их от себя, как нас князь Всеволод, не кормит из милости, как Ярополк, — говорил Володарь. — Вот они и учатся смолоду и суды творить, и законы править. Сидят в крулевском совете и каждый своею частью ведает. Альма — делами на юге, на ромейских рубежах, Коломан — с богемскими и австрийскими соседями сносится. Бывал у дядьки Ласло на совете, глядел, как ответствуют они пред ним и как спрашивает он с них обоих строго. Зато обо всём ведает, что окрест творится.
— Забыл молвить, что и в волынских ваших делишках сведущ брат мой король! — повысила голос Ланка.
Гордо вздёрнула дочь Белы голову.
— Есть у него муж один, лазутчик знатный. Жольтом звать сего мужа. Мне ли не ведать, — добавила она уже тише. — О ваших с Ярополком спорах и ссорах добре наслышан король Ласло. Но помогать он тебе не будет, сын. Дружбою с Киевом вельми дорожит.
— Это я разумею. Серебро — оно только одно мне поможет.
— Серебро, — задумчиво повторила Ланка. — Верно, так. Коли у братьев будешь, передай: скоро я к вам наведаюсь, — добавила она, быстро переведя разговор на больную для себя тему. — И каждого из вас оженю! Внуков сожидаю! А то сижу тут, Софье Изяславне — завидую, тётке Гертруде — завидую! Чем они мя лучше?! Обе внучат нянчат, я же, стойно монахиня какая одинокая!
Снова слёзы текли у королевы хорватов из очей.
«А как в Угрию свою отъехала, нас малых на Волыни бросив — забыла?!» — с раздражением подумал молодой князь.
Рыдания и жалобы матери его нисколько не трогали. Наоборот, сетования её Володарю изрядно досаждали. Седьмицы не выдержал он возле Ланки, умчался, забрав серебро, обратно в Угрию, в Унгвар, стал объезжать горные сёла, скликать добрых молодцев в дружину. Пошли, потянулись к нему и русины, и угры, и ляхи. Мало-помалу оскудевала скотница, зато ковались мечи и кольчуги, покупались добрые кони, наполнялась дружина умелыми воинами, бывалыми и молодыми.
По весне, вскоре после Пасхи, две вести внезапно пришли к нему одна за другой. Первую принёс Юрий Вышатич, втайне побывавший у отца во Владимире.
Прибежал молодец к Володарю прямо среди ночи, пеший, в истёртых до дыр сапогах (видно, торопился, пробираясь через гребни Карпат), повестил взволнованно:
— Княже! Братья твои Владимир забрали у Ярополка! Подговорили бояр некоторых, ворвались во град, сели на княжение. К себе тя зовут!
Обрадовался Володарь, но в то же время и призадумался крепко. Как бы не заступился за Ярополка Всеволод Киевский, не наслал бы на Владимир рати свои. Что ему! Войска не меряно, да и сын — известный стратилат[177].
Догадки молодого князя вскоре подтвердились. В одно из утр, когда заканчивала сборы новоиспечённая Володарева дружина, насчитывающая к тому времени без малого две сотни ратников, явился к нему скорый гонец в дорогом наборном панцире и бархатном синем плаще поверх доспехов.
Когда стянул гонец с головы булатный шишак[178] с кожаным подшлемником, с изумлением узнал Володарь старого своего знакомца, боярина Ратибора.
— Здорово, княже! Давненько не видались!
— Здрав будь и ты. Догадываюсь, весть важную имеешь.
— Оно так.
Они сидели друг против друга в избе, где остановился Володарь.
— Новости у меня такие. Первое — князь Владимир Всеволодович привёл на Волынь две дружины, черниговскую и смоленскую. Копьём взял Владимир-на-Луге, братьев твоих прогнал и по велению родителя свово, князя Всеволода, посадил сызнова на стол Ярополка. И второе: тебя и брата твоего Рюрика жалует Владимир Всеволодович волостями yа Руси Червонной. Рюрику даёт Перемышль с округой в держание, тебе же — Свиноград и Теребовлю в придачу. Ну, и Белз вам обоим даёт такожде. Васильку же покудова удела не дал, велел, чтобы вы двое его кормили. Не хочет князь Владимире вами ратиться. Хочет, чтоб мир на земле Русской воцарился.
Володарь сразу оживился, повеселел. Конечно, честно говоря, хотелось ему большего, но что уж тут поделать? И Свиноград для начала — совсем неплохо.
Щедро угостил он доброго вестника кашею сарацинского пшена[179] и венгерским янтарным вином.
Ратибор передал сыну Ростислава грамоту Владимира Мономаха с вислой серебряной печатью. Писано в ней было то же, о чём говорил боярин.
— Что ж, поверю. Думаю, не обманывает меня князь Владимир. Пойду миром в Перемышль, коли так.
— Не сумневайся, князь. Ить и послал мя князь Владимир, пото как ведает: прямой я человек! Не терплю всяких там лукавств! — заявил решительно Ратибор.
— А Ярополк? Верно, не очень-то он доволен? — осторожно спросил Володарь.
— Ярополк-то? Ну, верно, не вельми [180]. Токмо что с того. Свой стол едва уберёг.
— И то правда.
Володарю и верилось, и не верилось, что наконец возвращается он после стольких лет в родные с детства места. Сердце охватывал радостный трепет.
ГЛАВА 25
Y вымолов на берегу Сана весело плескала вешняя вода. Солнце играло на подёрнутой рябью глади. Воздух был прозрачен и свеж. Володарь дышал полной грудью и не мог надышаться ароматами родного края. Вот здесь, ещё совсем маленьким, обдирая порты и раня ноги колючим плющом, он следом за двумя ребятами постарше перебирался через тын богатого дома купецкого старосты и лакомился, сидя на древе, сочными сладкими грушами. А тут вот, по соседству с соляными амбарами, как и пятнадцать лет назад, выгоняют пастись коз. Он словно ощущает вкус козьего молока и видит улыбающееся во весь широкий рот лицо мамки — волынянки Аграфены. Взятая из холопов, любила его мамка паче своих троих детей, всюду таскала за собой, как могла оберегала своё сокровище от бед. Во время болезней лечила травяными отварами и какими-то кореньями, которые сама умела находить в окрестных лесах и горах.
Где она теперь, Аграфена? Верно, живёт у кого-нибудь из своих взрослых чад. Вспоминает ли о нём? Ведь столько лет миновало!
...Рюрик и Василько встретили брата в высоком свежесрубленном княжеском тереме. Украшен был терем киноварью[181] и резьбой, кровля его сияла нарядным изумрудным цветом. По соседству с ним высилась одноглавая домовая церковь, каменная, с крытым свинцом куполом.
«Вот у Коломана в Эстергоме хоромы из камня. Пожар не страшен, но мрак и сырость царят. А здесь — тепло, уютно, и дышится легче», — подумалось Володарю.
Василько широко улыбался, был радостен и распахнул ему объятия. Напротив того, Рюрик выглядел довольно-таки мрачным.
Уже в горнице он вкратце оповестил брата о событиях на Волыни.
Многие бояре волынские за нас были: и Ардагаст, и Вышата, и Костянтин Переславич. И выдюжили б, кабы не Мономах сей! Явился на наши головы, чтоб его! Не успели мы воев собрать, не успели! — Рюрик сокрушённо вздыхал. — Седьмица б лишняя была, удержали б Владимир, изготовились. А тако... — Он не скрывал досады, махая рукой.
— Было б отчего горевать! — весело тряхнул кудрями Василько. — Радоваться надоть вам, братья! Не изгои вы боле! Столы у вас у обоих добрые! Я дак рад!
— Отец наш Владимиром володел, не забывай сего! — мрачно отрезал Рюрик.
— Василько прав, — поддержал младшего брата Володарь. — Нечего тебе сокрушаться. Ну, не вышло, что ж теперь горевать? Ярополк всё одно нас бы в покое не оставил. К ляхам бы утёк, рати стал собирать! А это опять война, пожары, смерть. И княжили б мы над руинами одними, над гарью, над трупами да вранами хищными!
— Ну, тако, — нехотя согласился с ним Рюрик. — Надобно нам с вами, братья, помыслить, как княжить топерича будем. Василька без доли не оставим. Давай тако покуда уговоримся, Володарь. Каждый из нас треть доходов своих от вир и даней будет ему отдавать. Одно вот токмо. Жить он у меня в Перемышле никак не желает. Рвётся всё на порубежье, ко степям половецким. Сказывает, защитником вашим буду, сторожить стану города ваши от набегов поганых.
— Это дело доброе, да только... — Володарь вздохнул. — Проезжали с Игоревичем от Днепра через степь Кодымскую — никто из степняков нас не тронул! Думается, с половцами — с ними и мирно жить можно. А с Ярополком — с ним вряд ли. Не забудет он, кто его волынского стола едва не лишил. Да и нынешние волости наши раньше его были. Как бы не порешил он их воротить под свою руку. Вот от кого нам допрежь