— Лепо, лепо, — тихонько вторил князю Путята.
— Вот и вторая невеста у нас есть. — Княгиня Лута ласково положила холёную, украшенную золотыми перстнями и браслетами длань на плечо Анастасии. — По батюшке траур относишь, там и сватов к тебе пришлём. Не чужой нам человек Глеб. Свой.
Ирина решительно перевела разговор на другое.
— У меня, да будет тебе известно, князь Святополк, два сына... Ярослав и Вячеслав... Великий князь Всеволод... он обещал моему старшему сыну Луцк.
— Да! Он такое говорил?! Вправду?! — Святополк едва не подскочил со скамьи.
«Не отдавать Давидке Луцк — здорово ж! — Сын Изяслава готов был запрыгать от радостного возбуждения. — Пусть одним Владимиром володеет. Берестье я себе возьму, вместе с Турином и Пинском, а в Луцке сыновца[237] посажу. Всё ж таки не дальний родич какой. А свои сыны подрастут когда...» — Он решительно оборвал собственные мысли и вопросительно уставился на боярина Путяту.
— Я в Киеве князю Всеволоду об обещании, данном светлой княгине, напомню, — сказал брат тысяцкого.
— Добро, — коротко кивнул ему Святополк. — Всех чад твоих устроим, всё хорошо будет, — обратился он к Ирине. — А я вот Новгородом наелся в полной мере. Не любо мне там. Средь голытьбы ентой, которая бог весть что о себе мнит. И князю ещё указывают: того не делать, сего не сметь. Наше, новогородское, не твоё! — стал он жаловаться. — Ни корабля торгового не снарядить, ни товара какого чрез своих купцов не сбыть — токмо чрез них, новогородцев! Рожи противные! Надоели за десять лет! В общем, буду просить я стрыя Всеволода, перевёл бы меня в Туров. А что?! Ничего! Отец с матерью там без малого десять лет княжили. Обживусь, далее видно будет.
— Что во Владимире ты делаешь? — прямо вопросила Ирина.
— Сёла спорные у нас с Давидом и Ростиславичами имеются. Вот об них и решать заутре станем.
«Слетелось вороньё чёрное, стоило мужу моему почить!» — Едва скрывала молодая вдова своё негодование.
Быстро раскланявшись, покинула она дом боярина Жидислава.
...Сотворилось всё, как и задумали Святополк с Путятой. Старший сын Ирины, Ярослав, сел на стол в Луцке, к вящему неудовольствию Давида Игоревича, а вскоре отпраздновали в Западной Руси две свадьбы. Евдокию Изяславну выдали за Мешко Польского, Анастасию же сочетали браком со старшим сыном Всеслава, князя Полоцкого. Рекой лились вино, ол, мёд. Казалось, возвращаются былые, шести- семилетней давности весёлые времена, когда шумели на Волыни пиры и охоты, а жизнь была радостной, сытой и беззаботной.
Но, как и тогда, оставались на Западе Руси недовольные, обделённые, обиженные. И сильнее других недоволен был Рюрик, владетель пограничного с Польшей Перемышля.
ГЛАВА 48
Юному луцкому князю Ярославу Ярополчичу едва стукнуло десять лет. В городском соборе бояре и отроки торжественно посадили его на стол. В горлатной шапке и парчовом кафтане, весь в сверкании нарядных одежд, мальчик-князь целовал крест в том, что обязуется охранять от ворогов вверенную ему Господом волость, что судить и рядить будем по законам и по конам русским, по Русской Правде дедовой и прадедовой.
Тонкий голосок эхом отзывался в стенах собора. Наверху, на хорах, в кафизме[238] царило молчание. Ирина, в чёрном вдовьем платье, в повое на голове, едва сдерживаясь, глотала слёзы. Молодший сын её, Вячеслав, стоял рядом с матерью, насупленный, строгий.
В хоромах княжеских всё было готово к отъезду. Не хотела более Ирина оставаться на Руси, всё здесь напоминало ей о недавних кровавых событиях, о погибшем муже, о своём горьком разочаровании. Вячеслава Ирина брала с собой, о старших же чадах она позаботилась. Дочь выдавала замуж, сына устроила на княжеский стол, окружила его преданными людьми, такими, как мечник Радко, Воикин, Дмитрий. Верные они слуги, многие годы помогали в делах её покойному мужу. Эх, если бы Ярополк их советы слушал, а не матери своей властной!
Гертруда давеча неожиданно объявилась в Луцке. Словно из преисподней выползла, вся укутанная в чёрные одежды, в шубе, хотя уже давно наступила весна. Ходила по терему мрачная, гневная, нерасторопную челядинку со злостью отходила палкой. Ирина заступилась, закрыла собой несчастную. Гертруда замахнулась на неё, но в последний миг опустила руку. Хрипя от ярости, бросила снохе в лицо:
— Что, кукушка, в Саксонию свою собралась?! Детей бросить порешила?!
Такого оскорбления Ирина не выдержала. Вырвала она из рук свекрови палку, что было силы швырнула её на дощатый пол, крикнула гневно:
— Сколько лет прожила ты на свете, а вести себя как подобает не выучилась! Довольно! Испортила, испоганила жизнь и себе, и своим детям! Теперь и внукам желаешь того же? Убирайся! Слышишь! Вон уходи!
Не ожидала Гертруда такого. Завыла громко старая княгиня от обиды, передёрнулось злобой лютой её некогда красивое лицо, вылетела она стрелой из бабинца, крикнула из окна конюху:
— Лошадей готовь! Вборзе! В Туров еду, ко Святополку! Один сын у меня остался!
Уехала, навсегда ушла из жизни Ирининой властная и коварная полька. Створила своё недоброе дело и исчезла, словно не было сё. Одна палка, расколотая от удара о пол, осталась лежать посреди покоя.
Вздохнула тяжело Ирина, положила крест, обняла за плечи плачущую челядинку, стала её успокаивать.
...Мечник Радко явился к ней без спросу сразу после торжества в соборе. Преклонил колена, глянул исподлобья снизу вверх, промолвил:
— Разумею, тяжко тебе. Уезжаешь, забыть хочешь о былом. Бог тебе судья, княгиня Ирина. О сыне твоём позаботимся мы, не дадим его в обиду. Ты о себе помышляй да о молодшеньком своём.
Вымученная улыбка тронула уста женщины.
— Верю тебе, Фёдор. Преданный ты человек, — прошелестели слова.
Забилось, застучало яростно в груди проведчика сердце. Не выдержал он, вскочил, обхватил Ирину за тонкий стан, принялся целовать, яро, пылко. Она отстранялась, отталкивала его, тихонько ударяла в грудь.
— Что ты?! Как смеешь?! Оставь! Грех гворишь! — шептала она, но сопротивление её слабело с каждым мгновением, с каждым его поцелуем.
И вот они уже лежат на широком ложе, оба обнажённые, мерцает на ставнике одинокая свечка, они сливаются друг с другом, поддавшись страсти и неутолённому доселе желанию, забыв обо всём на свете.
— Ты люба мне! — обжигает тишину жаркий шёпот Радко.
Ирина не отвечает, она просто отдаётся ему так, как, наверное, когда-то отдавалась своему покойному мужу, она жаждет испить эту, может, последнюю в своей жизни чашу радости и не думает ни о чём. Ни о том, что было прежде, ни о том, что предстоит потом. Было только здесь и сейчас, остального не существовало для них обоих.
Рано утром она решительно разбудила задремавшего мечника.
— Ну, вот и всё, — грустно объявила женщина. — Спаси тебя Господь! Утешил, отвлёк!
Радко резко вскочил на ноги, натянул рубаху и порты. Попытался обнять её, но натолкнулся на пустоту.
Увернулась Ирина от его рук, промолвила строго:
— То, что мы с тобой сделали — грех!.. Это слабость наша... Не смогли мы... превозмочь себя... свои желания... А надо уметь... их обуздывать! — строго заметила она. — Буду теперь молиться... за спасение наших душ!
Смущённо потупил Радко очи.
— Ты извини, княгиня. Сам не ведаю, как сие вышло.
Она в ответ внезапно рассмеялась, громко и беззаботно, как когда-то смеялась во время давних уже незабываемых ловов в волынской пуще.
Фёдор вздрогнул от неожиданности. Не думал он, что когда-нибудь услышит этот её серебристый завораживающий смех.
— Что было, то было. А теперь уходи, — решительно потребовала Ирина, оборвав неуместную весёлость. — Позову служанок, буду одеваться, краситься. Ты... Никому не должен говорить... Что тут было... Между нами это... Я сегодня уеду... Наверное, навсегда... Не хочу больше жить на Руси... Не обрела я здесь счастья... Уеду к сестре Оде. Её муж — мейсенский граф Экберт, младший из Брауншвейгов... Может, моим детям повезёт больше...
Слов не было. Они долго стояли посреди палаты, смотрели друг на друга с грустью и сожалением. Наконец, Радко с тяжёлым вздохом решительно повернулся и направился к дверям.
— Прощай! — словно сами собой, выдавили уста.
— Прощай и ты, Фёдор! Обереги моего сына! — коротко и сухо прозвучало в ответ.
...Возок с Ириной и Вячеславом выкатился из ворог, миновал подъёмный мост, нырнул вниз, к строениям посада. Долгой вереницей растянулся по дороге обоз, охраняемый воинами-саксонцами.
Радко стоял на забороле и взглядом провожал возки до тех пор, пока последний из них не скрылся за окоёмом.
...Единожды ввечеру, пару седьмиц спустя пришёл он в гости к давнему своему приятелю Вой кину. Воикин имел дом во Владимире, в Луцке же он остановился у отца с матерью.
За чарой сладкого хиосского вина завёл Радко с другом негромкий разговор.
— Наскучила мне, друже Воикин, порядком жизнь бобылья. Гляжу на сестрёнку твою молодшую, Радмилку. Вижу, добрая девка, и хозяйка справная. Дак, может...
— Давно пора, Фёдор! — Воикин сразу радостно оживился. — Которое лето по тебе сохнет Радмила!
— Ну, дак... — несмело продолжил Радко.
— Эх, да что там! — махнул рукой Воикин.
Он вскочил со скамьи, вытянулся в полный рост и решительно объявил:
— Засылай сватов! Свадьбу играть будем! Гулять будем!
ГЛАВА 49
Обрушились на землю метели, завыла с провизгом злым студёная вьюга. Наступила зима, неожиданно холодная для этих мест. Иней рисовал аляповатые узоры на слюдяных окнах теремов, ветер развевал белые клубы дыма над хатами, запорашивал снегом широкие провозные шляхи.
Жизнь как будто замерла, затихла, редкий битюг-тяжеловоз[239] проскачет мимо двора, волоча за собой крытую рогожей телегу, проскрипят по снегу полозья. Иной раз вершник нырнёт в створ крепостных ворот, гулко пробарабанят копыта по настилу. Поднимется за ним вослед с лязгом мост на цепях, перекроет путь через заледеневший ров, и снова тихо станет во граде. Прячутся от мороза и бояре, и простой люд. Только, укутавшись в шубы волчьи поверх доспехов, несут исправно охрану детинца гридни и отроки. Во дворе крепости горят костры, вокруг них греются воины, похлопывают себя по коленкам рукавицами, подпрыгивают, стараются согреться. Изо ртов клубами выходит пар.