На заутрене в церкви Архангела Михаила народу было мало. Отстояв литургию[240] и причастившись Святыми Дарами, Володарь неторопливо сошёл с паперти. Яркое зимнее солнце ударило в глаза, ослепило на мгновение. По щеке покатилась слеза. Поры в холодного ветра ожёг лицо. Дыханием Володарь согрел зябнущие руки, порывисто обернулся.
Следом за ним шли Юрий Вышатич, Дорожай и Биндюк. Чуть поотстав, показался в воротах храма и Халдей. Хазарин-выкрест чаще других сопровождает князя во время службы, словно всем желает показать, что христианин истинный.
«А может, так и есть? Служит мне верно, но трудно ему. Чужой покуда здесь, — подумалось Володарю. — А я?! — спросил внезапно сам себя. — Что, своим стал?! Вроде заботу о земле имею, городки креплю, стараюсь жизнь наладить. Но... если бы родовым был князем — иное дело... А так — многие пришлым считают — и бояре, и смерды, и голытьба посадская. Отец — в Тмутаракань убежал с Червенщины, дед — тот вовсе Новгородом правил, в сотнях вёрст отсюда. Вот и думают: мол, и ты, княже, убежишь, едва только перстом тебя кто поманит. Да что-то только перста того не видать».
Чувствовал Володарь, что прикипает он постепенно к земле этой, летом щедро согреваемой солнцем, а зимой знаменитой буйными ветрами и метелями. Наладили с братьями торг в Перемышле, Свинограде и Теребовле, на шляхах нарядили сторожу, теперь купцы со всего света везут сюда товары без опаски быть ограбленными. Фрязины[241] приезжают, ромеи, чехи, немцы, валлоны, угры, персы, армяне, турки.
Скотница княжеская богатела от пошлин, и мало-помалу, но полнилась дружина Володарева воинами. Да и пшеница на полях родилась тучная, и ячмень, и ржица была хороша. Южнее Свинограда тянулись поля, засаженные хмелем — и это добро такожде шло на продажу на торг.
Край богател, любое мирное лето приносило всё новые надежды. Но хрупок был мир. То половцы начнут шалить, то ляхи очередной кровавый набег учинят на пограничье. С половцами мирились, обменивались пленными, с ляхами было сложней — те мечтали включить Червенщину в состав своих владений. Вот и приходилось почасту брать в руки меч и отгонять за Горбы непрошеных гостей.
Чего более всего боялся Володарь — так это возможного союза ляхов с некоторыми русскими князьями. Игоревич — тот вроде покуда сидел тихо, иной раз приглашал его к себе, поил вином и олом, вспоминал богатое княжение в Тмутаракани, вздыхал о былом. Сестра Елена родила ему второго сына. Нарекли его Игорем, в честь деда. Старшенький, Всеволод, уже вовсю бегал по владимирскому терему, обдирая порты. Был первенец Давидов какой-то шумный и неугомонный, всё носился взад-вперёд по палатам, сшибал стулья и скамейки. Падал часто, разбивал коленки, плакал, размазывая по щекам слёзы.
— Вони растёт, князь будущий! — радовался Давид.
Володарю, привыкшему к спокойному нраву дочери, поведение племянника-сестрича казалось диким. Лишь пожимал он в ответ плечами и натянуто улыбался.
...Юрий Вышатич подошёл к нему уже на крыльце терема. Сказал, помявшись:
— Тут, княже, от отца у мя весточка. Аннушка-то вот-вот, пишет, родить должна.
— Вот как! То-то, гляжу я, Василько давненько ко мне не жалует. И грамот не шлёт. Ждёт — не дождётся, верно. Нынче где он? Ничего отец твой не написал?
— В Перемышле. Тут... — Юрий замялся. В обчем, размолвка у их с Анною вышла... С девкою одной, холопкой князь Василько... А сестрица моя их и застала на сеновале. Осерчала, к отцу ушла... Тако вот.
Володарь аж присвистнул от изумления.
— Ну и дела! — промолвил он растерянно. Подумав немного, добавил: — Вот что, Юрко. Горячиться не будем, но соберёмся давай-ка да отъедем с тобою с малым отрядом в Перемышль. Мирить надо разлюбезных наших.
...В хоромах на нижнем жиле кипела работа. Женщины-холопки пряли, ткали, наводили чистоту в доме. Из поварни шёл аромат готовящихся яств.
Скоро Святки, Рождество. Заканчивался пост, которого, по правде говоря, в семьях княжеских не слишком строго придерживались. Володарь всё-таки старался мясо во время постов не есть, но вот в рыбе и сыре себе не отказывал.
Братья Рюрик и Василько над ним посмеивались.
— Яко монах ты, братец! — не раз говаривал Василько.
«Монах, не монах, но холопок при жене в постель не таскаю!» — с неодобрением подумал Володарь о младшем брате.
В верхних покоях хозяйничала Астхик. В тёплом халатике персидском, перетянутом на талии пояском, с распущенными волосами цвета воронова крыла и проступающими округлостями пышных грудей, в сандалиях на босу ножку, она была прекрасна. Увидев поднимающегося по лестнице Володаря, щедро одарила его армянка радостной улыбкой.
Четырёхлетняя Ирина вертелась тут же, сновала между матерью и служанкой. Володарь подхватил девочку на руки, усадил рядом с собой на скамью. Ирина смеялась весело, перебирала маленькими ножками.
Князь придирчиво оглядел дочь. Да, Астхик хорошо следит за их девочкой. Чистенькое платьице, чепчик с узорчиком на голове, тапочки мягкие, высокие носочки, девочка умыта, причёсана, окружена заботливыми холопками.
«Княжна растёт». — На душе у Володаря становилось спокойней.
Позже он рассказал Астхик о Васильке и Анне.
— Когда у тебя будет жена, она тоже станет ревновать, — отозвалась, выслушав его, армянка. — Поэтому ты... ты не должен будешь ей изменять. Ни с кем... И со мной тоже... Я тогда уйду, уеду, быть может...
— У нас дочь! — строго, сведя в линию брови, напомнил Володарь. — Вот вырастим её, потом и думать будем. А Василько — буйный он малый! Ухарством своим кого угодно из себя выведет. Не живётся ему по-доброму, всё несёт куда-то. В походы бы ходил, на рати, в страны дальние. Ты сперва у себя в доме порядок наведи, потом уже думай, куда да что. А он... — Володарь сокрушённо вздохнул. — Придётся вот теперь ехать нам с боярином Юрием в Перемышль, мирить его с Аннушкой.
Астхик смолчала, лишь закивала согласно головой. Грусть тихая читалась в чёрных больших глазах молодой женщины. Володарь, не выдержав, обнял, расцеловал её, посадил рядом с собой. Говорил ласковые слова, старался ободрить, гладил её ладони, волосы.
— В Перемышль вместе поедем. И дочь возьмём, — шептал князь.
Астхик покорно улыбалась и прижималась к нему.
Оставив её в бабинце, Володарь прошёл в гридницу отдал короткие распоряжения, велел готовить коней и возы к скорому отъезду.
Скользом глянул в окно. Там по-прежнему бушевала вьюга, бросая на дорогу снежные клубы. Волком злым завывал ветер в щелях.
«Хоть бы кончилось это поскорей, что ли? Господи, помоги!» — Князь положил крест, обратив с мольбой взор на икону Спасителя на ставнике.
ГЛАВА 50
Кони круто остановились возле ворот княжьего двора. Володарь торопливо спрыгнул со ступенек возка. Под ногами хрустел снег. Вместе с Юрием Вышатичем князь взбежал на крыльцо. Отодвинул в сторону ошалевшего, перепуганного сенного боярина, решительно толкнул плечом дубовую дверь, прошёл в горницу.
...Хмурый Рюрик, кусая усы, весьма неохотно отвечал на вопросы.
— Василько? Здесь, у меня покуда. Где ж ему быть? С Аннушкой рассорился? То ведомо... Горда преизлиха дщерь боярская... С холопкою? Было... Да токмо что добра молодца винить? Не сдержался... Со всяким бывает...
Володарь обернулся к Юрию.
— Ты, боярин, к отцу поезжай, верно... С Аннушкой потолкуй... А я уж тут с братцем своим... — Он не договорил.
Боярин Вышата с недавних пор переехал из Владимира в Перемышль и выстроил здесь себе терем на высоком берегу Сана, над самой речной излукой.
Дождавшись, когда Юрий исчезнет за дверями, Володарь потребовал:
— Ну, Рюриче, что ж, веди меня к ирою[242], ко храбру нашему! Погляжу на него!
На верхнем жиле, видно, накануне была гулянка, в горницах на столах в беспорядке была разбросана посуда с остатками яств, повсюду валялись пустые бочонки из-под вина и мёда. Воздух был наполнен стойким запахом перегара.
Василько, не сняв верхнего кафтана и сафьяновых сапог, спал в ложнице.
— Хорош, братец! — процедил сквозь зубы Володарь.
Он потряс Василька за плечо. Спросонья брат стал недовольно отмахиваться. Тогда Володарь приказал гридням поднять его и привести в порядок.
— Отбиваться будет, силою его... Нечего тут пьянству да блуду предаваться! — грозно велел он. — А ты, брат, зачем этому потакаешь? — обернулся он к Рюрику. — Или не видишь, не замечаешь ничего? Анну винишь... Ну, Анна, может, и не медовая жёнка, да только сам Василько её выбирал. И потом: где он кого лучшего сыщет? Кроме того, в тягости она. Ребёнка вот-вот родить должна.
Рюрик неожиданно тяжело вздохнул.
— То их заботы, брате... Я же... На мне... Сам ведаешь... Грех на душе моей... Кровь, — промолвил он глухим, тихим голосом. — Всё преуспеть стремился, отобрать мыслил по праву принадлежащее, а топерича... Разумею: яко волк, жил! И вас в свои дела втягивал... Нынче уж... Что дела мирские!.. Душа моя скверною дышит... Очиститься хочу... Смыть грехи свои молитвою!.. Прости, Володарь, но не помочник тебе я в деле ентом... Сам с Василём управляйся... А я... Устал я.
Рюрик шатнулся, отодвинулся в сторону. Володарь порывисто обнял его, прижал к груди, зашептал:
— То ничего, брате! То мы... мы все вместе сотворили... Так необходимо было... Понимаешь: необходимо... Иначе меч ввергли б мы в Русь Червонную!
Рюрик молча плакал, голова его вздрагивала на плече у Володаря.
...Ушат холодной воды привёл Василька в чувство. Сел он на лавку перед строгим старшим братом, отвечал коротко, скупо.
— Ну, сотворил блуд с холопкою одной. Ляшка, прошлым летом в полон взял. Родных, верно, никого, выкупить некому, осталась на дворе. Сладка девка! Анна увидала, осерчала... Ушла...
— Ты её воротить пытался ли? К отцу её ходил? — спрашивал Володарь.