— Это сестра одного из солтанов племени шаро-кипчаков, — объяснил хазарин. — Её зовут Айше. Я бы хотел, о светлый архонт, жениться. Девушка согласна стать православной христианкой. У неё влиятельные родственники в степи.
Володарь грустно улыбнулся.
— Ты поэтому хочешь жениться? Или она тебе люба? — спросил он прямо, строго сведя в линию смоляные брови.
— Конечно, Айше мне люба, очень сильно люба. Но я хотел...
Хазарин не договорил.
— Довольно слов. Коли люба тебе эта девица, женись. Как говорят на Руси: совет вам да любовь.
Хазарин расстелился перед князем в глубоком поклоне и заставил сделать то же и девушку. Половчанка, правда, кланялась Володарю без особой охоты.
«Наверное, гордая она, сестра солтана, — подумал Володарь. — Непростая девка. Как бы тебе, друже Халдей, под сапожком сафьяновым не очутиться».
Оставшись один, он долго читал при свечах Екклезиаста[255]. Но прочитанная мудрость не шла в голову, всё мыслил он о письме Коломана, о частых прозрачных намёках матери. Вот и Халдей поведёт невесту под венец, и Юрий Вышатич в прошлое лето оженился на дочери белзского тысяцкого, и многие другие его дружинники обзаводятся семьями и растят детей. А он? Таисию любил, но не женился, Астхик — простая девка-наложница, хоть и красна собой, и люба ему по-своему.
Но она права, и права мать, и прав Коломан — нужна ему, Володарю, княгиня.
ГЛАВА 57
На мысу, образованном речками Ездой, Домухой и Струменью, располагался Туровский детинец. Вдали, на полуночной стороне, виднелась широкая гладь Припяти, по которой скользили лёгкие струги с белыми ветрилами. С юго-восточной стороны к детинцу прилепился окольный город — треугольный в плане, с кузнями, мастерскими златокузнецов, гончарской слободой. За Припятью располагалось большое село — Боярка, с заборола крепостной стены хорошо видны были очертания ближних домов. В Боярке находилась загородная княжеская усадьба, и старая княгиня Гертруда почти всё лето проводила там, вдали от мирской суеты.
Как только возвращалась она в Туров из Киева, слёзы наворачивались на глаза, рыдала Гертруда, вспоминая далёкое прошлое. Почти полвека минуло, когда она, молодая, красивая сестра польского князя Казимира, госпожой входила в покои этого щедро украшенного резьбой терема. Рядом был юный девятнадцатилетний Изяслав, сын великого князя Киевского. Она по-своему любила его, тогда ещё, почитай, отрока с немного полноватым лицом, маленьким ртом и густыми каштановыми кудрями. Сразу поняла, что он слаб, что им можно управлять, вертеть, как куклой, что не князь он настоящий, что мнение его всегда зависит от ближних людей — бояр, воевод, тысяцкого, братьев. Это пугало, но в то же время делало её саму, Гертруду, сильной, властной, твёрдой, требовательной ко всем. Иногда Изяслав становился гневен, топал ногами, злился на неё, тогда она сама срывалась в крик, впадала в бешенство, ярилась и кричала на него, обзывая обидными для всякого мужа словами. Он изменял ей, приводил в терем наложниц, порой не брезговал и жёнами чужими, и она в ответ тоже не пренебрегала ласками слуг из своей свиты. Но всё же они были вместе, они делили меж собой радости и невзгоды, у них рождались дети, которых надо было воспитывать и наставлять на путь истинный.
Здесь, в Турове, она родила своего первенца Мстислава, а шестью годами позже второго сына — Святополка. Мстислав давно покоится под мраморной плитой в местном соборе, он умер на княжении в Полоцке совсем ещё молодым. Это была первая в жизни Гертруды горькая утрата, она вспоминала, как рыдала тогда, как заламывала в отчаянии руки. Мстислав был её надеждой, не то что Святополк — вечно хмурый, злой и жадный. Люди говорили, что Мстислава наказал Господь — во время подавления встани в Киеве он учинил в городе лютые казни, причём пострадало много невинных людей. А ведь это она, Гертруда, подвигла сына на такую жестокость, ей казалось, что только так и надо было тогда поступать, чтоб ведали простолюдины, какой конец сожидает всякого, кто осмеливается покуситься на власть и богатство князя. Выходит, она сама погубила своего первенца?! Становилось страшно, старая княгиня долгие часы простаивала на коленях в деревянном костёле, расположенном возле берега Струмени, клала поклоны; как монахиня, она строго соблюдала посты.
Вот главный шестистолпный собор Турова — его строили как раз в бытность её здесь на княжении. В этом соборе крестили маленького Святополка. Тогда Гертруда ещё не знала, что спустя два года она вместе с мужем и двумя детьми переберётся отсюда в Новгород, а ещё через пару лет госпожой воссядет в киевских столичных палатах.
Теперь всё стало иначе. В семье Святополка места для неё не было. Сыновья от наложницы избегали властной бабки, прятались за долгие юбки всегда ласковой с ними княгини Луты, сам Святополк мать едва выносил, всё время ругался, когда её видел. Гертруда оставалась католичкой, несмотря на то что много лет прожила на Руси, и отчасти из-за этого, а также из-за вздорного нрава матери мечтающий о киевском великом столе Святополк её недолюбливал. Была для него старая княгиня, словно бельмо на глазу.
Гертруда горестно вздохнула, оторвав взор от реки. Усиливался ветер, холодный и злой. Осень на дворе, листва жёлтая падает с дерев. В такое время часто вспоминала Гертруда прошлое и всё плакала и молилась. Но сейчас слёзы она постаралась удержать. Дела влекли её в сыновний дом.
Вот кто привязался к ней — так это внучки. Анастасия Ярополковна вышла замуж за Глеба Минского, часто писала письма, всё звала бабушку погостить у них. Добрая девочка Настенька, и умненькая. Другая внучка — крохотная дочь Святополка, Предислава, всякий раз, как бывает Гертруда у сына, тянется к бабке, просит поиграть. С девочкой Гертруда играла охотно, а вот с матерью её разговаривала сквозь зубы. Раздражала её хромая чешка Дута, всё норовящая в разговоре подковырнуть её, укорить за латинство. Вот и ныне знала Гертруда, что ждёт сё в сыновнем терему нелёгкая толковня.
Святополк, в полинялом латанном на локтях кафтане, встретил её на сенях и провёл в горницу. Гертруда тяжело дышала, поднимаясь вверх по лестнице. Села на лавку, распахнула шубку, в которую куталась, страдая от холода, уставилась на долгую узкую бороду сына. Да, один из троих остался у неё сын, самый нелюбимый, самый скверный! От такого, как он, вряд ли можно дождаться чего доброго.
— Что привело тебя ко мне, мать? Попросить чего хошь? Дак я тотчас распоряжусь. Ни в чём нужды иметь не будешь, — говорил Святополк, удобно усаживаясь на столец.
— Об ином толковать пришла! — заявила Гертруда. — Грамоту получила из Полыни, от сестры твоей Евдокии. Почил в Бозе супруг её, Мешко. Вдовой осталась дщерь моя возлюбленная.
— О том нам ведомо. Пускай возвращается сестрица моя с чужбины ко мне в хоромы. Приму. Как-никак кровь родная. — Владетель Турова развёл руками.
— Не о том я, Святополче! Отравили зятя моего недруги!
— Какие ещё недруги? Приснились они тебе, что ли?! — недовольно поморщился Святополк.
— Какие недруги?! Те, которые злейших врагов наших, Ростиславичей, руку держат! Которые брата твово, Ярополка, такожде сгубили! — Гер труда не выдержала и разрыдалась, завыла громко в голос, по-бабьи, закрыв ладонями лицо.
Святополк бросился её успокаивать.
— Да полно, полно тебе, матушка! Ярополк-то сам виноват. Зачем полез на Володаря, на Свиноград?! Клялся ведь мир блюсти. А зятя твоего, может, и отравили, в самом деле, да токмо Ростиславичи-то здесь при чём? Это всё козни Софии, нынешней жены князя Германа, и палатина Сецеха, её полюбовника.
— Они, Ростиславичи, вороги! — продолжала кричать, прерывая слова рыданиями, старая княгиня. — Эх, не схватила я их тогда после ловов! Всех бы троих под замок да сгноить! Володарю же, первому ворогу нашему, башку б с плеч снести повелела! Он бо всем делам лихим, козням скверным заводила! А дядька твой, Всеволод, — он им волости дал! И не вспомнил даже, что отец твой голову за его дело сложил!
На шум поспешила явиться княгиня Лута. При виде плачущей Гертруды она злобно скривилась.
— Что за крики учинила ты здесь, княгиня? — вопросила она сурово. — В доме маленькие дети, они ещё спят. Не следовало бы тебе поднимать шум.
Разодетая в парчу, в диадеме золотой на голове, надменная сноха, несмотря на малый свой рост, внушительно возвышалась над сидящей на лавке сгорбленной Гертрудой.
— Помолчи, душенька, — мягко осадил жену Святополк. — Моя мать скорбит о своём зяте. Дай ей выплакаться.
После, когда княгиня-мать мало-помалу пришла в себя, Святополк достал из ларца пергаментный свиток. Опасливо оглядевшись по сторонам и знаком велев жене встать возле дверей, он с хрустом развернул пергамент.
— Путята Вышатич пишет, из Киева. Стрый мой тяжко болен. Скоро может освободиться киевский стол. Тако вот. А ты, мать, всё о Ростиславичах! А что они? Мелкие владетели малых уделов! Что зять твой почивший?! Мальчишка лихой, наскочил зачем-то на наши сёла вместе с Ростиславичами, потом их же земли начал воевать. А как привёл Василько половцев, сразу наутёк пустился, прибежал ко мне. Помоги, обереги! Да на что он мне сдался, Мешко твой?! Вижу, мать, всё Польшу свою драгоценную позабыть не можешь никак? А о Киеве помнишь ли? Отец мой двадцать лет Киевом володел, и ты княгиней великой была. Не пришла ли пора вернуть семье нашей славу былую?! В Киеве бояре — за меня. Боятся они Мономаха, не любят властной его длани. Да и за мной ведь ряд дедов, лествица.
Молчала Гертруда, только слёзы вдруг высохли у неё на глазах, улыбка алчная озарила лицо.
— Сынок! Милый мой! Да я... Я ради тебя... Я всех родичей своих подниму! Быть тебе князем великим! — шептали восторженно старческие уста.
Возле двери, не выдержав, прыснула со смеху Лута. Вбежали в палату маленькие Сбыслава и Предислава. Младшенькая запрыгнула бабушке на колени. Обняв любимых внучек, Гертруда снова прослезилась — но то были уже слёзы не горя, а умиления.