Ночами теперь князь не любви предавался, как бывало ранее с Астхик, а исполнял, без особого желания, супружеский долг, тогда как юной жене своей тридцатипятилетний муж, видно, пришёлся по праву. Охватывала она со страстью его тело, наваливалась, аж стонала от удовольствия, целовала пылко, отдавалась ему с некой яростью даже, возбуждала, у ней было мало нежности и ласки, зато неистового жара хватало всегда.
Плоды супружеской жизни появиться не замедлили.
— Тяжела я, — шепнула Анна Володарю в ухо в одну из ночей. — Ребёнок у нас с тобой будет.
Новость эту воспринял Володарь, конечно, не равнодушно, но и радости особой не выказал. Всё связанное с Анной быстро стало для него будничным, обычным, являлось с некоторых пор просто частью быта. Будет ребёнок — что же, так, наверное, и должно было случиться.
...Дочери своей Ирине князь отвёл отдельный терем в ограде двора, Астхик первое время жила там же, но вскоре упросила Володаря отпустить её в Свиноград. Там, как рассказал князю Халдей, она приняла постриг в одном из пригородных монастырей. Это, правда, не мешало армянке частенько проведывать свою дочь. Приезжала в возке, вся в чёрных одеждах, шла по морморяной дорожке к дочернему терему, всё такая же красивая, как раньше. Володаря старалась обходить стороной, но единожды столкнулась-таки с ним в одном из переходов дворца.
— Как ты теперь живёшь? Не имеешь ли в чём нужды? — стал вопрошать её немного обескураженный внезапностью встречи князь. — Говори. Помогу, чем могу. Не оставлю в беде.
Астхик отвечала ему с мягкой, снисходительной улыбкой:
— Нет, ничего мне не надо. Обеспечена, окружена заботой и вниманием.
Вдруг тихо рассмеялась, добавила:
— А знаешь ли, я разобралась и теперь разумею, кто такие монофизиты, несториане[269] и в чём их отличие от православных христиан. И ещё, я счастлива, что была с тобой, что у нас дочь. Грех жаловаться мне на свою жизнь.
Как не раз бывало раньше, она ласково улыбнулась князю, но затем вдруг, словно спохватившись, поспешно скрылась за столпом. Лишь прошелестела чуть слышно чёрная ряса.
«Может, зря я всё это сотворил? Женился на кукле поморской, ребёнка жду. Вот жил бы с Астхик, предавался любви, страсти. Или это молодость уходит, оставляя в душе горький осадок воспоминаний?»
Долго стоял Володарь на гульбище, вспоминал былое, и грусть охватывала его.
Здесь же, в Перемышле, поселилась на посаде неподалёку от соляных складов ещё одна некогда любимая им женщина. Гречанка Таисия имела свой дом, выстроенный на серебро, которым не поскупился оделить бывшую полюбовницу Володарь, и, кажется, налаживала вместе с местными купцами торг солью в Киеве и в других городах на Руси. К Таисии Володарь никогда не ходил и гнал от себя всякие о ней мысли. Да и она, видно, старалась не попадаться ему на глаза. Лишь изредка, проезжая мимо её изузоренного киноварью небольшого терема с высокими окнами и строгими башенками, замечал Володарь, как выглядывают из оконца жгучие глаза цвета южной ночи. Было, минуло, пронеслось в потоке лет. Отныне он — женатый муж, у него — стол княжой, семья, чада.
Княгиня Анна рожала детей исправно. Сперва появился на свет божий крохотный сын, наречённый родовым княжеским именем Владимир, следом родилась дочь Мария. Оба ребёнка были здоровыми, возвещали о рождении своём пронзительными криками, охотно сосали материнскую грудь, ибо у молодой княгини оказалось много молока и выкармливала она своих чад сама, не прибегая к помощи мамок.
Незаметно бежало время. Мир царил на Червонной Руси, тогда как в соседних областях кипели ратные страсти.
ГЛАВА 63
Владимирский детинец на валах над Смочью и Лугой всё так же был крепок, обширен, хорошо укреплён. Горделиво выступал он, восставал меж холмами, возвышался над посадами и над обширными полями, словно вырастал навстречу, как богатырь былинный, играющий мускулами.
При виде этой казавшейся несокрушимой твердыни Володаря охватывали трепетные воспоминания. Вокруг стен этих прошло его детство, вот тут он малый с братьями летним днём не раз окунатся в быстрые холодные воды Луги, тут они учились ухаживать за конями, купали и мыли скакунов, а вон в той загородной низине один раз едва не потонули по неосторожности.
Через узкий проход от реки Володарь во главе небольшого отряда дружинников въехал внутрь крепости. И опять, едва миновал он надвратную башню, заполонили душу картины прошлого. Вот здесь он впервые увидел её — княгиню Кунигунду-Ирину. Она стояла тогда перед окном и с заметным любопытством взглядывала на них с братьями. Ирина... Любил ли он её? Наверное, нет, просто был очарован её пленительной красотой, её светлой улыбкой. А может, и любил по-своему. Может, доводись встретиться им при других обстоятельствах, чтоб не было меж ними ни Ярополка с Гертрудой, ни братьев его, Володаря, ни этого извечного его стремления обрести своё место, свой стол... Сколько же минуло лет? Семнадцать. И много, и мало. Кажется, недавно был и тот лов, подстреленная княгиней косуля, и бегство их из лагеря ранним утром, и встреча та потом в Перемышле, аромат её духов и запах металла тяжёлой парчи, шуршание одежд и нежных слов... Было, минуло, осталась только память, будоражащая душу в такие вот минуты, когда проезжаешь и словно бы снова соприкасаешься с прошлым.
Ветер пахнул в лицо зеленью цветущих садов. Зашелестела на могучих дубах и буках молодая листва. Нет, не время было сейчас предаваться воспоминаниям. При виде важно выехавшего ему навстречу на статном гнедом коне Давида Игоревича Володарь отвлёкся от грустных дум.
Изменился Игоревич в последние лета. С одной стороны, стал каким-то напыщенным, самодовольным, а с другой — более скрытным, хмурым, молчаливым. Давеча воротился он из похода на Корсунь. Ходил туда под началом Владимира Мономаха вместе с Ярославом Ярополчичем. Пред тем корсунцы пограбили русские корабли с товарами, вот и, не дождавшись от греков объяснении, выступили руссы на ладьях и посуху вниз вдоль Днепра, дошли до самой Каффы[270], одолели в сече, разметали флот корсунского стратега[271]. Воротились с богатой добычей, чему сребролюбивый волынский князь был весьма рад.
Потирал Игоревич руки, повторял без конца любимое своё: «Такое дело», но затем угрюмо умолкал, будто таил в душе что-то.
...Сидели в горнице терема втроём: Давид, Володарь и Василько, только недавно прибывший из Теребовли, тянули из чар пшеничный ол, держали совет.
Василько, как обычно, резкий, скорый на руку, говорил запальчиво, ёрзал по скамье, сгорал от нетерпения:
— Думаю тако. Много вреда нам ляхи доставляют. Пора бы прекратить сие, раз и навсегда. А то, что ни лето — тамо село пожгли, тут коней и скотину угнали. Послал отроков в Поросье, к торчинам и берендеям. Зову их к себе в Теребовлю. Отберу крепких ратников, повоюю области ляшские. Коли удачно дело обернётся, за Дунай пойду, к болгарам. Выведу болгар из земли их, заселю области на пограничье, на Днестре. После же, в силу когда войду, половцев поганых воевать буду. Не чинили чтоб более зла земле Русской!
— Экий ты, братец, лихой вояка! — усмехнулся, хитровато щурясь, Игоревич.
— А что?! — возразил тотчас с жарком Василько. — Пора, братья, Русь нашу крепить! Пора ворогам по зубам дать как следует! Для вас же стараюсь я. Чтоб ты, Давид, у ся во Владимире, и ты, Володарь, в Перемышле жили спокойно, беды никоей не ведая!
— Ты погоди, Василько. Не горячись, — немного остудил пыл молодшего брата Володарь. — Помыслы твои добрые, да вот... здесь ведь важно, как другие князья, в других землях на это глянут. Те же Святополк и Мономах не сильно довольны будут, что ты с Роси торков с берендеями уведёшь и тем самым половцам путь на Киев и Переяславль откроешь. Потом, о болгарах... Болгары — подданные ромейского императора, если ты позабыл. С Константинополем враждовать сейчас нам не с руки. Напротив, союзиться с греками надо.
— Худые греки соузнички. Вон купцов пограбили, — возразил Василько, качнув головой в сторону Давида.
Игоревич, хмыкнув, смолчал.
Володарь продолжил гнуть своё.
— Не столь всё просто, брат. Вынул меч — и вперёд! Если б так можно было! — Он вздохнул. — Если берендичей на ляхов поднимешь — это хорошо. Ну а об остальном крепко подумать надо. И не спешить.
Игоревич согласно закивал, пробормотав вполголоса:
— Такое дело!
Василько, немного поостыв, успокоился.
«Тридцать пятое лето ведь. Пора бы и бросить мальчишество своё! А он всё, яко юнец!» — подумал с неодобрением о младшем брате Володарь.
Вроде и намерения большие, дальние, а всё хочет разом. Мечом махнул, срубил голову вражью, и вот оно... Если бы так...
Мысли перемышльского владетеля оборвал Игоревич. Заговорил он о другом:
Намедни гонец ко мне прискакал из Киева. Такое дело. Сотворили меж собою мир князи Святополк, Мономах и Святославичи Ольг с Давидом. Велели передать, что готовят они снем[272] княжеский. Сперва в Киеве хотели съехаться, да Ольг сему воспротивился, заратился. Ныне сносятся князи меж собою, думают. Велено передать: на снеме том о судьбах всей земли Русской баить почнут. Такое дело.
— Выходит, устали ратиться между собой князья? Брат Haul Владимир Мономах хочет совокупить силы ратные да на половцев в степи двинуть. Земля его, Переяславль, почитай, ближе всех к степи, чаще прочих на владения его поганые набеги чинят, — раздумчиво промолвил Володарь. — Что ж, Давид. Подумаем мы, как быть. Коли вестника пришлют Святополк али Мономах, то, верно, соберёмся на снем. Чай, как и иные, Ярославлевы внуки.
Совет на этом князья окончили. Был пир на сенях, Давидовы ближние бояре расточали улыбки, сестра Елена показывала Володарю с Васильком своих сынов — Всеволода и Игоря, не скрывала своего удовольствия, цвела, щеголяла в шелках и аксамите. Только и раздавался в тереме её весёлый смех. Вроде как всем было хорошо. Но Володарю почему-то вспомнилось вдруг, как в этом же тереме принимал их когда-то покойный Ярополк, и в душу вползала, всё сильней и сильней, тревога: «Что там, на снеме том, будет? Если вспомнит Святополк и иные о прежней вражде, об убивстве Ярополковом, о делишках наших тёмных? Как бы лиха не сотворилось», — размышлял он и никому уже не верил: ни Святополку, ни Мономаху, ни Игоревичу.