Мономах раздумчиво кусал тонкие уста, хмурил высокий лоб, долго молчал. Наконец жестом руки он остановил гневного Олега:
— Погоди, брат. Сперва выяснить надо, почему столь жестоко Святополк с Васильком обошёлся. Следовало бы бояр к нему направить, выслушали чтоб его объясненья.
— И я согласен с князем Владимиром, поддержал Мономаха всегда спокойный, рассудительный Давид Святославич.
— Да чего слушать клятвопреступника сего?! В поруб запихнуть его, и готово дело! — недовольно проворчал Олег.
С горечью понимал он, что двоих старших князей ему не переспорить. Разбитый, побеждённый в прежних сечах, владетель Северы и Тмутаракани зло скрипел зубами. Приходилось слушаться Мономаха и питать надежду, что война всё-таки случится и что достанется ему с братом златокованый киевский престол.
...Святополк неумело оправдывался перед посланными к нему боярами — Иванкой Чудиновичем и Ардагастом, пытаясь всю вину за содеянное свалить на Игоревича. Говорил:
— Не я ослепил, но Давид. По его указке се сотворено. Я же не ведал ничтоже. Обманул он меня.
Глядя на дрожащего от страха Святополка, исполнялись презрением Иванко и Ардагаст. Последний гневно изрёк, едва дослушав князя:
— В твоём граде се сотворилось, и твоими же людьми! Чай, Сновид и Беренди — не Игоревича слуги!
Уехали посланники Мономаха и Святославичей, так и не добившись от Святополка вразумительного ответа.
...Глубокой ночью, после разговора с двухродными братьями. Мономах вызвал на тайный совет бояр Ардагаста, Фому Ратиборича и Станислава, сына Туки.
— Ты, Фома, и ты, Станислав, поедете тайно в Киев. Перетолкуете с боярами стольнокиевскими, допрежь всех с Иванкой Захариичем Козарином и Коницаром. Такожде пренепременно — с митрополитом Николаем и мачехой моей Анной. Да, и к матери Святополка, княгине Гертруде, следует человека послать. Миром надобно дело сладить. Нельзя никак великий стол Святославичам отдавать. Пускай лучше Святополк остаётся, — убеждал бояр Владимир. — Я своих отроков посылал нынче в стольный. Сведали: испужался вельми Святополк. Сперва хотел воевать с нами, а опосля, видя, что не хочут кияне за его стоять, не люб он им, бежать измыслил. Вот и надобно помешать бегству еговому.
— А что, княже, ежели самому тебе в Киеве сесть на стол? Тебя народ любит и бояре многие уважают, — осторожно предложил Ардагаст.
Мономах улыбнулся. У боярина Ардагаста свои помыслы высокие. Второе лето как дочка его, Евфимия, за ним, князем Владимиром, замужем. Недавно первенца родила. Назвали его Георгием, в честь знаменитого святого. Вот и хочет Ардагаст прыгнуть выше прочих бояр, стать тестем не просто князя, по киевского властителя. Ещё бы, дочь — княгиня великая!
При мысли о Евфимии Владимир едва заметно вздохнул. Слов нет, красавица Ардагастовна. Всем хороша молодая княгиня, но любит-то он, Владимир, всё-таки прежнюю, первую свою супругу, Гиду Гарольдовну. Не ужились они вместе, хоть и родила Гида ему пятерых сынов и дщерь. Уж три года скоро, как разругались крепко. Уехала Гида к сыну Мстиславу в Новгород, обвинив мужа в кознодействе, в том, что лукав он и честолюбие своё, гордость княжескую поставил выше детей своих и их счастья. Дочь Марину выдал за слепого патриция ромейского, сына Святослава едва не погубил, отдав в заложники половцам, а потом обманом напав на стан половецкий и освободив после жаркой схватки у валов Переяславля несчастного отпрыска. Приняла Гида постриг и живёт теперь далеко, в сотнях вёрст от него, изредка посылая грамоты.
Гида была умна, образована, догадлива, дочь Ардагаста в сравнены! с ней — простушка.
Качнув головой, отогнал князь Владимир безрадостные мысли. Отмолвил веско тестю:
— Не для того, боярин, снем я собирал в Любече, чтоб дедовы заветы рушить! Не моё право Киевом володеть. Смут новых, междоусобий не хочу более на земле Русской.
Он резко поднялся с войлочных кошм, дав понять боярам, что совещание окончено.
ГЛАВА 68
Княгиня Гертруда гневно стучала по полу посохом, заходилась в крике, рвала и метала. Святополк обидчиво кривил уста, косил взором по сторонам, пытался вставить в возмущённую речь матери слово-другое, но поспешно умолкал, так как Гертруда ещё более распалялась и аж визжала от ярости.
Придурок ты вовсе у мя, что ли?! — орала вдовая княгиня. — Экое злодейство сотворил! Василька, оно, ясное дело, не жаль нисколь! Тако ему и нать! Отлились слёзы мои! Сына моего любимого сгубили Ростиславичи, вороги лютые! Но рази ж тако можно было деять! Кто ты топерича?! Клятвопреступник еси! Вся Русь тя ненавидит, презирает, содрогается от делишек твоих! Да что тамо люди чужие — мать твоя в ужасе от содеянного тобою! Как же ты ныне стол киевский удержишь?! Братья на тя поднялись!
— Да охолонь ты, мать, — угрюмо пробормотал Святополк. Вид у него сейчас был, как у пристыженного школяра.
— Сколота[273] новая одному Игоревичу лишь выгодна! Как не уразумеешь сего?! Он ить тя, дурака, и подучил! А ты, вместо того, чтоб разобраться, повёлся на басни его лживые! — продолжала бушевать Гертруда.
Громко шелестело платье чёрного бархат а, нервно дёргалась голова старой княгини, покрытая вдовьим шёлковым повоем, с ожесточением ударял по полу резной посох.
— Обоих их надо было хватать, и Василька, и Давидку, да разбираться, что тамо к чему! Игоревич — сволочь он! И думаю, к гибели сына моего любимого такожде причастен! Василько же — он, может, и ни при чём, в делах сих темных не замешан николи! Прост он и прям! Иначе б в ловушку вашу с Давидкою не полез бы! Рюрик с Володарем — они Нерадца подослали! Одного Господь покарал, зато другой сидит в Перемышле здоровёхонек! Гад! Равно яко и Игоревич твой! Сыскал тож дружка себе! Тьфу!
Гертруда плюнула от злости в сторону Святополка. Морщась от негодования, оглядела латанный на локтях поношенный сыновний кафтан, горестно вздохнула. «Скупердяй экий! Даже кафтан старый, рваный донашивает. Будто новый одеть не можно. Тож, князь великий!» — подумала с раздражением.
Чуть поостыв, присела княгиня-мать на лавку, добавила уже спокойней, но с возмущением:
— Коли своей головы нету, дак хоть бы у матери совета испросил! Мать, чай, худого не присоветует!
Святополк, исподлобья зверёнышем глянув на неё, тихо пожаловался:
— Да обманул меня Давидка. А может, и не обманул, правду молвил. Хочет Мономах стол великий у мя отнять.
— Ежели б хотел, давно б отнял! Не знаешь его, что ль?! — Гертруда злобно скривилась.
— Что теперь делать, мать? Бежать, что ли, из Киева? — вздыхая горестно, пробормотал Святополк. — Господи, прости грехи мои!
Закатив глаза, он набожно перекрестился.
Новый приступ ярости охватил вдовую княгиню.
— Бежать?! Не ведалая, что не воина, не князя, но труса и святошу вырастила! Боронить надобно град стольный от Мономаха и Святославичей, вот что скажу! — выпалила она сыну в лицо.
— Да как мне его оборонить, если кияне все супротив меня? И подольский люд, и бояре многие.
— Бояре! Простолюдины! Ты — князь! — взвилась тотчас Гертруда. — Что, дружинников у тя мало?! Али пеньки доброй не хватает, чтоб для кого следует виселицу приуготовить?!
— Брат мой Мстислав и отец покойные один раз тако содеяли, а чем дело повернулось, сама ведаешь. До Рима добежали! — хмуро процедил Святополк.
— Ну и сиди тогда, дрожи от страха да молись! — Гертруда снова, не выдержав, вскочила со скамьи. — Соузников-то у тя толковых нету. Один Игоревич токмо! Половцы могли б помочь, дак ты вон что с дочерью хана Тогорты содеял! Запер в бабинце и не выпускаешь! И не жалко девчонку молодую! Отец, брат у неё погибли! Вы же с Мономахом их и сгубили под Зарубом!
— При чём тут поганинка сия?! С ножом на меня бросалась, когда о погублении Тогорты услыхала! А в чём моя вина? Гад был отец ейный, сёла и нивы наши жёг! Ну, и подкараулили мы его с Мономахом у Зарубского брода в прошлое лето. В сече пал хан, и сын его такожде. — Святополк развёл руками. — Похоронил я обоих по обычаю христианскому, у Спаса на Берестове, честь тем самым жене своей хотел выказать. А она... с ножом, стерва! Тако скажу, мать: поганинка сия мне не надобна. Оженили нас бояре стольнокиевские, уговорили мир, мол, надобен с половцами. Да токмо мир по сию пору не наступил.
— Сам смекай, как с половчанкой сей быть! Да токмо не о ней топерича думать надобно! Худшая беда на пороге! Стол киевский под тобою шатается! Бояр покличь, испроси совета! За материной юбкой нечего прятаться! — с заметным раздражением заключила Гертруда, заканчивая разговор.
Вдовая княгиня вышла из палаты, следом за ней постепенно исчез аромат дорогих аравитских благовоний. Святополк кликнул отроков, коротко приказал:
— Созывайте бояр, митрополита, игуменов.
ГЛАВА 69
Митрополита Николая, облачённого в святительские ризы, в митре[274] на голове, с панагией[275] на груди и посохом в деснице, сопровождали видные священники и игумены монастырей. Рядом с церковными людьми в строгом чёрном платье шла мачеха Мономаха, вдова Всеволода, Анна. В сухонькую, сгорбленную старушку превратилась с годами некогда красивая, надменная дочь половецкого хана Осеня. С грустью вспоминал Владимир, как гордо вздёргивала она голову, с какой напыщенностью и самодовольством говорила, в каких ярких красочных одеяниях хаживала. Смерть мужа, гибель единственного сына Ростислава, утонувшего в водах беснующейся Стугны после несчастной для руссов битвы с половцами, неудачное замужество дочери Евпраксии сильно изменили Айну. Теперь перед Мономахом стояла слезливая, жалкая старушка, в которой не было ни капли былой гордыни.
Владимир вместе с обоими Святославичами принял митрополита и вдовую княгиню в своей походной веже. Сам он был облачён в подбитый изнутри мехом тёмно-зелёный кафтан, тогда как Олег, к едва скрываемому неудовольствию Мономаха, предстал в полном боевом облачении — дощатой брони, бутурлыках на ногах и шишаке с наносником.