...Володарь сначала не узнал в седом, худощавом человеке в посконной рубахе и полинялых портах родного брата. Сколь же изменился он за четыре месяца, что прошли после кровавого преступления в Белгороде! На месте глаз у Василька зияли страшные гнойные язвы.
— Володарь! Ты здесь?
На ощупь найдя руку брата, Василько припал к ней иссушёнными устами. Володарь порывисто заключил его в объятия, прослезился, расцеловал и обещал:
— Мы повоюем ещё, Василько! Получат вороги наши за то, что содеяли с тобою!
При виде изуродованного брата Володарь чувствовал, как гнев и ожесточение овладевают им с новой силой.
...Святополк с наказанием Игоревича не торопился, то жаловался на конский падёж, то на худые дороги, то на половецкие набеги. Время шло, и осмелевший Давид, как только очутился у себя во Владимире, отказался отдавать Володарю отобранные у Василька города.
Сразу после Пасхи оба Ростиславича, слепой Василько и зрячий Володарь, изготовились вторгнуться во владения Давида.
ГЛАВА 71
Княгиня Ланка, заламывая руки, заходилась в рыданиях.
— Господи! Что содеяли с сыночком моим возлюбленным! Боже мой! Звери экие! Кровопивцы! Ироды! Хуже иродов! Сатана — отец их! В геенне... геенне огненной гореть душам их подлым! — громко вещала она. — Будьте же прокляты, клятвопреступники гнусные! Ты! — бросилась княгиня-мать к Володарю. — Ты кровью должен за кровь Василька отмстить! Сгуби Давидку! Убить пошли ко Святополку! Яко брата егового Нерадец убил!
Володарь жестом приказал отрокам увести из палаты слепого брата и поспешил закрыть двери. Вовсе не хотелось, чтобы крики матери слышали лишние уши.
— Прошу тебя, успокойся! Возьми себя в руки! Понимаю: великое зло сотворили Игоревич со Святополком. Но нам главное теперь — оберечь волости свои. К Мономаху уже послано. Помог бы Игоревича одолеть, если что. Про Давидку же... Ты не забывай, что сестра наша Елена за ним замужем...
— Дура она набитая, Елена твоя! — зло скривилась Ланка. — «Мне шо? То ваши дела!» — Вот и все слова её! Но как позволили? О чём думали?! Экие ж злодеи мерзкие! — восклицала, всплескивая в отчаянии широкими рукавами чёрного платья, вдовая княгиня. — Святополка-го, верно, Гертруда подговорила! — вдруг заметила она уже чуть спокойнее. — «Тётушка!» Всех ить нас она ненавидит! Из-за отца вашего сперва! Завидовала мне, красен бо отец ваш был! Потом, после из-за Ярополка озлилась, когда Перемышль с Теребовлей князь Мономах вам отдал! Гадина она!
— Вопли твои, мать, ни к чему доброму не приведут, — мрачно заметил Володарь, усаживаясь на столец. — Прошу тебя, утри слёзы. И послушай, что скажу. Сразу после Пасхи мы с Васильком дружины совокупим, пойдём на Волынь супротив Игоревича. Не отдаёт ибо он нам города, неправдою захваченные, нарушает наш с ним договор, в Бужске заключённый. Ты же, матушка... Настаивать не могу, но... езжала бы ты к Мономаху, в Переяславль. Тебя он послушает, может, помощь даст, а не даст, так хотя б в случае чего пообещает поддержку. Святополку — ему, правильно ты говоришь, веры нету. Коварен и глуп сей князёк, хоть и вскарабкался на стол дедовый! Помнит, верно, как мы у брата его покойного волости выпрашивали, спит и видит воротить их под свою руку. Оттого и беда эта с Васильком приключилась, оттого и принял он Давидовы наветы за правду.
Княгиня Ланка примолкла, глотала слёзы, всхлипывала, вытирала чёрным платком глаза и нос. Кивнула она наконец головой, соглашаясь на предложение Володаря, сказала уже тихим, спокойным голосом:
— Послу я ко Владимиру. Чай, не обидит вдову.
Володарь прижал мать к груди, расцеловал в щеки, растрогался. Скупая слезинка покатилась по лицу, утонула в вислых, густых усах, словно заплутав в извивах жёстких, колючих волос.
После он долго стоял у окна, всё пытаясь унять охватывающую душу тяжкую ненависть, стискивал ладони в кулаки, видел перед собой, как наяву, обезображенное лицо Василька, испуганную супругу свою Анну, прижимающую к груди крохотных чад, мертвенно-бледную Анну Вышатичну. Вот уж кто держался достойней всех их! Ни слезинки не пролила, ни на мгновение не дала волю гневу и отчаянию Василькова супруга. Наоборот, успокаивала слепого князя, говорила, что всё будет хорошо, что главное — он жив, у них дети, они вырастут и получат отцовые земли в наследство. Умница, дочь Вышаты! Воистину, жена-мироносица! Впрочем, до мира ещё далеко. Те самые земли, о которых она говорила, следует ещё вырвать из алчных рук Игоревича.
...В поход, как и предполагалось, братья выступили в апреле, когда уже вовсю царила на Червонной Руси весна, наливались соком травы, а на склонах подольских холмов зеленели, весело шелестя листвой, буковые и дубовые рощи.
Скакали дружинники по чёрной рыхлой земле, грязь летела из-под копыт, звенели доспехи и оружие. И едва не каждый час подлетали к Володарю скорые гонцы, круто осаживали ретивых коней, извещали:
— Выступил князь Давид из Владимира со дружиною! Блистают ратники зерцалами, шеломы на солнце горят! Копий острых не меряно! Пешцы такожде идут! Сам князь в шишаке золочёном с пером, в доспехе злащённом!
Позже, когда стало ведомо Игоревичу о подходе червонно-русского воинства, приносили гонцы иные вести:
Поворотил Игоревич в обрат! Затворился во Владимире, носа не кажет! Спужались вельми воины волынские!
— Хоробростью николи не отличался сей ратоборец, — говорил Володарь с презрительной усмешкой собравшимся на короткий совет в наскоро расставленной веже воеводам и боярам. — Думаю, надо нам идти прямо на Владимир.
— Вельми укреплён сей град! Тяжко взять будет, — покачал головой опытный Верен.
— Да и волыняне за своего князя крепко держатся, не сдадут града. Переветников же средь них не сыскать, — добавил Дорожай.
— Не достать ворога твоего, княже! Не случайно заперся он во граде своём! Боится расплаты за преступленье! — молвил возмущённо молодой Биндюк.
— Ты что скажешь, брат? — обратился Володарь к Васильку.
Лицо слепца покрывала шитая златыми нитями узорчатая повязка-луда, скрывавшая страшные пустые глазницы.
— С двух сторон надобно ко Владимиру подступить, брате, — предложил Василько. — Ты с заходней стороны подходи, я же к Киевским воротам подберусь. Пред тем Всеволож займу. Сей градец сам Давид обещал мне отдать. Ещё в Бужске когда говорили, помнишь?
— Ну, так, — согласился Володарь. — Будь по-твоему. Верен! — окликнул он воеводу. — Твоим заботам поручаю брата моего!
... Разделилось воинство, на восход поскакали ратники. Слепой Василько ехал впереди рати, привязанный к седлу, верный гридень следил за его конём, направлял, когда нужно, по верному пути. Быстро мчалась теребовльская дружина, одолевала холм за холмом...
Утром следующего дня подступили ратные к Всеволожу — городку на речке Турье. Как только подъехали, послал Василько горожанам гонца, приказал, чтобы немедля отворили перед ним ворота. Когда же получил князь-слепец дерзкий ответ: «Ступай, откель пришёл!» — Охватил его безудержный гнев.
Со стен сыпались колкие, острые насмешки, какой-то горожанин взобрался на зубец, поворотился спиной и оголил зад, противно кривляясь и громко вопя:
— Вот вам наш Всеволож! Ну-ка, испробуй, выкуси, слепец!
— Туры, пороки немедля подводите! — вскричал Василько, брызгая от ярости слюной. — Посад сжечь! И ни единого... ни единого человека не жалеть! Всех рубить! Старых, младых! Пущай ведают, какова месть сына Ростислава!
И вот уже поддались и рухнули в пыль под ударами пороков главные ворота Всеволожа, вот воины с высоких туров прыгают на заборол крепостной стены, вот смяты и отступают в беспорядке защитники города, а теребовляне с дружным боевым кличем бросаются вниз со стен. Рубят всех подряд, только и ходят с грозным просверком вверх-вниз окровавленные сабли. Мстят дружинники за беду своего князя, убивают неповинных стариков, жёнок, детей. Горят дома, чёрный дым низко стелется над рябью Турьи. Жители в панике бегут, пытаются скрыться в городском соборе, но и туда врываются озверелые воины, и там, у алтаря, творят безумные убийства.
Убивают и церковных людей — священников, дьяконов, монахов.
— Никого не щадить! Всех иссечь! — слышится посреди дыма и пламени гневный окрик слепого Василька.
Страшен его облик — в луде на глазах, с растрёпанной бородой, в воронёных доспехах чёрных, на коне вороной масти. Словно из преисподней явился сей всадник, ничего нет в нём, кроме тяжкой, затмевающей разум ненависти.
...Володарь прибыл во Всеволож, когда на месте городка осталась только огромная куча пепла да сиротливо высились над обгорелыми руинами каменные остовы печей богатых боярских теремов. Ни стен, ни домов, ни церквей — всё было стёрто с лица земли.
Раньше, вдали от этого, Володарю казалось, что всё правильно, что так и должно быть. Как иначе, если дерзкий город отказался впускать его брата, если со стен всеволожане смеялись над слепцом Васильком? Но когда открылась Володарю жуткая картина сотворимого, когда увидел он растерзанные тела жёнок, обугленные трупы маленьких детей, охватил его ужас.
«Что же они содеяли?! Зачем, зачем я Василька отпустил от себя? Это же хуже Давидова злодейства! Священников, и тех изрубили! Вон, голова в клобуке отрубленная, вон ризы искровавленные, вон орарь[276] со крестами изодранный!»
Из объятой пламенем церквушки он выхватил две иконы, до которых уже добирался огонь, задыхаясь от гари, выскочил на улицу, влетел в седло, круто поворотил скакуна.
— Уходим отсель! — коротко приказал Дорожаю с Биндюком и добавил уже громче, строгим голосом: — Верена ко мне тотчас!
...Старый, верный служака, воевода Верен в ответ на гневный вопрос Володаря:
— Что ж это вы сотворили?! — лишь недоумённо развёл руками.
— Князь Василько тако повелел! Сами они со стены глаголили обидное, поносили нас всяко! Ну, не утерпели!
— Так ты не понимаешь разве, что князь Василько слеп, не видит всего этого?! Куда ты смотрел, воевода?! Резню, бойню учинили вы! Яко вандалы вы, яко половцы! Да что там половцы — хуже вы их! Чад малых, старцев, монахов — за что сгубили?! За пару дураков слабоумных, которые невесть что со стены орали?!