А меня, княже, дозволь, отпусти в Луцк. Своё дело сделал, — попросил Радко.
— Тебя, отроче, хорошо я по прежним делам помню, — молвил ему Мономах. — Ведаю тебя как проведчика. Неволить не стану, разумею: семья там, дети. Одно скажу: Игоревич, что нынче твоим Луцком володеет, — не тот князь, коему служить такой человек, как ты, должен. Помни слова мои!
...Отрок Радко наутро покинул Переяславль, князю же Владимиру пришлось принимать у себя новую гостью. Вдовая княгиня Ланка пожаловала в Переяславль. В первый день её, уставшую с дороги, Евфимины челядинки привели в каменное банное строение, возведённое недавно по велению епископа Ефрема.
Собственно, служила баня эта не только местом омовения. Здесь, в мраморных купелях, крестили новорожденных и, кроме того, приходили сюда мыться калики перехожие, какие Переяславль посещали в последние годы в великом множестве.
Поражали Ланку изразцы и печи банного строения, никогда не видывала она такого ранее, но сдержалась и ничем свой восторг не выказала.
После попросила Ланка Мономаха сводить её на крепостную стену. Неторопливо, гордо неся голову во вдовьем чёрном повойнике, обошла она каменный заборол, заглянула в стрельницы и башенки, постояла на молитве в надвратной церкви Святого Феодора.
Молодая княгиня Евфимия, светясь счастливой улыбкой, показала ей своих крохотных чад.
— Гюргий! Первенец мой! Полтора годика стукнуло! — подвела она к гостье облачённого в зелёный кафтанчик с золочёным пояском мальца. — Князь растёт.
Мальчик при виде незнакомых людей испуганно прятался между складок материного платья. Молодая княгиня, хохоча, восклицала:
— Ишь ты, схоронился! Думаешь, не сыскать тебя! Вот как сыщу да вытащу!
Чернобровая челядинка-половчанка вынесла на погляд завёрнутую в пелены грудную княжну.
— Имя дала я ей, яко своё — Евфимия. Тако и звать будем топерича: Евфимия Старшая, Евфимия Молодшая, — смеялась жена Мономаха.
Как не похожа была эта весёлая, жизнерадостная хохотушка на первую жену Владимира, Гиду!
«Может, и моему Володарю надо было жену привести из какого дома боярского? Вон как эта — красна, прямодушна, за спиною нож не держит. Это тебе не Анна Поморская, не Лута Чешская, не Гида. Дочь Ардагаста», — с грустью думала Ланка.
О серьёзных делах говорила вдовая княгиня с Мономахом на третий день. Сидели они вдвоём в светлице на верхнем жиле хором, уже ввечеру, при свечах. Ланка быстро изложила всё веленное Володарем:
— Вроде Игоревича смирили, отмстили боярам его ближним за кровь Василька моего. Токмо вот второй злодей наш, Святополк, с городов червонно-русских очей не спускает. Мыслит под свою руку их сгрести. Потому и внял он наветам Игоревича!
— Ты, сестрица, успокойся. Святополк — он, известное дело, коварен. Но вельми перетрухал, когда мы со Святославичами супротив Киева на Днепре стали. Уговор у нас с ним такой, что Игоревича он накажет за лиходейство, и токмо. А после новый снем соберём, будем на нём решать, как дальше быть. Ты пойми, сестра! Крамолы княжеские — они одним половцам на пользу. Святополк же — сила немалая. Как-никак Киевом, стольным городом володеет. Вот и хочу я его мысли в степь повернуть. Могли, понятное дело, прогнать мы с Олегом и братом его Святополка из Киева, но что тогда? Новые рати меж князьями русскими? Вельми не хочется такого. А Володарю с Васильком передай: в обиду их не дам. Чем сумею, помогу. Токмо вот усобье со Святополком начинать мне нынче не с руки. Поняла меня, сестрица?
— Как не понять.
— Ну, вот и добре. Погости ещё у меня, сколько хочешь. — На устах Мономаха впервые за всё время их разговора проступила улыбка.
— Так скажу тебе, — ответила ему Ланка. — Хорошо мне у вас. Княгиня твоя вельми мне по нраву. Но езжать мне пора. Время нынче лихое, тревожное. Сыновьям моим советы материны надобны будут.
...Провожали княгиню Ланку до Епископских ворот Переяславля всей семьёй. И сам Владимир пришёл, и княгиня Евфимия, держа за руку Гюргия, и даже грудную княжну вынесли ко вратам. Вячеслав Ярополчич был тут же, увязался за всеми, с любопытством немалым посматривал на дальнюю родственницу свою.
Под крепкой охраной облитых с ног до головы железом дружинников Володаревых покатился возок Ланки к Зарубскому броду. Неведомо, свидится ли когда старая княгиня с Мономахом и его семьёй, но вспоминать поездку эту свою всегда будет она добрым словом.
ГЛАВА 74
Мира на Руси не было. Злодеяние Игоревича взбудоражило города и сёла. Вести катились по земле тревожным набатом, передавались из уст в уста или с грамотами, со скорыми гонцами, объявлялись биричами на площадях.
Выступил-таки, как обещал двоюродным братьям, на Давида Игоревича Святополк. Привёл он с собой на Волынь киевскую, туровскую и берестейскую дружины. В помощь владетелю Киева пришёл с войском из Чернигова сын Давида Святославича, Святослав, или Святоша, как называли его на Руси за чрезмерную набожность. Святоше намеревался Святополк отдать во владение Луцк, во Владимире же думал киевский князь посадить на стол одного из двоих своих сыновей от наложницы. Оба они, Мстиславец и Ярославец, ещё подростки, также сопровождали отца в походе.
Семь недель держали Святополк и Святоша Владимир-на-Волыни в осаде. В конце концов изголодавшиеся владимирцы указали Игоревичу из своего города путь. Бежал зачинщик кровавой смуты, удалился сначала с женой и двумя детьми в Червень, но после, видно, удручённый своим положением, унёс ноги в Польшу.
Святополк же, наказав злодея, точно так же решил поступить и с жертвой. Заняв Владимир, весной 1099 года от Рождества Христова внезапно повернул он полки на Свиноград.
...Одинокий вершник устало сполз с измождённой, в хлопьях жёлтой пены лошади. Стянул с головы шишак и кожаный подшлемник, разгладил непослушные волосы, прохрипел, шатаясь из стороны в сторону:
— Князя покличьте!
Володарь не сразу узнал старого знакомца. Радко тяжело дышал, глотал из дорожной фляги воду, говорил отрывисто:
— Совет держали князья Святополк и Святоша со старшими дружинами в веже... Порешили отобрать у тя волости, княже... Много неправды... речей неправедных... было сказано... Путята — первый воевода киевский, предлагал на Свиноград идти, а оттудова на Теребовлю... Потом Коницар-боярин стольнокиевский... Жирята — тысяцкий луцкий... Все они — вороги твои... Ещё Туряк — бывший ближник Давидов... Вовсе хочут вас с князем Васильком волостей лишить... Али один Перемышль токмо оставить... Выступила рать из Владимира, идёт на земли ваши... Рысью идут, вборзе...
Многое ещё мог рассказать мечник Фёдор Радко. И как воротился он сперва к Ярославу Ярополчичу, и как холодно встретили его в своём стане Святополк и берестейские бояре, и как пытался удержать его друг Воикин, говоря:
— Семья у тя в Луцке! Как без тебя будут? Что тебе Ростиславичи сии? Побьём их непременно! Вон какая рать у нас сильная, сколько дружины!
Возражал ему резко бывалый проведчик:
— Зато за братьями Ростиславичами правда! Хватит, пресытился я службою Ярославу Ярополчичу да Игоревичу! Ни совести у сих и иже с ними несть, ни разума! Одно токмо: «Се моё, и то — моё же! Хватай, что худо лежит, рви зубами, яко зверь лютый!» Не по мне такое! Уйду! Никто не воспретит!
Умчал Радко на рассвете из лагеря Святополкового. Слышал за спиной крики:
— Переветник! Отметчик!
Пара стрел просвистела вослед, одна из них воткнулась в червлёный щит. Уже после, вытащив её, прочитал Радко вырезанное на древке ножом: «Воикиново». Гадко, противно стало на душе, думалось: «Вот она, дружба былая, чего стоит! До чего дожили мы! До чего ожесточились! Ни страха Божьего, ни совести в душе не осталось! Близкие люди, а убить друг дружку готовы! И за что, за кого?! За таких ничтожных князьков, как Игоревич и Святополк, старший Ярополчич и Святоша! Да будь оно всё проклято!»
В Свинограде застал Радко обоих князей: и зрячего Володаря, и слепого Василька. Выслушав сбивчивый рассказ проведчика, созвали братья на совет ближних бояр и воевод. Разложил Володарь на столе большой лист пергамента, на коем начертан был чертёж Червонной Руси, долго глядел в него, хмурился, считал про себя вёрсты. Потом, окинув взглядом собравшихся, сказал так:
— Пошлём мы к Святополку грамоту, попытаемся его образумить. Ну, а коли не выйдет, что ж... — Он развёл руками. — Положим всё на Бога! Волостей мы своих без боя не отдадим.
Поздно вечером при свете свечи сочинял Володарь грамоту, писал и от своего имени, и от имени брата.
«Князь Святополк! Дед наш Владимир был старейший брат отцу твоему, а отец наш — старейший тебе. И после смерти деда нашего Владимира отец твой с братией Святославом и Всеволодом дали отцу нашему Владимир со всею Червонною землёю, а себе взяли другие уделы, более, нежели отцу нашему дали, и утвердили клятвою, о чём мы имеем отца твоего грамоты. После смерти отца нашего мы хоть малы остались, но отец твой и Святослав, помня свою к отцу нашему клятву, Владимира у нас не отнимали. Но как отец ваш умер, то брат твой Ярополк, преступив отцово клятвенное обещание и стрыя своего Всеволода увещание, нас Владимира лишил, и мы уже довольны были тем, что нам тогда дали и что брат твой клятвою утвердил. Мы более того от тебя не требуем, но когда ты недоволен и хочешь нас отцовского владения лишить, то оставляем на суд Божий. Кому Он хочет, тому даст. И мы тебе не дадим ни села, но просим покорно, помня клятвенное обещание отца своего и свою на съезде в Любече данную клятву, оставить нас в покое, ибо мы тебя ничем не оскорбили и почитаем тебя как старшего, что всегда обещаем сохранить».
Выводил Володарь, держа в руке перо, на харатейном листе аккуратным полууставом буквы славянской кириллицы, надеялся на благоразумие Святополка и его окружения, рассчитывал, что не пустые всё-таки слова были сказаны князьями в Любече.
Послание он прочитал вслух брату и, узрев согласный кивок несчастного слепца, позвал печатника.