«Теперь отступать нам некуда! Али падём, али победим!» — пронеслось у Володаря в голове.
Выхватил он из ножен с просверком харалужную саблю, прямой рукой дал знак к сражению и, пришпорив белоснежного скакуна с дорогой, изукрашенной серебром обрудью резко рванул вперёд. И тотчас следом за ним раздался многосотенный топот копыт. Пронёсся над полем брани клич:
— За князя Василька!
— За раны его!
— За Свиноград!
— За Русь Червонную!
Разлетелся, разметался в клочья передний ряд киевской рати. Чья-то голова с отвалом — правой рукой, с перекошенным в диком предсмертном крике ртом упала перед конём Володаря наземь. Мимо одна за другой просвистели стрелы. Тяжело рухнул кто-то позади него, поражённый наповал. Отчаянно заржала раненая лошадь.
Кажется, им удался плотный первый удар. Рать Святополка рассыпалась розно, но сбоку ударили черниговцы Святоши. Володаревы ратники чуть подались в сторону, с трудом удержав строй. Зазвенели с новой силой мечи, засвистели стрелы. Продолжилась яростная рубка.
Отрок Радко бился на левом крыле перемышльской рати. Всё время шли они вперёд, достигли подножия холма, стали шаг за шагом продвигаться вверх. Встречь летели стрелы и сулицы. Прикрываясь щитом, Радко прокладывал себе дорогу харалужным мечом. Вот ссёк он, ударив в плечо, одного киянина; наискось, порвав кольчужную бармицу, рубанул второго, так сильно, что брызнула у того струёй из шеи кровь. Вдруг услыхал он рядом с собой исполненный лютой ненависти крик:
— Отметчик! Ворог!
Воикин, в шеломе с наносником, в блестящих доспехах, украшенных серебряным акантом[286], бросился Радко навстречу, заступив путь.
— Всех предал! Жену, детей своих! Слышь, ты! — шумел Воикин. — Радмилка зреть тя боле не хочет! Переветник ты!
— То ты клятвопреступнику служишь! — перекрыл его воплем отчаяния Фёдор. — Уйди, брось меч! Отойди и подумай, за что голову кладёшь!
— Ах ты. гад ползучий! — Над головой Радко сверкнула боевая секира.
Фёдор успел выставить щит, но удар секиры, обрушившийся сверху, расколол его надвое. В тот же миг брошенное сзади копьё пробило Воикину доспех и воткнулось в грудь. Издав пронзительный вопль, бывший товарищ и шурин Радко повалился навзничь в окровавленную траву.
У проведчика не было времени оплакивать его. Наскоро подхватив чей-то брошенный целый круглый щит с булатным умбоном посередине, бросился он дальше вверх по склону. На душе было мерзко, думалось с сожалением: «Что вот мы делаем?! Все ить русские люди! Почто ж ненавистью исполняемся, губим друг дружку?!»
На убитого Воикина зла он не держал, одна жалость и досада горькая охватывала сердце. О жене и детях сейчас не думалось совсем. Он рубил с ожесточением направо и налево, отскакивал и сторону, нападал, отражал удары, понимая одно: как бы там ни было, отстаивает он сейчас, на этом кровавом поле, правое дело.
...Володарь со свиноградцами и перемышлянами прорвался сквозь ряды Святополковой дружины. Справа ударил Юрий Вышатич. Где-то ещё дальше промелькнула фигура Василька с крестом в деснице. Черниговские дружинники Святоши, увидев его, шарахались в сторону. Кто-то бросил в Василька сулицу. Гридень верный успел прикрыть князя щитом, но погиб сам, сражённый повторной метко брошенной сулицей.
Володарь заметил вражеского воина, убившего гридня и пытавшегося попасть в Василька. Подскочил он к нему сбоку, ногой отпихнув пешца, пытавшегося преградить путь, саблей снёс с шелома противника еловец[287], крикнул:
— Ну вот, убивец, твоя очередь!
Черниговец оказался ловок и силён. Первый удар Володаря он отбил, затем сам двуручным мечом едва не отсёк князю десницу. Чувствуя резкую боль в плече, Володарь перехватил саблю в левую руку. Ударил сбоку, по-половецки, с просвистом, что было силы, снёс черниговцу чуть ли не пол-лица. Покатился вниз по склону увала покорёженный вражий шелом. Рухнул, вылетев из седла, могучий всадник, оскаленный ряд зубов на перерубленном, искажённом до неузнаваемости лице дополнил страшную картину лежащих в беспорядке под копытами коней мёртвых тел.
«И это я содеял?! Я, Володарь, которого с детства учили творить благо?! Обучали заповедям Христовым! Но это же вражина был лютый, едва брата моего не сгубил!» — мешались, путались в голове мысли.
— Княже, гоним их! — раздался рядом бодрый голос Юрия Вышатича. — Бегут вороги! Удрал Святополк с поля бранного! И Святоша за им вослед! Токмо пятки сверкали! Испужались креста святого!
Вражьи рати отхлынули, скрылись за вершинами холмов, стихал вдали шум боя. К Володарю подвели старика-лекаря, осторожно сняли кольчугу, разрезали нижнюю окровавленную сорочку. Лекарь осмотрел рану, ощупал её, смазал и туго перевязал.
— Кость задета у тя, княже! Но ничего, вылечим! — сказал добрый седой старичок. — Колодки привесим, перетянем, седьмиц шесть-семь — и заживёт, срастутся косточки!
Володарь слабо улыбнулся и глухо промолвил, сетуя:
— Семь седьмиц. Долго.
На берегу Белки дружины Ростиславичей нагнали брошенный киянами воинский обоз. В беспорядке метались из стороны в сторону захваченные врасплох слуги. Улан подтащил к Володарю кого-то отчаянно упирающегося.
— Беренди енто, княже! Прислужник Святополков. Он у князя Василька очи вынул!
Торчин злобно ругался и смотрел на Володаря со жгучей ненавистью.
— Жаль, тебя не достал мой нож! — прохрипел он гортанным голосом, извиваясь змеёй и тщетно пытаясь вырваться из крепких объятий Улана и взявшегося помогать другу Биндюка.
— Дозволь, голову сему ворогу ссечём! — попросил Биндюк.
— Саблю о него поганить не будем, друга! — отмёл предложение отрока Володарь. — Вон на том дубу повесьте эту ядовитую собаку! Другим нашим ворогам в назидание!
Беренди прохрипел ещё что-то ругательное, но затем, исполненный злобы, затих.
«Этот хоть умереть сумел достойно. Не то что боярин Лазарь», — подумал Володарь, краем глаза увидев, как дёрнулось в предсмертной агонии и тяжело повисло на дубовом суку тело торчина.
Также удалось захватить перемышлянам уже возле самой границы своей земли другого исполнителя злой воли Игоревича и Святополка — конюха Сновида. Этот ползал перед Володарем на коленях, визжал от отчаяния, рыдал, молил:
— Не убивай, не убивай! Не губи душу христианскую! Не ведал, не ведал ничтоже! Заставили мя! Приказали! Всё Беренди, он содеял лихо!
— Этого поднять! — приказал Володарь двоим дружинникам. — Пинка под зад да вышвырнуть за межу владений наших! С грязью не воюю, длани замарать боюсь!
— Добр, добр ты, княже Володарь! Не сгубил, пощадил! — улыбался, противно дёргая головой, Сновид.
Перемышляне швырнули Святополкова прислужника в буерак. Исцарапав лицо и руки о колючий кустарник, уполз Сновид к своему князю на Волынь. Всю дорогу била его дрожь, казалось, что за ним гонятся, что Володарь изменил своё решение и приказал его догнать и убить. Спокойно почувствовал себя конюх, лишь когда очутился за надёжными крепостными стенами Владимира-на-Луге.
...Дружины Ростиславичей гнали Святополка и его союзников только до границы своих владений. Затем воинству велено было остановиться. Киевскому владетелю послана была новая грамота с такими словами:
«Мы не пришли чужие земли разорять и людей невинных побивать, но себя и свои земли оборонять токмо. И так как Бог нам в том помощь свою явил, то не хотим за межу владений своих на чужую землю и ногою переступить».
Бесславно бежал Святополк обратно во Владимир-на-Волыни. Над Русской землёй стоял плач, ибо много сынов её полегло в кровавой сече на Рожни поле.
Володарь, держа руку на перевязи, возвратился в Перемышль. Радости в душе у него не было, одно ожесточение на Святополка и иже с ним владело Ростиславичем. Думалось с отчаянием: когда же все эти крамолы кончатся?! Рати, сечи, разорения, смерти?!
Понимал он, чуял душой: немало ещё предстоит им всем претерпеть, немало вынести испытаний.
...Вскоре после битвы над Рожни полем разразилась гроза. Яркими вспышками засверкали молнии. Радко, весь мокрый, в крови и грязи, до сумерек бродил по полю, но так и не смог отыскать среди убитых тела Воикина.
ГЛАЗА 76
Святополк тянул из оловянной чары пшеничный ол, хмуро исподлобья поглядывал на паробков-сыновей и собравшихся в горнице бояр. Вот Жирята, хитрый лис, весь напряжённый, вытирает цветастым платом с чела обильный пот. Вот Путята, незадачливый вояка, с золотой воеводской гривной на толстой шее, нахохлившийся, молчаливый, виновато низящий взор. Здесь же досадливо покусывающий уста худой, как жердь, Туряк. Всё это его ближники. Ага, вон и Сновид приполз, упал ниц перед стольцем, сбивчиво, с дрожью в голосе, прерывая слова свои рыданиями, рассказал, как отпустил его Володарь, не стал губить.
— Он об тебя, дурака, ноги вытер, а ты и рад! А ещё в старшую дружину метишь! Тьфу! — Святополк злобно сплюнул.
Путята, видно, решил отвлечь князя, утишить его готовый вырваться наружу гнев, заговорил мягко, вкрадчиво:
— Не всё так худо, княже великий! Послы наши в Царьграде шлют весточку добрую. Базилевс Алексей желает выдать за тебя одну из своих дочерей. Принял твоё предложение. Вторая дочь его, порфирородная царевна Варвара, в скором времени прибудет в Киев и обвенчается с тобой. Сведал базилевс, что половчанку, дочь поганого Тогорты, в монахини ты постриг, и велел передать, что препятствий браку твоему с дочерью своей более не видит.
Новость была добрая. Породниться с императором ромеев означало для Святополка возвыситься над прочими князьями. Понимал он также, что браком этим нанесет удар Мономаху, всегда гордившемуся тем, что матерью его была принцесса Мария, дочь покойного базилевса Константина. Будет Святополку хоть чем порадовать свою старушку-мать.
Впрочем, тихое вытьё Сновида под ногами усилило его раздражение. Тотчас отмёл киевский князь мысли о ромейской невесте. Глянул мрачно на советников своих, буркнул недовольно: