Елена снова разревелась, громко, со всхлипами, прокричала сквозь слёзы:
— Звери вы дикие! От сыночков мя оторвать! Да лучше убейте сразу! Изуверы!
— Да успокойся ты! Вытри слёзы! Что я, не брат тебе? Не сделаю ничего худого. И чад своих увидишь в скором времени. Бог даст. — Володарь досадливо поморщился.
Нет, не надо было ему так говорить с сестрой. Всё-таки родная кровь. Может, воистину, ни в чём она не повинна.
Он взял Елену за ладонь, огладил её, сестра руки не отняла, смотрела на него жалобно, сдерживая рыдания, словно защиты искала от приключившихся со всеми ими бед.
Володарь не выдержал, обнял, прижал её мелко подрагивающую голову в чёрном повое к своей груди, поцеловал в чело.
— На мать не обижайся. Сама понимаешь, каково ей всё это вынести, — сказал тихо, вполголоса. — Останешься тут, со мной, в Перемышле. Княгиню с чадами в Тустань я отвёз. Место крепкое, туда угры не сунутся. Твои чада, верно, у ляхов остались?
— Король Герман сказал: в обиду их не даст.
— Может, и так. Хотя нет у меня ляхам веры. Ну да ничего. Схлынет лихолетье, вернёшь обоих. Даст Бог, и без столов княжеских не останутся. Много городов на Волыни.
Мало-помалу Елена успокоилась. Снова громко сморкалась она, вытирая нос и глаза цветастым платом, затем внезапно слабо улыбнулась и пообещала брату:
— С мамою я сама побаю. Шо деять. Прощенья испрошу.
«Ах ты, дурочка! Запуталась, сама не ведаешь, где правда, где ложь!»
Кроме жалости и нежности, ничего Володарь к сестре не испытывал. Вспоминал, как они с Рюриком возились и играли с ней, совсем крохотной, как замарала Елена в песке своё розовенькое платьице и как мать отчитывала своих старших, что плохо следили за маленькой и не углядели, как измазалась она в грязи.
«Такое надо помнить и понимать, что родные и близкие мы люди. Держаться надо друг за дружку, а не враждовать! — думал Володарь. — А то вот Игоревич! Клятву преступил, зло великое содеял, а что получил? Во Владимире не удержался, из Червеня сбежал».
Отпустив сестру, стал Володарь размышлять о другом.
Помогут ли половцы? — Вот что волновало его теперь прежде всего.
ГЛАВА 79
Игоревич, как и обещал в грамоте, выехал со своей немногочисленной дружиной в степь искать половцев. — Имею вести, хан Боняк идёт на Волынь. Такое дело! Святополк его звал супротив нас с тобою, — говорил бывший князь Волынский Володарю во время их короткой встречи в шатре под стенами Перемышля. — Поганым же, им всё одно, с кем ратиться. Лишь бы добыток был. Такое дело.
Не хотел бы я допускать половцев Боняка на Червонную Русь, — возражал, мрачно взирая на огонь в походном очаге, Ростиславич. — Ты правильно сказал, князь Давид. Им всё равно, кого грабить. Нас, Святополка, угров. Разорят сёла, городки, опустошат землю. Скот угонят, людей в невольники заберут.
— Я, коли уговорюсь с Боняком, уведу их под Владимир. Не бойся, княже! Твою волость они не тронут! Не пострадает Русь Червонная! — принялся убеждать его, выразительно размахивая руками с короткими толстыми перстами, Игоревич. — Ты уразумей: угры — они хуже половцев! Мало того, что сёла и нивы пожгут да гадости всякие учинят, дак ещё и веру свою папежскую учнут нам навязывать. Такое дело. Костёлы свои понаставят всюду, в церквах же лат их конюшни устроят! Такое уже бывало!
— Это ты верно говоришь, — согласился Володарь. — Что же. Он сокрушённо вздохнул. — Выбор у меня небогат. Будь по-твоему, князь Давид. Халдей! — обернулся Ростиславич к сидевшему сзади, в углу шатра, хазарину. — Поедешь с князем Давидом вместе в степь. Возьми с собой десяток гридней. И шли вестника, как там у вас что...
Трудно было Володарю иметь союз со злейшим своим врагом, но иного пути он не видел. Одно желание: оберечь Русь Червонную от разорения — заставило его на прощание пожать Игоревичу руку.
Давид с Халдеем ускакали ночью по Кодымскому шляху на юго-восток. А рано поутру скорый гонец с угорского рубежа принёс злую весть:
— Рать угорская перешла Горбы. У Синих Вод и через Яблоницкий перевал в Русь вышли. Ведут угров два бискупа латинских — Купан и Лаврентий. Король Коломан такожде с войском.
— Велико ли воинство угорское? — вопросил, хмурясь, озабоченный Володарь.
— Да тыщ сто! — выпалил, не раздумывая, гонец — молодой русин в узорчатом кинтаре поверх кольчатого доспеха и мягких горных постолах, в которых, как рассказывают горцы-гуцулы, нога чует каждый камешек.
«У страха глаза велики!» — Володарь невольно улыбнулся и отпустил гонца в гридницу. Пускай отдохнёт — нелёгкий выдался ему путь.
Вместе с воеводой Вереном князь поднялся на крепостную стену.
В городе начались бурные приготовления к обороне. Загремели в кузнях молоты. Даже старики, женщины и подростки примеряли кольчуги, готовясь встать на защиту Перемышля бок о бок с дружинниками Володаря. Купцы, ремественники, людины из окрестных сёл и слобод — все стекались в город и помогали воинам, чем могли. Задымились огромные чаны с варом — кипящей смолой, которой обливали осаждающих во время штурма крепости.
...Угры появились с полуденной стороны. Быстро продвигалось берегом Вагры большое оборуженное копьями войско. На солнце сверкали шлемы, серебрились кольчуги, посверкивали выхваченные из ножей сабли, которыми лихие мадьярские вершники угрожающе махали в воздухе, выкрикивая угрозы. Над головами воинов взметнулся королевский стяг — два золотистых ангела и корона святого Стефана на небесно-голубом фоне.
Передние всадники поворотили налево, доскакали почти до каменистого берега Сана. В сторону крепости полетели стрелы.
Володарь, облачившийся в кольчугу (одевался с трудом, стиснув зубы, раненая рука болела, создавая немалые неудобства), с десницей на перевязи, в плосковерхом мисюрском шеломе с бармицей, смотрел, как располагается под стенами огромная вражеская рать. Почему-то вспомнилось, как Коломан хвалил здешние земли, как причмокивал языком, описывая их богатство и плодородие.
«Вот и дорвался, волче!» — Ростиславич зло скрипнул зубами.
Брат Василько уехал в Теребовлю. Хоть и не мог он руководить обороной города, но всё-таки полагал, что присутствие князя ободрит жителей. Имелись сведения, что часть угров, перешедшая через Яблоницкий перевал, ушла в сторону Днестра и, значит, могла появиться у стен главного Василькова города. Видимо, замышлял Коломан разбить их поодиночке.
Рядом с Володарем крутился Юрий Вышатич, передавал короткие княжеские повеления, здесь же находился, стискивая в деснице рукоять меча, Радко. Кольчужная бармица спадала ему сзади на плечи.
Володарь оторвал взор от копившихся внизу угров, огляделся вокруг. Не только дружинники, но и многие мирные горожане высыпали на степы, вооружившись щитами и копьями, некоторые были в добротных кольчугах и даже зерцалах[290]. Вот неподалёку, у соседнего зубца расположился какой-то невысокий, стройный ратник в блестящей на солнце дощатой броне, в остроконечном шеломе и с маской на лице, закрывающей скулы и нос.
«Молодой, верно. Бороды нет», — подумал князь.
Впрочем, о ратнике этом он тотчас забыл и пошёл, прикрываясь щитом, вдоль стены, приказывая поднять на заборол ёмкости с пахучим смоляным варом.
— Князь! Матушка тебя кличет, — оповестил молоденький гридень. — Сожидает внизу.
— Передай: сейчас приду. — Володарь нахмурился и сокрушённо вздохнул.
Старая Ланка не захотела покидать Перемышль и уехать в надёжную Тустань вместе с невестками и внучатами, как ни уговаривали её Володарь с Васильком.
— Пригодятся тебе, сын, советы мои! Нечего мне хорониться! Сама я угринка еси, не тронет Коломан тётку свою! — объявила она решительно, гордо вскинув вверх седую голову.
Вот и сейчас стояла княгиня-мать посреди двора в долгой дорожной мятелии тёмно-багряного цвета, в узорчатом мафории, покрывающем голову и плечи, словно в дорогу собралась.
Увидев подошедшего сына, объявила Ланка:
— Вот ты Игоревича слушаешь, ворога злого! Ждёшь, что половцев он под Перемышль приведёт. А не помыслишь, что Коломан круль — как-никак племянник мой. Вели мне возок дать и провожатых. Поеду я в стан угорский, побаю с племянничком своим. Может, умолю его не губить Русь Червонную!
В словах старой женщины чуялась твёрдость. Володарь понял, что мать от своего не отступит.
— Поберегись там! — только и оставалось ему сказать ей в ответ.
— За меня не бойся. — Ланка через силу слегка улыбнулась ему одними уголками тонких уст.
Володарь пристальным взглядом долго провожал материнский возок, украшенный цветами багряно-синего червонно-русского знамени, который в окружении десятка гридней быстро катил по дороге к королевскому стану. В успех переговоров с уграми он не верил.
...Ланка воротилась в тот же день, уже под вечер, вся разгневанная и обиженная.
— Гадёныш Коломан твой! — срывая с головы мафорий, возмущённо изрекла она в ответ на сыновний вопрос. — Не внял мольбам моим! Хоть и призывала я его не губить землю нашу, невинные города и людей не трогать! Епископ латинский Купан и вовсе сжечь меня на костре советовал! Сперва не признал меня вовсе племянничек! Забыл, верно, али вид сделал! Два десятка лет не видались! Отпихнул меня ногой, гад, и тако молвил: «Не достоит царю храбру с жёнами жалкими дружбу имети!» И велел убираться из стана егоного! Тако вот, сыне! Позором покрыл Коломан седые власы мои!
— Иного и не ожидал я, мать, — холодно произнёс Володарь. — Одно остаётся: отбиваться и ждать помощи от Давида!
Круто повернувшись на каблуках, поспешил князь обратно на заборол.
...Посланец от Халдея пробрался в Перемышль по потайному ходу среди ночи. Осушив ковш медового кваса и вытерев усы, молодой гридень оповестил Володаря:
— Хан Боняк принял предложенье князя Давида. Вышли половцы из степи, идут к Перемышлю. Копи у них, яко ветер в поле. Утром, думаю, будут возле стана угорского.