— Да брось ты! — рассмеялся Вячеслав. — Чего, кого боишься?!
— Брату передай, не могу нынче с ним свидеться, — продолжал гнуть своё Фёдор. — Но обещаю, коли жив буду, непременно его навестить.
— Ну, как знашь, — младший Ярополчич передёрнул плечами.
Как только он покинул избу гончара, Радко стал собираться в обратную дорогу. Нечего было ему больше делать в стольном. Но едва вышел проведчик за ворота, едва взобрался на коня, налетели на него сразу четверо дюжих человек в добрых срядах[310], в каких обычно ходят ближние боярские слуги, повалили наземь, скрутили за спиной руки.
— Попался, переметчик! — прохрипел над ухом злобный голос боярина Коницара. — Под замок, в подпол его! Исчислены дни твои, вражина!
«Ну вот и всё! От ентих не вырваться! Пропадать моей головушке!» — пронеслось у Радко в голове.
Сильный удар плети ожёг ему щёку, заструилась кровь.
Боярские слуги с ругательствами оттащили Фёдора в хоромы Коницара и швырнули в подпол. Скрипнул тяжёлый засов. Окутал несчастного Радко мрак.
Сколько времени протомился он в подземелье, было неведомо. Мало-помалу глаза привыкли к темноте.
«Почто сразу не убили? Да ясно, почто. Хочет Коницар перед Святополком выслужиться, показать: вот, мол, кого споймал! Самого твово, княже великий, ворога лютого! Делай с ним, чё хошь! Святополк, верно, руки умоет, тогда те же холопы боярские меня и придушат».
На душе было тягостно. Казалось, не совершил он в жизни своей чего-то важного, большого, значительного, всуе тратил дни и годы. Теперь же оставалось лишь вздыхать и жалеть. И стараться не впадать в отчаяние.
«Всё в руде Божьей!» — Эта мысль поддерживала его силы. Встав на колени, Радко зашептал слова покаянной молитвы.
Скрипнула наверху ляда.
«Верно, чего поесть принесли. Чтоб не сдох с голоду до времени, — успел подумать проведчик. — Руки б хоть развязали, вороги! Всё едино никуда отсель не сбегу!»
Кто-то невысокий и худенький, облачённый в тёмный плащ с куколем[311] на голове, спустился в подпол по приставной деревянной лесенке.
— Тихо! — раздался возле уха Радко предостерегающий шепоток.
Вспыхнула в руке незнакомца свеча, осветив лицо узника.
Острое лезвие ножа перехватило связывающие руки Радко ремни.
— Ступай за мной! — Тонкая фигура ловко взобралась наверх. Радко осторожно последовал за ней.
Неслышно поднята вверх лесенка, опущена ляда, закрыт засов. Радко выпрямился, осмотрелся по сторонам.
Оказалось, наступила ночь, вокруг царил мрак. Одиноко мерцала тонкая свечка.
Маленькая длань, по-видимому, женская, крепко ухватила Фёдора за запястье.
— Вборзе! Бежим, покуда не видит никто!
Они долго пробирались по лабиринтам переходов, миновали поварню, ткацкую мастерскую, спустились по дощатым ступеням к какой-то маленькой дверце.
Спутник (или спутница) Фёдора с силой отодвинул ржавый засов. Серебристый свет луны упал на лицо проведчика. Не мешкая, пробежали они, пригнувшись, через сад с высокими деревами, юркнули в лаз в заборе, спрятанный за густым кустарником, оказались на улице.
— В овраге до утра отсидимся. Потом чрез врата Лядские выйдем. Коней в Белгороде купим. И в твой Перемышль.
— Кто ты? — спросил Радко, едва укрылись они в овраге меж чернеющих лип. К этой минуте он окончательно понял, что спасительница его — девушка.
— Коницар боярин — дядька мой по матери. Отец и матушка скончались, он мя к себе и забрал. И волости наши присвоил, тиунов своих прислал. Ну и выдать мя порешил замуж за дружинника одного Святополкова. Да токмо отрок сей вельми непригож. Бают, на поле ратном первый в бег ринул. Не хочу за его идти. Коницар же разорался, угрожал в порубе сгноить, коли за его не пойду. Услыхала в тереме толковню про тебя, Фёдор Радко. Всё о тебе вызнала. И как Ярополку покойному служил ты, и как к Володарю ушёл, и что семья от тебя отказалась. Вот и измыслила... И сама сбежать от дядьки, и тебе помочь. Чай, оба томимся. Ты — в подполе, я — в светёлке девичьей.
— А не боишься меня?
— А чего тебя бояться? Коли вздумаешь что худое створить, дак у меня нож есть. Бью без промаха, — предостерегающе промолвила девица.
— Да не о том я вовсе. — Радко невольно усмехнулся. — Просто... Ты же меня, почитай, в первый раз видишь.
— Мне всё едино, лишь бы с сим Коницаром боле рядом не жить! — решительно заявила девица.
В темноте Радко не мог рассмотреть её как следует, замечал только выглядывающие из-под куколя чёрные глаза, в них искрилась, переливалась живинка.
— Как тебя звать? — спросил шёпотом.
Прозвучавшее в ответ «Ирина» заставило сердцу проведчика всколыхнуться.
— Светает уже. Поспешим-ка ко вратам, — девушка решительно потянула его за руку.
Они выбрались из оврага и короткими перебежками достигли Лядских ворот.
...Радко и его спутница счастливо добрались до Перемышля. Уже дома Фёдор с досадой узнал, что напрасно рисковал он головой. Ярослав Ярополчич бежал из Киева, порушил данную у гроба святых клятву и взялся за старое. Вскоре на реке Нуре он был снова захвачен людьми Святополка и всажен в поруб. Там от голода и сырости спустя несколько месяцев, в августе 1102 года от Рождества Христова, молодой князь скончался.
Сведав о его бесславной гибели, Фёдор Радко обронил скупую слезу. В который раз уже грызли его душу мысли о бесполезности и малости своих дел.
Одно согревало сердце — юная боярышня Ирина. Бойкая девица поселилась в доме проведчика, стала вести невеликое его хозяйство, и единожды, когда внезапно явилась она к нему среди ночи, вся сгорающая от страсти, произошло между ними то, что происходит всегда между любящими друг друга мужчиной и женщиной.
Но у Радко была в Луцке прогнавшая его жена и дети. Что делать, как жить им обоим дальше, Фёдор не ведал. Пока же обычной чередой потянулись дни и месяцы.
ГЛАВА 101
Сo старшей своей дочерью князь Володарь в последнее время частенько имел продолжительные беседы. Удобно разместившись на скамье в светлице, рассказывал он восемнадцатилетней девушке о своих делах, прошлых и нынешних, о том, почему тогда именно так поступил, а не по-иному.
Дочь была похожа и на него, и на Астхик. Волосы густые и пышные, смуглая кожа, носик такой же крупный, как и у незабвенной армянки, а вот глазки с раскосинкой и чёрные брови — это его, Володарево, наследство.
Владетелю Перемышля нравилось, что дочь всегда слушает его со вниманием, что задаёт вопросы по делу, а иногда даже заранее догадывается, о чём дальше поведёт он речь.
Не жалел Володарь для Ирины книг, чла юная девица и хроники Малалы[312], и Амартола, и языческие русские летописи, и Палею. О Евангелии и Апостоле и говорить нечего, могла на намять пересказать многое из прочитанного. Недавно доставили Володарю в Перемышль две многоценные книги. Одна — чешская хроника некоего Козьмы Пражского[313], вторая — труд англосаксонского короля Альфреда Великого[314]. Первую книгу прислал в дар дружественный князь чехов Борживой, сын королевы Свентославы, вторую в русском переводе привезли галицкие купцы из Переяславля по велению Владимира Мономаха вместе с его очередной грамотой. Мономах писал, что книгу сию на английском языке много лет назад привезла с собой на Русь его первая жена Гида и что он, Мономах, пусть и плохо, но освоил чужую для себя молвь, после чего монахи из обители на Льтеце перевели поучение древнего англосаксонского короля на русский.
Письмо и подарок могущественного родственника говорили о благорасположенности Мономаха, и это было весьма хорошо для владетеля Червонной Руси. Вместе с тем Володарь с удовлетворением отмечал, что юная дочь сильно увлечена книжным чтением.
«Воистину править, властвовать готовится, набирается мудрости», — размышлял Володарь.
Ирина жила в отдельном тереме и мало общалась с единокровными братьями и сестрой, зато с княгиней Анной она, кажется, была довольно дружна. По крайней мере, и Анна никогда ни единым словом худым или упрёком не обмолвилась о дочери своего супруга от наложницы.
Вообще, после отъезда в неизвестность Таисии семейная жизнь князя потихоньку наладилась. Княгиня оказалась жёнкой домовитой, умело вела хозяйство, следила за тиунами и челядью, заботилась о чадах. Правда, заметно было, что Марию и Ростислава любит сильнее, чем Владимирку.
— Неслух еси, — говорила Анна, поджимая губки, о старшем сыне.
В очередной раз побывав в дочерней светёлке и рассказав Ирине о своей жизни в далёкой Тмутаракани, Володарь собрался уже уходить, когда челядинец вдруг подвёл к нему восьмилетнего Владимирка, грязного, в порванной в нескольких местах холщовой рубахе и с синяком под глазом.
— Вот, княже, играл на дворе с ребятами, подрался, еле разнял, увёл, — сообщил холоп.
Владимирко стискивал уста, чтобы не расплакаться.
— Кто ж тебя так разукрасил? — спросил его строгим голосом Володарь.
— Да Иванко, Халдеич, — зло буркнул в ответ княжич.
— Что ж ты с ним не поделил?
— Чего мне с ним делить? — скользнула по лицу мальца исполненная презрения усмешка. — Я князь. Меня слушать все должны, а он всё по-своему.
— Выходит, ты первым на него полез? — продолжал допытываться Володарь.
Владимирко промолчал, уныло передёрнув плечами.
Ирина, глянув на виноватое лицо братца, не выдержала и прыснула от смеха в кулачок.
— Дозволь, отче, я его уведу, вымою и переодену. — Она взяла мальца за руку.
— Добре, — коротко отмолвил Володарь, прерывая разговор с сыном.
Нс правились ему задиристость и упрямство Владимирки. Как бы не развились качества эти в княжиче, не вырос бы он в злодея и переветника. А то... У Игоревича ведь тоже и мать была, и воспитатели вроде добрые... И у Святополка тоже, верно. Ну, там понятно, Гертрудин сынок. Как говорят, яблоко от яблони недалече падает.