да как я действовал хаотично. Когда я понял, что может существовать система, и выработал свою, наша игра более или менее выровнялась, но это не мешало мне по-прежнему в ней утопать.
Если Додика поднимали, он делал серьезное лицо и чаще всего отвечал более-менее верно. Мне это не удавалось, я обычно отвечал невпопад, а еще чаще молчал в растерянности. Это вызывало хохот. Стасик меня передразнивал, что усиливало веселье в классе, и учителям трудно стало с этим бороться. Меня начали ставить в угол. Но это приводило к еще большей дезорганизации урока. Увидев, что мои действия вызывают смех, я стал паясничать за спиной учителей, повторяя их движения и кривляясь. Класс стало невозможно успокоить — ученики покатывались со смеху. Меня регулярно выгоняли из класса вовсе, вызывали родителей, но изменить что-то не удавалось. Разумеется, это вызывало раздражение учителей, они меня наказывали все строже и строже, а я отвечал им безразличием к их предмету.
Самой нелюбимой стала учительница русского языка — благодаря странной методике обучения. Помню ее диктанты. Она торопилась так, что даже самые успевающие ученики — Букатар, Курочкина — не поспевали за ней. Она останавливалась только после просьб Букочки и повторяла часть предложения, однако повторяла, нарушая синтаксическую цельность. Слова также она старалась произносить так, чтобы спровоцировать ошибки. На жалобы учеников она отвечала: да, я умышленно говорю невнятно и не следую пунктуации — кто учит правила, не ошибется, учитесь лучше. У меня учиться лучше не получалось.
Я учился хуже. Хуже всех, если не считать Матюхина.
Не думаю, чтобы я был совершенно неграмотным, хотя после этой учительницы у меня о себе сложилось именно такое представление. Ведь и прежде, на протяжении двух лет, я не числился на хорошем счету. И все же — довольно много читал. Мама говорила:
— Вяченька, когда ты читаешь, запоминай, как пишутся слова, — это лучшая форма обучения.
И я старался следовать ее совету. Однако следовал плохо. Нескончаемые двойки в моих тетрадях убеждали меня в моей плохой памяти, невнимательности и тупости. Я пытался читать внимательнее, но это не меняло оценок в тетрадях. И очень быстро я махнул на себя рукой. Двойка в первой четверти. Двойка во второй.
С другими предметами тоже возникли свои сложности. Ставить мне тройку вполне привычно. По привычке тройки мне и ставили. Не уверен, что всегда заслуженно. <…>
У учителей выработалось солидарное отношение ко мне. Например, учительница английского языка не только сама упорно ставила мне тройки, но и выказывала недовольство, когда другая учительница — истории и географии — ставила мне лучшие отметки. Я помню, как последняя при школьниках с раздражением отвечала классной:
— Почему я ему должна ставить другую оценку, если он знает предмет?
И действительно, она поставила мне четверку по географии, а затем и пятерку по истории. Да и почему бы не поставить? Географию любил мой отец, и он избрал вопросы по географии способом моего усыпления по ночам: в нашей одной комнате такой мотив имел для него практическое значение. Соревнование с отцом настолько распалило мой интерес к географии, что со временем я стал ее настоящим знатоком, а книжки о путешествиях и географических открытиях стали моим любимым чтением. Любовь к Жюлю Верну только усиливала эффект. В пятом классе я уже знал довольно много, в том числе почти все государства мира и их столицы. Впрочем, в школе мы изучали физическую географию и знания политической географии понадобились мне только в старших классах.
Историю я знал, конечно, слабее, однако учебник по древней истории я прочел еще до начала учебного года. Египет и Вавилон оставили меня довольно равнодушными, а Индия и Китай откровенно не понравились. Зато историю Греции и Рима я проглотил на одном дыхании. И отличная оценка могла быть вполне заслуженной, но тем не менее она вызвала недоумение у классной руководительницы. Правда, классная, незадолго до моего изгнания из школы, в разговоре с мамой сказала нечто, вселившее в меня чувство гордости.
— Вячек, — сказала она, — способный мальчик, только очень неусидчивый.
«Способный мальчик!» — ликовал я в душе. Вот если бы Додик это слышал!
И одного этого хватило, чтобы я полюбил свою учительницу.
Однако отношения с учителями повторялись и в отношениях с одноклассниками. Возможно, каникулы помогли несколько приглушить травлю, которой я подвергался в четвертом классе, однако подчас я слышал: «желтый червяк». Особенно старался все тот же Стасик. Мои ответы невпопад и тем более клоунада смешили одноклассников, но авторитета мне не прибавляли. Большая часть класса относилась ко мне недружелюбно. Даже Додик осуждал меня. Разумеется, это выражалось и в насмешках. <…>
Впрочем, со своей стороны, я донимал Додика требованиями предъявить хоть какие-то реальные свидетельства существования ТОСС, командиром которого он якобы являлся. Безрезультатно. Тогда я стал требовать, чтобы командование одесским отрядом ТОСС возложили на меня. И при поддержке Лунца этого добился. Мы с Сережей оборудовали штаб в каком-то вагончике-теплушке на территории НИИ возле Технологического института, где преподавал Лунц-старший, и собирались там своей командой. Шуряк и Баев заглянули туда хорошо если два раза. Впрочем, вся тимуровская деятельность сводилась к составлению планов на будущее лето. Эта борьба вокруг ТОСС, возможно целиком выдуманного Додиком, усиливала пикировку между нами, но при этом наши отношения оставались вполне товарищескими.
В декабре 1959 года мой отец получил новую квартиру. Он уже пару лет работал в Облсовпрофе — Областном совете профсоюзов — начальником отдела труда и заработной платы. Повысившийся социальный статус и зарплата позволили ему вывезти семью летом в Сочи, а теперь и получить квартиру. Однокомнатную. Хотя отцу на большую семью полагалась двухкомнатная, но он не имел пробивных способностей, и в последнюю минуту двухкомнатную квартиру передали другому партфункционеру, а отцу предложили либо еще оставаться в очереди, либо брать то, что дают. Неописуемая нервозность царила в доме несколько недель. От меня, разумеется, скрывали происходящее, так как боялись, что любая утечка информации может сорвать получение квартиры. Мать с отцом о чем-то переговаривались, и только в последние дни перед получением ордера страсти вырвались наружу и я узнал, в чем дело. Нельзя было понять, радость ли в семье? Больше похоже на горе.
После долгих обсуждений родители решили согласиться на однокомнатную квартиру — и потому, что все могло бы измениться за время ожидания, и потому, что мать уже не могла жить с бабкой, да еще и в удручающей тесноте. Надо уезжать. Но волнения на этом не кончились. В доме велось множество разговоров о том, что немедленно после выдачи ордера и ключей надо ехать в пустой дом — четыре стены, чтобы кто-нибудь из очередников не вселился самовольно — поди потом высели его оттуда! И вспоминалась тьма случаев, подтверждающих страхи. Несколько дней семья жила в напряженном ожидании. Сидели если не на чемоданах, то на раскладушках. Как только отец получил ключи, он меня и бабку отвез на Богдана Хмельницкого и, оставив на ночь, поехал на Пироговскую, чтобы до утра с матерью упаковывать скарб для переезда.
Утром, когда в дверь врезали новый замок (на стандартные замки никто не полагался — ключи походили один на другой как две капли воды), меня отпустили в школу, где я и объяснил причину своего опоздания. Радостный огонек блеснул в глазах классной руководительницы. Грешным делом, я подумал, что она обрадовалась за меня. Но все оказалось гораздо прозаичнее.
Четверть кончилась. На собрании всех пятых классов, проходившем в актовом зале, учителя рассказывали о результатах учеников в новом учебном году. Кого-то хвалили и из нашего класса. Но, когда перешли к неудачам, выяснилось, что в школе есть два очень плохих ученика: Матюхин, получивший во второй четверти двенадцать двоек из тринадцати возможных, и я, получивший всего три двойки в четверти, но зато продемонстрировавший самое плохое поведение в школе. Но публичное клеймение стало только прелюдией к самому главному: моим родителям то ли поставили ультиматум, то ли дали хороший совет. Совет, действительно, хороший — он спас меня для меня самого. Но я воспринял его как ультиматум.
Родителям объяснили, что существует реальная угроза оставить меня на второй год. Чтобы избежать этого, им предложили перевести меня в школу по месту жительства. Я упирался. Я не хотел покидать двор на Пироговской, я даже просил родителей оставить меня жить с бабкой — с ненавидимой бабкой! Но еще меньше я готов был уйти из 59-й школы. Там оставались мои друзья.
У родителей нашлись свои резоны. Школа № 103, куда мне по формальным основаниям пришлось бы ходить, находилась километрах в полутора от дома, в одном из самых неблагополучных районов Молдаванки. Чем могла окончиться учеба там, если и в 59-й проблемы множились день ото дня, родители не могли представить. Правда, рядом с домом располагалась школа № 2, но она относилась к другому микрорайону. Конечно, отец, как партработник, мог бы убедить директора взять сына не по прописке. Однако этому мешал мой табель успеваемости. И родители колебались. К моей радости, после каникул я продолжал ходить в прежнюю школу, хотя для этого приходилось ехать несколько остановок трамваем и родители очень беспокоились. Но это продолжалось недолго — какой-то новый конфликт в школе резко ускорил развязку. Родителям предложили компромисс: мне ставят пятерку по поведению, чтобы открыть дорогу в новую школу, а родители немедленно забирают меня. Этот компромисс устроил всех взрослых.
…Последний разговор с Шуряком, оставшийся в памяти, произошел едва ли не в день прощания, в классе, у наших парт рядом с дверью.
— Вячек, — сказал мне уже облачившийся в пальто Додик, — из тебя никогда ничего не выйдет: ты слишком разбрасываешься. — И посмотрел на Баева, который согласно кивнул.
Меня поразил этот разговор, хотя тогда я абсолютно не понял, что Додик имел в виду. Лишь десятилетия спустя, кажется, я стал понимать его. Меня он поразил подведением черты, итогом — Додик вполне рационально понимал, что мы прощаемся навсегда. Я же оставался слишком ребенком, чтобы воспринимать жизнь так трезво, как это делал Шуряк. Мы были ровесниками, но интеллектуально и эмоционально Додик, конечно, был намного взрослее меня.