Мне очень жаль, что наши отношения оборвались слишком быстро и я потерял всякий след товарища, сыгравшего такую важную роль в моей жизни. Кто-то из соучеников сказал мне много лет спустя, что Шуряк стал кандидатом физико-математических наук и работал в новосибирском Академгородке. Сказал это тогда, когда для меня, садовника или сторожа, это могло считаться реальным достижением. Но я так никогда и не сумел проверить истинность этого сообщения, как никогда и не смог узнать о Додике ничего больше.
Моя школа
1.
Вторая школа произвела на меня впечатление. После унылой коробки советской постройки я попал в мрачноватое — из-за обилия деревьев за окнами — двухэтажное здание бывшей гимназии с просторными холлами вместо коридоров, с галереями, чугунными литыми лестницами, полами, сделанными «под мрамор». Если в 59-й школе, пронизанной суровой казенщиной, училось около двух тысяч человек, то во 2-й, несмотря на сплошной двухсменный режим, вряд ли насчитывалось больше 600—800 учеников. Здесь царила свободная и почти семейная атмосфера. Однако я себя чувствовал весьма скованно. И дело не только в новом коллективе — накануне отец предупредил: если меня выгонят и из этой школы, то он спустит с меня шкуру, а потому я не только должен прилежно учиться, но и держать себя ниже травы и тише воды.
На первом же уроке меня подняла учительница биологии, Розалия Григорьевна, и попросила рассказать строение корня. Я ответил. Ответил как обычно — к уроку не готовился, но что-то знал. Каково же было мое удивление, когда учительница не только поставила мне четверку, но и при всем классе сказала:
— А язык у него подвешен неплохо!
На следующий день на уроке математики меня пересадили за заднюю парту вместе с завзятыми двоечниками и закадычными друзьями Ковальчуком, Батуровым и Долженко, не справившимися с предыдущей контрольной работой, и предложили повторную контрольную. Пока остальные ребята в классе занимались новым материалом, мы корпели над решением трех примеров. Через день нам объявили результаты и выдали на руки наши листочки. Два ученика опять не справились и получили двойки, а два заслужили тройки: Батуров и я. Но Батуров правильно решил один пример из трех, а я справился с тремя. Меня настолько поразила одинаковая оценка результатов, что я тут же спросил у учительницы: почему так? Ведь если я справился с полноценным заданием — а на контрольных обычно и задавали по три примера, — мне полагалась пятерка. Я мог согласиться и на четверку — прежние мои учителя всегда снижали оценки за каллиграфию, хотя я далеко не всегда писал плохо. Но тройка? Почему?
Если Розалия Григорьевна, пожилой человек, чувствовала себя уверенно и, как я впоследствии узнал, почиталась своими коллегами, то преподавательница математики обладала быстро проходящим недостатком — молодостью. Возможно, неуверенностью молодого специалиста объяснялся ее ответ:
— Ведь для тебя и тройка хорошая отметка. У тебя в прошлой четверти стоит два. А то, что ты справился с заданием, еще ни о чем не говорит: может, ты его списал у кого-нибудь.
— Но у кого я мог списать, если другие не решили примеры, а я решил?
— Не знаю. Но разговор окончен. Я буду тебя чаще спрашивать, и если ты заслужишь, получишь отметку лучше.
Я такой логики понять не мог. Однако приходилось смириться, принимая во внимание печальный опыт споров с учителями 59-й школы: я мог остаться не только с тройкой за контрольную, но еще и получить двойку за поведение или, по крайней мере, запись классного руководителя в дневник о плохом поведении, чего я боялся как огня.
В целом первая неделя прошла благополучно. Со мной доброжелательно разговаривали девочки — в их глазах я не выглядел паяцем, не слыл желтым червяком. Ко мне благосклонно отнеслись и мальчики, особенно Ковальчук, а вслед за ним и его приятели, Долженко и Батуров. Мое скверное поведение в 59-й школе послужило мне, пожалуй, неплохой рекомендацией в новом классе. С Батуровым мы даже немного дружили потом, но где-то в шестом классе Батуров исчез — его отец, офицер, если не ошибаюсь, получил новое назначение, и семья уехала из Одессы. Однако ранняя дружба с троицей обернулась для меня угрозой.
Как-то раз Долженко принес в школу пачку этикеток от консервных банок и устроил раскидку. Тут же образовалась «куча мала» — «малакуча». Ковальчук, который действовал энергичнее всех, всучил собранные этикетки мне, с недоумением наблюдавшему за происходящим. Я еще не знал, что эти неказистые полоски крашеной бумаги на Молдаванке служили такой же детской валютой, как кинопленки на Пироговской, расположенной неподалеку от киностудии. С полным безразличием я положил этикетки в портфель и отправился домой.
На следующий день у меня обнаружился тяжелейший грипп. После болезни я пришел в школу в приподнятом настроении — выздоровление всегда приносит с собой эмоциональный подъем, а у меня к тому же в портфеле лежали тетради с выполненными уроками. Такого еще не случалось никогда: я отсутствовал неделю, а домашние задания тем не менее сумел выполнить, и выполнить хорошо. Не помню, где я брал задания, но уроки готовил вместе с отцом. Отец, который прежде практически не уделял мне внимания, теперь каждый день, вернувшись с работы, проверял тетради и дневник, помогал готовить арифметику и русский язык. И продолжалось это довольно долго. Вероятно, весь остаток третьей четверти.
И вот, радостный, я захожу в класс, и меня сразу же окружают новые приятели. Не проходит и пяти минут, как появляется учительница, которую до того я не видел ни разу, и весьма жестко требует, чтобы я собирал портфель и шел за родителями. В чем дело? Почему? Оказывается, нам не нужны в школе хулиганы. Но почему я? И тогда в классе начинается дознание. Все дети усажены за парты и спрошены, была ли неделю назад в классе «малакуча». Была. Кто ее устроил? Молчание. Люда, кто устроил раскидку? Новенький. Все понятно? Сейчас же домой — и родителей в школу! Неказистая учительница представилась классным руководителем. Животный страх захлестнул меня. Я не мог, не мог показаться дома: если отец узнает, что я учинил в классе беспорядки, экзекуции не избежать. Но и мать меня не жалела. Оставалось одно — убежать из дому. Но куда? Жить на чердаке на Пироговской? Но ведь зима! Да, но у меня есть штаб ТОСС — вагончик с электрическим отоплением, где можно прятаться первое время!
Я смутно помню встречу с Лунцем. Помню, что он убедил меня рассказать все матери. Все как есть. И я вернулся домой. Благо мать не дежурила, и я вместе с ней пришел в школу. Помню разговор у завуча, Майора Марковича, следующим днем. Скорее всего, имя его звучало как Меир, но все, включая учителей, называли его Майор. И вот этот самый Майор Маркович в присутствии Аси Григорьевны, нашей классной, начинает упрекать мать в том, что ребенок ведет себя плохо, несмотря на клятвенные заверения отца. Я утверждаю, что все обвинения — неправда. Майор Маркович удивленно смотрит на Асю Григорьевну. Ася Григорьевна с жаром и нехорошим блеском в глазах утверждает обратное: Люда Чаплыгина, староста класса и дочь учительницы русского языка, честная девочка, она лгать не станет.
— Но ведь мальчик говорит, что это неправда.
— Тогда пусть скажет, кто это сделал!
— Не знаю кто.
— Вот! Видите, если бы не он…
Добрейший человек Майор Маркович! Светлая память ему! Сколько раз впоследствии я встречал его, тихо, почти тенью идущего по коридорам школы, столько раз мое сердце наполнялось благодарностью. Майор Маркович спас меня не от побоев. Он спас меня от верного человеческого крушения. Я убежден по сегодняшний день: не оставь он меня в школе, моя судьба сложилась бы трагично. Но Майор Маркович решил еще один раз поверить мне. Ася Григорьевна настаивала на другом решении. Она даже упрекала Майора Марковича, что он взял еще одного хулигана в ее класс и что работать станет невозможно, но Майор Маркович остался непреклонен. И клокочущая от ярости Ася Григорьевна повела меня на урок. <…>
Во 2-й школе мне повезло: я попал к учителям, идеально подходившим моему характеру. И очень быстро со мной стали происходить разительные перемены. После того как в третьей четверти я получил положительные оценки даже по математике и русскому языку, отец с облегчением оставил занятия со мной, только мать более или менее регулярно проверяла, приготовил ли я уроки. Конечно же, не обходилось без скандалов. Но четверки мне стали ставить так же часто, как и тройки. Редкие пятерки тоже ни у кого не вызывали удивления. Я стал обычным учеником. И само по себе это вызывало у меня чувство гордости. Правда, возможно, именно занятия с отцом привели к неожиданному результату: задачи по арифметике я решал несколько не так, как другие. Но еще более «не так» я впоследствии решал задачи по алгебре, «не так» доказывал геометрические теоремы и «не так» брал интегралы. Впрочем, как выяснилось, я и многое другое делал «не так». Явилось ли это следствием моего выпадения из общего потока в пятом классе, было ли это результатом мучительных ежевечерних схваток с отцом, по наитию искавшим методы решений, я не знаю, но это проявившееся «не так» сделало меня самостоятельно мыслящим человеком и придало уверенности — пожалуй, и мужества — в столкновении с жизнью.
2.
Чем старше я становился, тем меньшую роль в моей жизни играл двор, улица, и тем большую часть дня я проводил в школе, в читальном зале библиотеки, дома у себя и своих товарищей. Впрочем, это не означает, что я стал домашним мальчиком, нет. На Богдана Хмельницкого, или Госпитальной — так, прежним именем, чаще мы называли нашу улицу, — у меня появилось гораздо больше друзей, чем на Пироговской.
Поначалу, конечно, я старался любой свободный час потратить на поездку к Лунцу, Алику Перекрестову или просто во двор, где прожил три с половиной года. Но постепенно эти визиты становились все реже. Тем более что у меня появились новые обязанности. В предыдущем году на Пироговской я все чаще и чаще забирал свою сестру Люду из детского сада. Теперь же это вошло в ежедневные обязанности, а в те дни, когда мама уходила на дежурство, приходилось еще и отводить ее в сад. Кроме того, если на Пироговской мне случалось делать мелкие покупки лишь эпизодически, то на Госпитальной покупки превратились в постоянную заботу — магазины хотя и располагались не так уж далеко, но все же несколько в стороне от кратчайших путей домой. Да и урокам вынужденно я посвящал существенно больше времени, чем прежде. Так что долгий путь на Пироговскую — полчаса в одну сторону — вскоре стал для меня труднопреодолимым, и только летом я проводил в своем старом дворе целые дни.