...А тогда Хома просто открыл глаза и увидел склонившуюся над собой панночку. Лицо Хеленки было в крови – не ейной, и в поту, — судя по мелкости, определено, ейном, девичьем. Измазанный образ высморкался, утерся рукавом и спросил:
— Дышишь, а?
— Так вроде, — ответил Хома, подивился писклявости своего голоса и принялся щупать горло. Ну, швы, нитки местами торчат – то понятно. А вот это к чему?
— Слышь, Хелена, а отчего у меня два кадыка?
— Та так вышло. Оно ж там сложно, я и так пристраивала, и этак. Потом переправим.
— От же… Что девке в руки не попадись, всё навыворот сделает, — с чувством прописклявил казак. – А стоило ли браться за такое дело? А ведь, помнится, я-то не просил.
— И что? Мне одной оставаться, так? – прошептала Хеленка и заплакала.
Хома закряхтел и сел. Вокруг была та самая роща, где лагерем стояли. Обгладывали ветки с куста Гнедок и Каурый, карету густо обляпали пометом несведущие приличий лесные птахи. В шаге от воскресшего казака лежало тело, порядком таки изуродованное. Хома подумал, что ежели судить на ощупь, так с ним самим еще порядочно обошлись. Обнял Хеленку – та хлюпала и дергалась как живая. Сказать по совести, казак и себя по большей части живым чувствовал: горло болело, словно застудил, зато держать дивчину было довольно приятственно.
— Та ладно, уж перестать мокроту разводить. Поживём как-нибудь, чего уж теперь…
Хеленка кивала, щекоча косой.
— А вот скажи, — строго вопросил Хома, глядя на мертвеца, — отчего ж меня, а не его? Он и моложе, да и по прошлому твоему, весьма сердечный знакомец.
— Ну его, — прохлюпала панночка. – Ежели он опоздал, так и вовсе опоздал. Да, к тому ж и поковерканный он совсем, где мне с таким рваньем управиться…
Когда баба честная, так то редкостное достоинство…
…Когда переходишь в полумертвие, такое смятение в уму наступает, что просто удивительно. Лошади, карета, оружье и гроши золотом – всё имеется, а вот что с тем богатством делать, ум недопоймёт. Такая вот сложность обстоятельств.
Сначала похоронили невезучего жениха и старого ляха, должно быть уж вовсе засахарившегося в своей домовине. Карету, как не жаль, решили бросить. Лошадей в роще имелся большой выбор – Хома выбрал трех, остальных отпустил. Следовало убираться – с холма было заметно шевеленье у храма, на грохот воинский вроде какие-то католические попы туда понаехали, не иначе мертвых оббирать и хоронить.
В странствии выяснилось, что самое важное – время считать и себя ограничивать. По первости Хома удивлялся: отчего кони так быстро устают? Про то, что сам теперь мог день-два не присаживаться, как-то забывалось. Имелось еще сложность с пищей. Надлежало кушать не менее трех раз за день – о том Хеленка уже догадалась. Пусть и не хочется, а жуй через силу. Иначе всякое нездоровье с телом начинается и несёт засомневавшуюся плоть в сторону сугубой замогильности. Казалось бы, отчего и не покушать, если и деньги имеются, и случай позволяет? Так ведь не хотелось. Равнодушье к борщу и иным пампушкам навевало самые черные мысли. К чему жить-то, ежели, ничего не хочется?! Но с этим управились: Хеленка пояснила, что ей яблоки по нраву, а Хома путем испытаний определил, что сухарики и сушеная вишня радуют даже полумёртвое брюхо. Только чтоб сухарики ржаные и непременно с самой крупной пришквареной солью. Имелись догадки и об иных радостях, но с тем надлежало соблюсти осторожность.
Через две недели, на Феодору[4] путники въехали в невеликое село Бабайку и решили странствие прекратить. Нашлась хата на продажу, сельский войт говорил приветливо. Сторговались. Было то ошибкой или не было – пока не прояснилось. Подозревал Хома, что к полумёртвости надлежит привыкать годами, да и то не обещано, что привыкнешь. От людей каждый миг таиться, да лицедейничать, что такой же, как и всё – сложно. Хеленка по девичьей легкомысленности так и норовила вляпаться. То два мешка муки разом при свидетелях ухватит, то еще где забудется…
— Гей, хозяева, есть ли кто дома? – горласто окликнули от плетня.
Хома услышал, как шмякнула квача в ведро, белившая стену Хеленка. Казак сплюнул и, обтирая на ходу ноги о землю, пошел через двор.
За воротами стояла воз, запряженный на диво костлявой кобылой, о плетень опиралась баба в нарядной намитке[5], улыбалась с подозрительной добродушностью.
— Здоров будь, хозяин, не болей, не потей, не кашляй. Ты Хомой Сирком кличешься?
— Хто? Я? Да как сказать… А ты, тетка, вообще какое дело имеешь? – прищурился осторожный казак.
— Дело у меня общественной важности, — витиевато заметила баба, судя по виду происходящая из немало зажиточных хуторянок. – Отворяй ворота, лошадь заведем, в хате сядем. Разговор будет без спешки, обстоятельный. Да не трусись. Удавить меня всегда успеете.
Этакая наглая дальновидность Хоме вовсе не понравилась. Но делать было нечего – ежели торчать перед воротами, так и вся Бабайка сбежится.
Проводя гостью в хату, казак пытался прояснить в уме – да кто ж такая? Одета добротно, а лошадь вовсе и наоборот. И с обувью… Вроде ж на улице в чем-то мягком стояла, а сейчас бабахает сапогами чуть ли не рейтарскими. Ну, если что, так в хате по углам два молота стоят, это не считая любимого, золочёно-демонского. Да и ятаган давешний над дверью пристроен.
— Чистенько, — одобрила гостья, озираясь и размашисто крестясь на иконы. – Гляжу, уж почти и обустроились. А это, значит, Хелена Батьковна? Мила, ликом приятна, сразу видно благородственное происхождение. Особенно, если известь с мордоса стереть.
Хеленка утёрлась передником и недобро глянула на гостью. Та откровенно ухмыльнулась.
— Так ты присаживайтесь, добрая панна, говори с чем пожаловала? – пригласил Хома, усаживаясь на небрежно застланную лавку ближе к краю. Там, под складками, таился заряженный «рагузец». Не иначе, как сейчас и пригодится. Имелось в улыбчивой панне нечто этакое, с нечистостью. А к чему тут новые ведьмы? Мы еще и старых не забыли.
— Присяду, — согласилась гостья, опуская свое сдобное седалище перед столом. – А что там, хозяюшка, вареники какие, курочка или яблочки запеченные в печи не завалялись?
— Как не быть. Угощу, — хмуро посулила Хеленка.
— Не, если в жлобстве и дурном настроении прибываете, то не трудитесь. Обойдусь. Мы, может, тоже не без гордости, — обидчиво поджала губы гостья.
Хома догадался, что с обустройством в Бабайке определенно поспешили. Не успели оглянуться, вот уж и заявилось чёрт те что такое…
— Хома, ты за пистоль не берись, — тихонько посоветовали из распахнутого окошка. – Оно того не любит.
— И ты здеся?! – Хеленка метнулась к окну с твердым намерением ухватить старого знакомца за кудри да вывернуть наизнанку.
— Я сам! – кобельер живо протиснулся в окошко и прижал к груди шляпу. – Доброго денька всем! Я сразу не сунулся, чтоб не пугать кого лишнего.
— Выходит, ты и навёл? – пробурчал Хома. – А еще товарищ назывался.
— О, знатно у тебя голос изменился, — покрутил головой нечертов чёрт. – А я-то что? И в мыслях не было наводить! Откуда я знал, что вы в Бабайку направитесь? Да и что смыслу наводить? За вами по следам так и шли.
— Кто? Эта толстуха, что ли? – заворчала панночка.
— Я, — призналась гостья. – Заинтересовали вы меня. Дай, думаю, познакомлюсь. Но к Дидьковой Каплыци чуть опоздала. Там с мостом этакая ерунда приключилась…
— Чего надо? – спросил Хома, уже не скрывая пистолет в руке.
— Имею хорошее предложение, — не дрогнула дебелым лицом тетка. – В эмиграцию хотите?
— Чего?! — взъярилась на неведомое оскорбленье вспыльчивая Хеленка.
— Так, молот на место сунула! – по-атамански рявкнула гостья. – Не люблю! И пистоль убери, казак. И что за люди?! Что им не скажи, то ушибить норовят, то из пулемета, то и вообще дихлофосом прыскают. Уймитесь и послушайте.
— Отчего мы тебя слушать должны? – спросил Хома, взводя курок пистолета.
— Оттого…
Вставать с лавки гостья не стала, но перед оторопевшими хозяевами этакая галерея вальяжно сидящих персон промелькнула, что тут не только у полумёртвого, но и у самого покойного из покойных очи вылупятся. И бабы на лавке сидели – молодые, старые, красивые и не очень, королевского вида и уж столь курвячьего, что и на Козьем Болоте таких кошмаров не встретишь. Мужи мелькнули: бродяжьего и лыцарского вида, кто в доспехах, кто в куцых свитках с пёстрыми удавками на шеях, то толстые, то худые, то безглазые… Нежити и нечисти тоже дань была отдана: чудища со щупальцами, шерстястые, копытастые, многорукие и сисястые. Под конец такой отъявленный чёрт промелькнул, да с такими завидными, выгнутыми до потолка рогами, что даже Анчес икнул в превеликом потрясении…
— Ну, говорить станете? Или кого интереснее позвать? – спросила гостья-оборотень, превращаясь в мирного вида тетку, отчего-то наряженную в недлинную красную куртку. После промелькнувшей невидали эта пани средних лет увела мысли ошалевших хозяев к истинной благожелательности, и то почтительное чувство ни золоченые пуговицы, ни галуны странного наряда уже не могли поколебать.
— Так отчего не поговорить, — пробормотал Хома. – Мы и сразу-то с полной готовностью…
— А вы, пани, из каких демонов будете? – робко спросила Хеленка.
— Из редких, — многозначительно намекнула гостья. – Морские мы. Реликтовые. Потом расскажу, если захотите. А пока по делу…
Релихтовая объяснила суть предлагаемого договора. На формальностях не настаивала: можно просто по рукам ударить, можно и в письменном виде заключить. Грамоткам и контрактам Хома по понятным причинам не особо доверял, но тут давали выбор. Да и что полумёртвым людям терять? Но все ж страшновато было решиться…
— Вы поразмыслите, — намекнула гостья, поднимаясь. – Мы торопить не будем, так, компаньерос-кобельерос? Может, у вас дела какие, или ремонт завершить хотите. Вполне разумно хату с прибылью было б перепродать. Или для своих оставить. Места тут приятные. Жить бы я здесь не стала, но отчего и не погостевать иной раз?