Полумёртвые переглянулись.
— Мы подумаем, — пробормотала панночка. – Дела бы завершить. Мы уж собирались…
— Я бы помог, — подал голос Анчес. – Нехорошо долги за спиной оставлять.
— На том и порешим. Заеду вскорости, — молвила гостья. – Хотела Киев посмотреть, пока палёной резиной не пропах. Славный говорят, город. А вы не тяните. Отпуск-то у меня не бесконечный.
— Так постойте же! – возмутился Хома. – А пообедать?! Или мы басурмане какие?!
— Вот точно же! – поддержала Хеленка. – Я ж карасей нажарила.
— В сметане? – насторожилась гостья. – Тогда обижать не стану, чуть перекусим на дорожку. Лошадку-то нашу найдется, чем накормить?
***
Стегали дождевые струи серые воды Днепра, как с ночи начали, так не этим днем и кончат. Осень сползла на прибрежную кручу, грузно уселась под густо-темными низкими небесами. Ох и плотно устроилась, до самого снега так просидит.
По скользкой тропке, вьющейся меж вековых деревьев теснящихся на склоне, брело чудовище. Прихрамывало, оскальзывалось босыми стопами – левая, культяпая нога, держала хуже. Холодная дождевые струи стекали по худым плечам, покрытым лишь ветхим мешком, с грубыми прорехами для рук да головы. Шаги оставляли на раскисшей тропке розовые, а то и красные пятна – точно вишневый сок кому-то в голову взбрело здесь давить. Истекало Чудовище и дождевой водой, и кровью, почти в равной мере…
Если кто думает, что полумёртвые создания боли не чуют, так то глубокое заблуждение. Просто со временем любая боль становиться привычной, как нытье застарелого гнилого зуба. Пусть хоть и размером во все тело гниёт тот зуб. Порой Чудовище в отчаянии кричало в ночную тьму. Днём опасалось – хутора и села были не так далеко, пугались воя люди, облавы устраивали. Тогда приходилось уплывать в реку. Чудовище не могло утонуть, как не могло и умереть иным способом. Бросаться с кручи, удавливаться, лежать под водой днями и ночами – всё было испробовано. Умереть не получалось. Жить тоже не выходило.
Чудовище пряталось в прибрежных ярах, в почти непролазных промоинах и зарослях. Чудовище что-то ело, пило из луж и ручьев. Пыталось закрепить колючками и щепками кожу, что бесконечно отставала от плоти, болталась на ногах и животе. Кровоточащие лохмотья цеплялись за ветви и забивались землей. Это было больно. Очень.
Чудовище мало что помнило. Порой что-то мелькало в памяти, но тут же уходило. Облезлая голова с редкими прядями волос разучилась думать. И там, где исправно стучало, билось молодое сердце, выплескивая сквозь розовые ребра избыток крови, тоже чего-то не хватало. Может души, или того, что считают за душу…
Дни шли за днями, Чудовище бродило широкими кругами, то взбираясь на обрывы, то спускаясь к Днепру. Пряталось от полуденного зноя в тени, пересекало поляны под лунным светом. Ночью было лучше чем днем, но боль и тоска никогда не исчезали. Капала на кружевные листы папоротника кровь, смотрели сороки на полумёртвое чудище, и не думали стрекотать. Ходячий ужас стал здесь своим, привычным.
Иногда наваливалось прояснение сознания, и Чудовище плакало, размазывая кровавые слезы по лишенным кожи щекам. Хотелось уйти, исчезнуть. Да куда уйдешь, если даже в смерть дорога закрыта?
Порой чудище видело рядом с собой странного зверька – тоже мёртвого, но не совсем. Зверёк, хрустя сухой шкурой и постукивая костями, пытался что-то объяснить. Чудовище почти понимало, но не до конца. Может, облезлый знакомец дурно объяснял?
Несчастное знало, что скоро придет зима. Смутно догадывалось, что следы на снегу, особенно розовые, станут выдавать. Придут охотники. Чудовище не знало, что с ним сделают, если поймают. Сожгут? И смерть даст облегченье? Едва ли. Плоть сгорит, кости будут болеть и ломаться. Страшно. Как-то Чудовище пыталось прижечь зияющую плоть у брошенного рыбаками костра. Было больно и струп быстро ломался.
Оно без устали брело по размокшей тропе. Когда-нибудь плоть сойдет с костей, кости побелеют и искрошатся, а по берегам все будет тащиться призрачная тень с живой болью.
***
— Стихает, вроде? – Хома высунул голову из-под рядна.
— Да где там, — панночка злобно глянула на дождливую небесную гадость. – Тут до самой зимы припасено.
— Идти надо! – озабоченно призвал Анчес. Поля его шляпы обвисли, но следопыт был полон азарта. – Вот чую, мы прямо за ней идем. На вершок-то и не догоняем.
— Раньше сами шею свернем, — сплюнул казак.
Вообще-то уже разок сверзились в яр. Шеи себе не посворачивали, но измазались так, что глянуть страшно. Вот что за наказанье тут кружить?! И ведь прав кобельер, тут и без его свинячьего рыла чуется – рядом где-то. Только по этим откосам действительно до зимы пролазаешь, никого не поймаешь, хоть и в шаге от тебя будут.
— Нужно окруженьем взять, — поведала, поднапрягшая девичью голову, Хеленка.
— Так было бы на ровности дело, — пробурчал Хома. – А этак пойди, выцели…
Тут стратеги вздрогнули – из-под куста, что на другой стороне тропки высунулся кот. Брезгливо поджал лапу – окружающие хляби животному совершенно не нравились.
— На Пана Рудя похож, — после молчания сообщил Хома.
— Не, этот пожиже, — возразил кобельер. – Да и давненько уж схудал.
Кот с негодованием глянул на анчута. Хотя отчего возмущаться? Кот действительно, выглядел откровенно дохлым: безглазый, морда костистая, сохлая, зубы торчат, впалые ребра выпирают сквозь свалявшуюся шкуру, а уж хвост…
— Все ж в смерти много гадостного, — с состраданием молвил Анчес.
Кот то ли заскрипел, то ли зашипел и упреждающе поднял лапу.
— Он, должно быть, ведьмин, — сообразила Хеленка. – Обмолвилась как-то Фиотия про такого. Котик, ты нам, что показать хочешь или этак ластишься?
Кот, даром что безглазый, глянул, так что было понятно – полные дурни нынче по берегам вздумали бродить.
— Идем за ним, — решил Анчес. – Хеленка, сними платок, укутаем зверя. А то он в два счета размокнет.
Увязанный в платок кот уверенно трусил между кустов, указывая верный пример того, что сила вовсе не в упитанности да мясистости. Войско во весь дух следовало за проводником. У откоса кот встал и вытянул тощую лапу.
— Да вот же она! – ахнула панночка, поправляя сползшую на нос казацкую шапку. – Так, мы с Анчем пойдем, а ты здесь сиди, а то напугаешь.
Хома не понял, отчего именно он должен так пугать – пока казака и самого немало тряхнуло от вида фигуры, сидящей под деревом ближе ко дну яра. Той памятной ночью несчастная полячка и то куда порядочнее выглядела. Ох, и вовсе одичала, бедняжка…
Кот сгинул, коварно позабыв вернуть девичий платок. Ну да ладно, платок хоть и новый, но не до него нынче. Хома смотрел, как осторожно обходят чудовище облавщики. Вот ободранная полячка учуяла, вскинулась, попятилась от Анчеса. Однако же нечертов чёрт свой изысканный подход к женскому полу отнюдь не растерял. Что говорит не слышно, но вовсе не бросилась несчастная бежать без оглядки. Тут и подобравшаяся с другой стороны Хеленка заговорила. Закружилась, хватаясь за жуткую голову, лесная бродяга – видно совсем разум утеряла. Анчес замер на месте. А панночка сделал два шага, миг помедлила, да и обняла жуткое пугало. Донеслось завывание девичье – даже не поймешь, какая из них голосит…
Кот явился еще раз – когда отряд к ведьминской халупе вышел. Впрочем, внутрь мелкий покойник не сунулся. В хатке стояло сплошное разорение – селяне все ж преодолели недостойную робость и геройски уперли все что можно, не побрезговав и балками, что крышу подпирали. Впрочем, часть кровли еще держалась.
— А может все ж поудобнее место найдем? – без уверенности предложил Хома.
— Не пяться. Как уговаривались, так и сделаем, — шикнула Хеленка. – Ты ж глянь только на нее? Грешно и день промедлить.
Не-не, лишний раз на польское чудовище Хома глядеть не желал. Во время дела ещё придется насмотреться.
Анчес живо вымел мусор и иное дерьмо. Примерялись, расстелили рядно, разложили инструмент. Свечей с собой взяли изрядно, бутыль тоже имелась. Хома извлек пробку. Вот же странное дело – уж давно казак горилку и в рот не брал, а дух очистительного напитка заметно придал уверенности.
— Ты пока рыло отверни, — скомандовала Хеленка, раздеваясь.
Анчес, хмыкая на столь неуместную стыдливость, принялся поправлять свечи. Главный лекарь набрался духу и подступил к чудищу. Срезал с дрожащей жертвы мешок и вздохнул:
— Да, горилки мы мало взяли. Тут же мыть и мыть. А вот что с этой прорехой у пупа делать? Тут же никаким лоскутом не затянешь.
— Ты уж как-то сам решай, — пролепетал Анчес, которого после снятия мешка закорежило. – Я же только на подхвате буду…
И то верно. Какой из чёрта лекарь? Смешно и вообразить…
***
…К утру кое-как закончили. Не все, конечно, но на первый раз не так и дурно вышло. Хома прикидывал – тут на три, а то и все четыре раза, трудов по исправлению. Но это когда материал для полноценных латок отыщется и умные мысли в лекарскую голову придут. Главное, душу поделить удалось – это ведь тонкая задача. Хеленка кряхтела и жаловалась что уж нет той полноты духовности, на что ей справедливо возразили – кушать нужно вволю и не дурить, тогда и душа непременно нарастет, куда же ей деваться. Зато когда залатанное чудище молвило первое связное слово, испытал Хома законную и превеликую гордость. Не каждому дано такой труд превозмочь! Конечно, чудище чудищем и осталось, но уже видно, что дивчина, пусть и пожёванная. Ну, с верхом головы не задалось – какой казак в силах с бабской причесностью совладать? Пока замотали то безобразие косынкой – на первое время придется смириться. В конце концов, у некоторых два кадыка, и ничего, существуют. А тут плешивость – пустяковая неприятность. Хома с облечением спрятал в футляр ланцет – не-не, сейчас надобен передых и весьма немалый.
Нарекли полуполячку для начала Эленой – тут трудность имелось, поскольку после деления душ девушки начали в своих именах путаться. Интересное последствие, хорошо, что временное.