рь беспомощно наблюдает за собой сверху. И когда приходит время его реплики, он либо застывает и не может сказать ни слова, либо произносит ее три и четыре раза подряд, сам того не замечая. Спасти его может только щипок или пинок коллеги-актера.
В «Сорока годах службы» была сцена, где я отчитывал ученика за какой-то проступок. Произнося выговор, я с силой пристукивал в ритм ему указательным пальцем по столу. Во время одного проходившего при полупустом зале дневного спектакля я опустил взгляд на стол и обнаружил, что в месте, на которое приходились удары моего пальца, облупился лак. Непонятно почему, но меня это потрясло, и я решил, что вечером буду стучать по другому месту. Когда наступил соответствующий миг, я поднял руку, нацелился дюймов на шесть в сторону от попорченного мной участка стола и со стуком опустил палец в точности на него. В следующие несколько вечеров я производил одну попытку за другой, но некая форма всесильной, нелепой мышечной памяти неизменно заставляла меня бить все туда же. Встревожило меня это до крайности, и оставшиеся нам две или три недели стали восприниматься мной как срок кошмарного заключения в тюрьму, из которой я, может, вообще никогда и не выйду. Я не поделился этим чувством ни с Дэвидом, ни с Филлидой, ни с Полом, поскольку они, обладатели гораздо большего, чем мой, опыта, оставались, казалось мне, спокойными и ничем не встревоженными.
В Дорис Хэр, которой к тому времени уже стукнуло восемьдесят, энергии было больше, чем во всех нас вместе взятых. Только она одна из ведущих актеров труппы не уходила домой сразу после окончания спектакля. В бóльшую часть вечеров мы с ней отправлялись в заведение, которое называется «У Джо Алленса». Дорис обладала умением входить в ресторан так, что каждый сразу понимал: на плечах у нее не шерстяная шаль, а лисья горжетка с изумрудной застежкой, сопровождает же ее не конфузливый и неловкий молодой актер, но некий сплав Ноэла Кауарда, Айвора Новелло и Бинки Бомонта.
— Секрет, дорогой мой, в том, — говорила она мне, — чтобы получать удовольствие. Как оказались бы мы в театре, если бы не любили каждую минуту, которую в нем проводим? Подбор актеров, репетиции, дневные спектакли, турне… это же чудо.
И она нисколько не кривила душой.
«У Джо Алленса» (ресторанчик американского пошиба) и сейчас остается популярным в среде актеров, танцовщиков, агентов, режиссеров и драматургов пристанищем. Его прославленных грубостью официантов и официанток нередко и набирают-то из людей шоу-бизнеса. Рассказывают, что один обедавший «У Джо Алленса» режиссер-американец осерчал на медленное обслуживание. Он щелкнул, призывая официанта, пальцами в воздухе и позвал: «Актер! Эй, актер!»
Как-то вечером я оказался в этом ресторане вместе с Расселом Хэрти, Аланом Беннеттом и Аланом Бейтсом. Сидевшие вокруг люди посматривали на наш столик, но внезапно все головы повернулись к двери, в которую входили Лоуренс Оливье и Дастин Хоффман. Наш столик словно бы и существовать перестал.
— Что ж, этого и следовало ожидать, — сказал Рассел.
Оливье, улыбаясь всем сразу, прошел мимо нас.
— Почему бы тебе не подойти к нему, не поздороваться? — спросил Алан Беннетт. — Ты же хорошо его знаешь.
— Не могу. Все сразу скажут: «Нет, вы только посмотрите, этот проходимец Рассел Хэрти подлизывается к Ларри Оливье».
Хэрти и Беннетт были близкими друзьями. Каждый владел домом в Северном Йоркшире. По уик-эндам Алан отвозил туда друга в своей машине. Во время одной из таких поездок — так, во всяком случае, рассказывают — Алан предложил:
— Может, поиграем во что-нибудь — чтобы время скоротать?
— Как насчет «Боттичелли»?[166] — сказал Рассел.
— Ну нет! Это игра чересчур агрессивная.
Некоторое время они молчали, затем Алан обрадованно воскликнул:
— Придумал! Каждый из нас будет называть человека, трусы которого мы с наименьшим удовольствием носили бы на своей голове.
— Колин Уэлленд, — ни на миг не задумавшись, сказал Рассел.
— Ну-у, это нечестно, — сказал Алан. — Так сразу взял да и выиграл.
Был еще случай, когда они проезжали через Лидс, и Рассел, опустив в окошке стекло, окликнул угрюмого вида женщину, стоявшую под проливным дождем на остановке автобуса:
— Привет, любовь моя! Все в порядке?
Женщина недоуменно уставилась на него, а он поднял стекло и с превеликим удовольствием сообщил:
— Озарить золотистым лучом солнечного света чье-то тусклое, ни чем не примечательное существование — это великая привилегия.
Едва я избавился от оков «Сорока лет службы», как жизнь моя троекратно ускорилась и стала в три раза более напряженной. Я переехал из блумсберийской квартиры в большой меблированный дом на Саутгейт-роуд, на самом краешке Бовуар-Эстейт,[167] между Исслингтоном и Боллз-Подн-роуд. И большую часть того года этот великолепно эксцентричный дом пребывал в совместном владении Нико Саймонса, Хью, Кэти и моем. На одобрительный взгляд Хью, как раз такой дом могли бы снимать в 1968-м «Роллинг Стоунз». Он был битком набит медными подносами из Бенареса, алебастровыми светильниками, горками стиля «буль», чучелами птиц, навощенными цветами в круглых стеклянных вазах, лаковыми ширмами, чашами из папье-маше, живописными полотнами самого разного качества, заключенными в позолоченные, но облезшие гипсовые рамы, изготовленными из «голландского дерева» зловещими предметами непостижимого назначения, стены же его были украшены совершенно невозможными серебристыми обоями и покрытыми безумными пятнами зеркалами. Хозяином дома, забегавшим в него лишь от случая к случаю, был господин по имени Стенли, обладатель сильно смахивавшего на губку носа. Человеком он казался снисходительным и нисколько не встревоженным тем, что в самой гуще его антикварных безделушек и бог знает чего еще ведут беспутную жизнь люди, не многим старше обычных студентов.
Второй сезон «На природе» вышел в эфир — на сей раз по общенациональному телевидению — и не оставил на общественном сознании ни малейшего отпечатка. Я же был по уши занят «Лиснером», поправками, которых требовал перенос «Я и моя девочка» в Вест-Энд, и моей первой настоящей ролью в кино. Сценарий фильма под названием «Хороший отец» написал Питер Принс по роману Кристофера Хэмптона, а ставил его Майк Ньюэлл.
На первой читке сценария я нервно поглядывал по сторонам, пытаясь понять, место ли мне за этим столом. Неподалеку от меня сидел Саймон Кэллоу, чья наделавшая много шума книга «Быть актером» стала первым трубным зовом бунта против страшного воинства тиранических театральных режиссеров; рядом с ним — одна из моих любимых актрис, Хэрриет Уолтер; за ней Джоанн Уолли, только-только обретшая известность и надолго ставшая предметом мечтаний подростков благодаря тому, что она спасла в «Поющем детективе» Майкла Гэмбона, а рядом с ней располагалась половина «Национального театра Брента» — Джим Бродбент. И наконец, среди нас присутствовала кинозвезда, Энтони Хопкинс, человек, с почти пугающей силой излучавший обаяние, мощь и мужскую зрелость. Я слегка помешался на нем еще в тот день, когда его голубые глаза прожгли меня с экрана, на котором показывался «Молодой Уинстон» Ричарда Аттенборо.
Запоздавшая к предварительному знакомству Мириам Маргулис влетела в комнату, точно лучащийся улыбкой шарик пинбола, перед самым началом читки. А когда та закончилась, подошла ко мне.
— Здравствуйте. Я Мир… — Она запнулась и кончиками двух пальцев сняла что-то с языка. — Мириам Маргулис. Простите, я этой ночью ублажала подружку, так у меня полон рот лобковых волос, никак не проплююсь.
Мириам — самое, быть может, доброе, редкостно верное и несокрушимо порядочное существо из всех, кто значится в списках «Эквити», однако приглашать ее на чаепитие с архидиаконом определенно не стоит.
Я сыграл в этом фильме Крейгтона, разводящегося мужа, пришибленного тяготами жизни, детьми и алиментами. У меня была всего одна сцена, но поскольку я встречался в ней с самим Энтони Хопкинсом, то и относился к моей роли так, точно мне выпало играть Майкла Корлеоне и Ретта Батлера вместе взятых. По сюжету я учился в школе вместе с героем Саймона Кэллоу, что меня несколько беспокоило, так как он был на добрых восемь лет старше меня. Для человека двадцати с лишним годов восемь лет — целая жизнь. Я знал, что ролей гибких юношей или красивых любовников мне никто никогда не предложит, и все же сыграть, впервые снимаясь в кино, человека средних лет — это казалось мне несколько затруднительным.
Кстати, как странно относятся люди к подбору актеров и распределению ролей.
Примерно в то время мы принимали на Саутгейт-роуд гостей. Я разгуливал среди них с большой бутылкой шампанского, стараясь не вдыхать его пары, поскольку знал, что может сделать со мной аллергия на это вино. И, когда проходил мимо приятеля-актера, тот спросил, в чем я сейчас занят. Я назвал «Хорошего отца».
— Что за роль?
— Ну, такого потерпевшего крах отца и мужа, который проходит через развод.
— Ты! — Приятель не смог или не захотел скрыть прозвучавшие в его голосе презрение, негодование и неодобрение. — Какого черта ты-то в этом понимаешь?
Я криво улыбнулся и двинулся дальше. Мне теперь что же — только геев, давших обет целибата, и играть? К этому все актерство и сводится? Думаю, того актера, человека женатого, ожидавшего появления в семье второго ребенка и не пользовавшегося большим спросом, обижало то, что он сидит без работы, а самые выгодные роли достаются везучим пидорам вроде меня. Наверное, взбешенные, недоверчивые восклицания позволяли ему справляться с этой бедой. Люди, не учившиеся в театральной школе, имеющие колоссальные прорехи в присущей им технике исполнения чеховских персонажей и вдруг получающие роли, которые они и сыграть-то не могут, потому что у них нет настоящего опыта, должны раздражать настоящих актеров до чрезвычайности. Я все это понимаю, однако и сейчас ощущаю легкую обиду.