Я возвратился в Англию, и мы с Хью уселись за сочинение пробного эпизода телешоу Фрая и Лори, запланированного для показа в следующем году.
— Нам необходимо турне, — сказал Хью.
— Турне?
— Если мы должны будем проехаться с выступлениями по стране, нам хочешь не хочешь придется написать для них материал. Показывать «Дракулу» или «Шекспировский мастер-класс» нам не позволят… только новые сценки.
Хотя известны мы по-настоящему не были и уж определенно не обладали славой, которую начинали приобретать Гарри и Бен, оказалось, что в колледжах и университетских городах спрос на нас существует, и не так чтобы маленький, и это позволило составить расписание турне. Мы встречались, писали, подолгу смотрели в окно, расхаживали по комнате, покупали «бигмаки», подолгу смотрели в окно, отправлялись на прогулки, рвали на себе волосы и кляли все на свете, подолгу смотрели телевизор, покупали новые «бигмаки», снова кляли все на свете, писали, взвизгивали от ужаса, когда часы говорили нам, что прошел еще один день, просматривали написанное, стонали и договаривались о завтрашней встрече и о том, кто на этот раз принесет с собой кофе и «бигмаки».
Кое-какой материал у нас таким манером набрался, однако мне пришлось снова поехать в Нью-Йорк — на репетиции «Я и моя девочка». Мы договорились, что после премьеры я вернусь назад. Мы прокатимся по стране и запишем пилотный эпизод шоу Фрая и Лори, который будет показан под Рождество, — а съемки самого сериала начнутся в следующем году.
Репетиции «Я и моя девочка» происходили на Манхэттене, где-то рядом с Флэтайрон-билдинг, оно же «Утюг». За всю мою театральную жизнь я ни разу не видел таких удобств и такой организации дела. У нас имелся танцзал, зал вокала и даже «драматический зал», отведенный для репетиций моего текста — и только его одного.
Мало того, в мое распоряжение предоставили «кабинет либреттиста» — с письменным столом, электрической пишущей машинкой, письменными же принадлежностями и кофеваркой. Постановочную группу (ту же, что и прежде) возглавлял Майк Оккрент, однако от британской труппы остался один лишь Роберт. В Лондоне его заменил Энн Рейтел, за которым — мюзикл не сходил со сцены долго — последовали Гэри Уилмот, Карл Хауман, Брайан Конли, Лес Деннис и многие другие. Здесь, в Нью-Йорке, на пару с Робертом выступали Мэриэнн Планкетт (которую я видел в «Воскресенье в парке с Джорджем») в роли Салли и Джордж С. Ирвинг в роли сэра Джона.
Я жил в «Уиндеме», старомодном актерском отеле на 58-й стрит, чьи номера представляли собой просторные и безвкусные «люксы» с ванными комнатами и приспособлениями, не сомневавшимися, что на дворе сейчас 1948 год. У каждой кровати стоял на тумбочке белый телефон без диска и кнопок. Сняв трубку, вы попадали на отельного телефониста. «Мне нужно позвонить», — говорили вы ему, а затем называли номер, клали трубку и погружались в ожидание. Пять минут или полчаса спустя — это уж как повезет — телефон звонил и вас соединяли с нужным вам номером. Едва ли не каждую ночь, часа в два или три, меня вырывал из объятий сна громкий трезвон.
— Да?
— Вы заказывали разговор с Римом, это в Италии…
— Не вызывал я никакого разговора.
— Похоже, ошибся. Не туда позвонил. Спасибо.
Вскоре я обзавелся привычкой беседовать за завтраком с кем-нибудь из давних постояльцев — все они были актерами или людьми театра. Больше всех мне нравился Рэймонд Барр, страшно громоздкий, но веселый и добродушный, с вечно усталыми глазами и тяжелыми, как у английской кровяной гончей, веками. Сблизились мы настолько, что он даже попросил у меня совета — стоит ли снять на телевидении продолжение «Перри Мэйсона»?
— Вы, молодые люди, помните такого?
— Ну, должен сказать, его показывали еще до моего времени, — ответил я. — А вот «Айронсайд» мне нравился.
— Что же, спасибо. «Айронсайда» они снимать больше не хотят, но о продолжении «Перри Мэйсона» поговаривают. Так вы его никогда не видели?
— Уверен, телевидение сумеет сделать хороший судебный сериал. Он ведь был адвокатом, верно?
— О господи. Надо будет сказать продюсерам. Я познакомился с умным молодым англичанином, и он почти ничего не знает о Перри Мэйсоне. О господи.
Если с Рэймондом Барром поговорить не удавалось, я перебирался в другой угол столовой, поближе к царственной бродвейской чете, Хьюму Кронину и Джессике Тэнди. Со мной они разговаривали через посредство друг дружки.
— Смотри, милая, это тот англичанин. Интересно, как подвигаются его репетиции.
— Совсем неплохо, — отвечал я, — труппа, по-моему, изумительная.
— Он говорит, труппа у них изумительная! Интересно, он уверен в успехе?
— Ну, вы же понимаете. Все в руках богов. То есть, я так полагаю, критиков.
— Он назвал критиков богами, милая. Ты слышала? Богами!
И так далее.
По ходу репетиций я начал понимать, что такое трудовая этика американцев. Претендентов на каждое место в хоре существовало столько, что работать спустя рукава никто себе позволить не мог. Во время перерывов хористы и хористки обучали друг дружку новым танцевальным коленцам, выпевали гаммы, разогревались или остывали — это уже в зависимости от времени дня. И то и дело пили воду. Теперь весь западный мир привык к этому настолько, что нам приходится напоминать себе: было время, когда молодые американцы вовсе не чувствовали себя голыми, если в руках у них не было бутылки с водой.
Я начал также понимать смысл системы звезд. В ней присутствует своего рода парадокс: Америка — республика, освободившаяся от присущих монархии уз неравноправия, от классовых и социальных различий, — по собственной воле наделяет звезду статусом, который и не снился ни одному европейскому герцогу или принцу. И, как и в случае настоящей аристократии, на звезд распространяется принцип noblesse oblige.[186] Роберт рассказывал мне, как вся труппа поехала на север штата, чтобы сняться в телевизионной рекламе. День стоял летний, долгий, жаркий и влажный, хористы, не вылезавшие из лязгавших доспехов, усыпанных жемчугами платьев и подбитых мехом мантий, устали, а режиссер все снимал дубль за дублем. В конце концов Роберт заметил, что хористы, непонятно почему, поглядывают на него все с меньшим и меньшим дружелюбием. И спросил у Мэриэнн Планкетт — может, он что-то не так сделал?
— Все страшно устали, обливаются потом и считают, что пора бы закончить.
— Ну да, и со мной то же самое, — сказал Роберт, — но я-то тут чем виноват?
— Ты же звезда труппы, Роберт! Ты в ней главный. Ты и решаешь, когда нам расходиться по домам.
— Н-но…
Роберт вырос, разумеется, в свойственной британскому театру атмосфере сотрудничества с ее скромностью и духом товарищества, — атмосфере, в которой никто и никогда не осмелился бы щеголять положением звезды. Поскольку у нас в Британии существует классовая система, мы из кожи вон лезем, стараясь доказать, что все у нас абсолютно равны. Поскольку у американцев такой системы нет, они радостно упиваются властью, положением и престижем, которые дает им успех.
— Это твой долг, Роберт, принимать решения за всех нас…
Роберт, нервно сглатывая и радуясь, что никто из его британских сверстников при этом не присутствует, обратился на глазах у всех к режиссеру:
— Значит, так, Томми. Еще один дубль, а потом все переодеваются и расходятся.
— Конечно, Боб, — ответил режиссер. — Непременно. Как скажешь.
Все заулыбались, а Роберт затвердил назубок права и обязанности звезды.
Прогоны мюзикла состоялись в Лос-Анджелесе, в «Павильоне Дороти Чандлер», более всего известном как место, где ежегодно происходила церемония вручения «Оскаров». Я остановился в отеле «Билтмор», что на Першинг-сквер, почти в двух шагах от театра. Но ведь я же находился в Лос-Анджелесе, городе, в котором, как известно всем, никто на своих двоих не передвигается. А кроме того, взяв напрокат ярко-красный «мустанг» с откидным верхом, вы непременно проникнитесь желанием использовать его при всякой возможности. Правда, заняться мне было особенно нечем — я только и знал, что сидел на спектаклях да время от времени вносил необходимые исправления в диалоги. Проведя неделю в «Билтморе», я решил, что, как он ни очарователен, я имею право спустить все мои «суточные», проведя уик-энд в отеле «Бель-Эйр». За низкую, совсем низкую плату — 1500 долларов за ночь — я получил стоявшее в прекрасном парке маленькое бунгало, по которому порхала моя личная колибри. И пригласил на второй вечер весь хор, который каким-то образом втиснулся в бунгало, чтобы выпить на 600 долларов вина и напитков покрепче, после чего я покинул бунгало, окутанный облаком, состоящим из поцелуев и экстравагантных выражений благодарности.
Лос-Анджелес был испытательным полигоном, на котором публика — по большей части пожилые обладатели театральных абонементов — принимала нас достаточно хорошо. Следующим этапом был Бродвей — уклониться от него невозможно, а второго шанса он не дает. Хорошо известная странность театрального мира Нью-Йорка состоит в том, что любая его постановка либо учреждается, либо уничтожается рецензией, которую печатает «Нью-Йорк таймс». И кстати сказать, этой страшной властью обладает именно газета, не рецензент. Как заметил однажды Бернард Левин, погубить спектакль может любая макака, если, конечно, ей удастся занять пост в «Таймс». Тогдашней макакой, которую нам надлежало ублажить, был Фрэнк Рич, и до самой бродвейской премьеры мы не знали и знать не могли, укажет ли его большой палец в потолок или в пол. Если в пол — постановка закроется, Джимми, Терри и Ричард потеряют деньги, а труппу распустят. Всеобщее унижение.
В Нью-Йорке к нам и без того уже относились не так чтобы очень по-доброму, поскольку мы были первыми, кто выступал в театре «Мэрриотт Маркиз», построенном в рамках масштабного проекта реконструкции Таймс-сквер. Для того чтобы проложить дорогу к большому новому отелю, здесь снесли любимый всеми «Театр Элен Хейз», и это вызвало такую бурю страстных протестов, что группа «Мэрриотт» пообещала построить новый — коим и стал «Маркиз».