— Не буду — мне была знакома эта его улыбка: он уже знал, что скажет оппонент и был готов к поединку, оттого и радовался.
— Поэтому, когда вы говорите: «Я — социалист!», то, естественно, сразу возникает некий стереотип.
— А мне кажется, — возразил Адам. — Что человек разумный должен идти не на поводу у стереотипов, а рассматривать ситуацию вне зависимости от расхожей точки зрения.
— Это в идеале.
— Почему? И в реальной жизни тоже. Во-первых, я сказал «можно сказать, социалист», а не признался в своей приверженности к идеям всеобщего равенства, которые, кстати, к социализму никакого отношения не имеют. Во-вторых, никого не заинтересовало, а в каком контексте был задан вопрос и получен ответ?
Оппонент пожал плечами.
— Вот видите, — весело продолжил Адам. — Суть разговора никого не заинтересовала, главное — наклеить ярлычок. А речь-то шла об общественном устройстве. Мой оппонент высказал мысль, что ради счастливой жизни есть смысл совершить насилие по отношению к определенной части общества, которую мы назвали балластом. Я же поинтересовался критериями, по которым будет осуществляться разделение на овнов и козлищ.
— А вы не согласны с тем, что общество должно избавляться от своих нездоровых частей?
— Согласен. Вот только давайте для начала попробуем определиться, что есть здоровая часть общества, а что — нездоровая. И, самое главное, кто будет это определять и по каким критериям.
Оппонент задумался. Я огляделась. Вокруг нас, оказывается, собралась довольно приличная толпа, все внимательно слушали, время от времени отпивая из пластиковых стаканчиков. Хорошо бы еще, чтобы они хоть что-то поняли из того, что объяснял Адам.
Та жизнь, в которой я таскалась по номерам «Интуриста», казалась какой-то далекой и нереальной, это было не со мной и в другом веке. Моя настоящая жизнь шла здесь и сейчас.
Страшно подумать, а ведь если бы храмовые тогда нас не забрали, напугав до обморока, то я бы никогда его не встретила!
О, вот и Замира! Стоит в сторонке, слушает. Интересно, давно? Ох, прав был Адам, как всегда был прав! Ей будет очень полезно послушать. Может, в ее головке какая мысль и проснется.
— Критерии, наверное, определяются моралью общества? — высказал предположение кто-то из толпы.
— В каждом конкретном обществе — да, — моментально отреагировал Адам. — Но как быть с нашими соседями по планете? Для имперца иметь четыре жены неприемлемо, а в Халифате — вполне нормальное явление. В Княжествах устроить родителей в дом престарелых считается ужасно аморальным, и к человеку, который «натворил» такое, будут относиться с брезгливостью. А в каганате родители сами уходят в такие дома, считая, наоборот, безнравственным становиться обузой для своих детей, и презирают тех, кто сидит на шее у своих отпрысков.
— Но есть же некие общие для всех критерии нравственности.
— Конечно! — иронически воскликнул Адам. — Мы все считаем себя лучше и чище соседей, ибо наш подход — самый правильный и единственно верный. И хазары, и русины свято уверены, что весь мир их ненавидит, ибо люто завидует и мечтает их непременно поработить. При этом на секунду задуматься и логически подумать никто не способен. Попробуйте кому-нибудь в Княжествах объяснить, что Империя вовсе не стремится захватить это огромное пространство до самой Свеи, ей со своими-то пространствами справиться нелегко, что ей проще купить, чем оккупировать — вас высмеют и приведут неопровержимые доказательства всемирной ненависти и страха перед Великими Княжествами. Империя воевала с Мисром? Воевала. Войска на его территорию вводила? Вводила. Какие еще нужны доказательства? И тот факт, что войска из Мисра давно вывели, и что теперь страна живет по своим правилам, без всякой оглядки на Империю — никого не волнует! Расскажут тысячу теорий заговора, одна другой глупее, но переубедить, что их ненавидит весь мир и что их почему-то боятся — нереально. И это — всеобщая практика, любой житель каганата точно так же уверен в том же самом, но уже по отношению к себе. При этом и те, и другие презирают бедуинов Халифата за то, что они живут по другим правилам. А те, в свою очередь, если их как следует расспросить, откроют вам много нового про вашу мораль — и про не убий и про «не прелюбодействуй», и про «не пожелай имущества ближнего своего». Мой предыдущий оппонент был бесконечно прав — куда ж он делся, я не успел ему это сказать! — проблема не в том, что нет морального императива, а в том, что он есть, но ему никто не следует. А зачем нужен механизм, который не работает? И как заставить его работать?
— Я не знаю! — честно признался оппонент.
— Я тоже, — рассмеялся Адам. — Хотел бы знать, пытаюсь узнать, но признаю — точно так же не знаю. Но продолжаю утверждать, что проблему надо решать комплексно, а не разбрасываться на исправление отдельных частей механизма.
— Вы меня простите, — бросил кто-то из толпы. — Но от ваших суждений сильно попахивает демагогией.
— Конечно, — весело согласился Адам и подмигнул мне. — Каждый раз, когда нам нечего возразить, мы называем это демагогией.
— Но что тогда вы предлагаете делать? Хорошо, мы готовы признать, что надо что-то менять. Но как и что?
— А вы ждете от меня готовых решений? Я ж вам и говорю: их у меня нет. Да-да, вижу ваше разочарование. Но вы не дослушали. Решений у меня нет, кроме одного-единственного: думать. Не пережевывать жвачку чужих мыслей, не наклеивать ярлыки, стремясь найти знакомое определение и на этом успокоиться, а — думать. Искать. Мыслить. А иначе на что человеку дан этот восхитительный аппарат, спрятанный в нашей черепной коробке?
Я любовалась им — он всегда становился таким одухотворенным, когда произносил свои речи. Поискала глазами Замиру, видит ли она, как красив Адам, какой он умный и как здорово говорит, но она, видно, уже ушла. Ну и пусть, злорадно подумала я, пусть пойдет, подумает, как ей тут посоветовали. Смотри, какая фифа выросла! Даже поздороваться не подошла. А давно ли в рот смотрела, каждое слово ловила, умоляла на работу устроить. Да мне сейчас, как-то все равно, честно сказать. Бог с ней, может, сама поймет, что к чему, а нет — так нет.
Обсуждение продолжилось, но как-то вяло — то ли наелись, то ли напились. Пообсуждали разные варианты немедленного спасения мира, но, видно, предложение подумать возымело свое действие, и большая толпа разбилась на мелкие группки, в каждой из которых шел свой собственный диспут.
Быстро стемнело, Лийка начала клевать носом, и я отвезла семейство домой. Потом вернулась — забрать ребят. Народ уже постепенно расходился. На берегу остались несколько запоздалых гуляк и Адам. Марк с Йохананом тоже куда-то исчезли.
— Хочешь искупаться? — спросил меня Адам.
— Да я купальник не взяла.
Он с удивлением взглянул на меня. Действительно. Что это я? Мы ж с ним в наших путешествиях сколько раз купались нагишом, а тут вдруг на стеснительность пробило.
Мы с ним вошли в теплую воду Итиля, белея в сумерках телами, поддерживая друг друга за руку, когда спотыкались об очередной подводный камень, что были щедро рассыпаны в великой реке. Он — я это чувствовала — тайком рассматривал меня, хотя я и стеснялась того, как подурнела за последний год. Раньше бы он на меня так смотрел! И споткнувшись в очередной раз, я ойкнула и, погрузившись с головой в воду, поплыла в маслянистой черной воде.
Мы плавали, ныряли, дурачились, и я как-то впервые ощутила, как это здорово — купаться ночью, да еще и обнаженной. Совершенно другое ощущение, чем днем и в купальнике! И ведь я сколько раз купалась и обнаженной, и ночью, но сейчас все было как-то по-другому, как-то по-особенному. Даже вода совсем другая, хотя я эту реку хорошо знала, с детства.
— Ты был хорош сегодня, впрочем, как и всегда.
— Спасибо!
Мы лежали на спине, раскинув руки и покачиваясь на волнах. Черное в темноте небо, черная в темноте вода. Могло даже показаться, что вода и небо поменялись местами, и ты плывешь по теплому мокрому небу, глядя вниз, на Землю.
— Знаешь. Ты, конечно, был прав, когда пригласил Замиру. Ей действительно надо было все это выслушать. Но вот с ней ты, мне кажется, промахнешься. Ничего из нее не получится. Я была бы рада ошибиться, но она вряд ли уже готова к чему-то другому, кроме сытой жизни.
— Но ведь и ты тоже жила как жила по той же причине. Но как только представилась возможность, сразу все бросила и ушла. Хотя — согласись! — тебе было что терять. Не жалеешь?
— Ни разу!
— И, кстати, ты обратила внимание, что после этого жизнь твоей семьи стала налаживаться? Стоило прекратиться потоку твоих денег, как они сразу нашли отличный выход.
— Ну, без моей квартирки, — засмеялась я, неловко повернувшись в воде и хлебнув при этом водички из Итиля. — Им вряд ли бы это удалось, а квартирка сам знаешь, на какие деньги куплена!
— А ты считаешь, что если бы ты отказалась сдавать свое жилье чужим людям, то мама с Мартой умерли бы с голоду? Уверен, что и в этом случае был бы найден приемлемый выход. Пусть не такой удобный, но все же.
— Может, ты и прав, — задумалась я. И как он всегда находит нужные аргументы?
— Кстати о квартире, — сказала я, когда мы выбрались на берег, прыгая на одной ноге и вытирая волосы. — Мне надо туда заскочить, проверить, что там выехавшие жильцы оставили и вообще, как она, в каком состоянии. Надо ж ее пересдать до нашего отъезда. Подскочишь со мной? Я быстро, только посмотрю — и сразу назад.
— Конечно, — сказал он. — Конечно.
Я так и не поняла, что там оставили бывшие жильцы, а чего не оставили в каком состоянии моё недвижимое имущество. Мы, собственно, и порог-то толком не успели переступить. Он сразу развернул меня к себе, прижал, ноги у меня, как пишут в романах, подкосились. Столько ждала этого, уже и не верила, что когда-нибудь случится.
Я думала, что знаю о сексе все. Оказалось, что я не знала о нем ничего.
Двадцать шесть лет прожила я на свете, мужчин, с которыми ложилась в постель, я бросила считать еще в первый год — сначала было любопытно, сколько же их будет, потом стало все равно. Но только сейчас узнала, что это за чувство, когда тебя берет любимый. Как это было не похоже на то, что было со мной