К 10 октября в морге лежало 500 трупов, ожидающих погребения, – гробовщики и могильщики не могли удовлетворять растущий спрос на свои услуги. Чтобы справиться с огромным количеством погибших, власти открыли аварийный морг на холодильном складе на пересечении 20-й улицы и Кембридж-Стрит. Еще пять импровизированных моргов будут открыты до того, как эпидемия закончится [32].
Забрать тела было тоже проблемой. Забрать труп из больницы № 1 и отвезти его на кладбище было сравнительно просто, но гораздо больше времени требовалось на то, чтобы забрать мертвых из домов и квартир. Однажды шесть фургонов и грузовик проехали по городу и собрали 221 тело, которые пролежали в помещении от одного до четырех дней [33].
После того как 528 филадельфийцев умерли за один день, священник Джозеф Корриган, директор католических благотворительных организаций города, организовал печальный конвой из шести повозок, запряженных лошадьми. Днем и ночью они прочесывали переулки и закоулки в поисках брошенных мертвецов. Волонтеры прихода и студенты-богословы возглавляли мрачный марш, неся лопаты, освещая путь керосиновыми фонарями [34].
Маленькая Гарриет Феррел жила в бедном черном квартале. «Люди были в панике. Они страдали. Плакали. Министерство здравоохранения объявило, что все умершие должны были оставаться на улице до приезда специального фургона. Но это было просто невыносимо – оставлять любимого человека на улице, чтобы грузовик увез его» [35].
Вся семья Сельмы Эпп заболела испанским гриппом.
Мои родители обратились за помощью. Они часами стояли в очереди у Пенсильванской больницы, но их не пускали. Поэтому они приходили домой и сами прописывали себе лекарства, вроде касторового масла, слабительных. Мой дед пил вино. Ничто не помогало. Все в моей семье – мои родители, тети и брат Дэниел, – все в нашем квартале были больны. Не было ни лекарств, ни врачей, ничего, что люди могли бы сделать, чтобы выздороветь. Мой дед был очень религиозен. Он был ортодоксальным евреем, носил свой талит[26] и молился, надеясь, что Бог избавит его от этой болезни. Все в нашем доме становились все слабее и слабее. А потом Дэниел умер. Тетя увидела, что по улице едет запряженная лошадьми повозка. Самый сильный человек в нашей семье вынес тело Дэниела на тротуар. Все были слишком слабы, чтобы протестовать. В фургоне не было никаких гробов, только тела, наваленные друг на друга. Дэниелу было два года, он был совсем маленьким мальчиком. Они положили его тело в фургон и увезли [36].
Пятьдесят бальзамировщиков Филадельфии вскоре обессилели из-за спроса на свои услуги. И эту проблему частично решил изобретательный гробовщик мистер Экельс из Ассоциации гробовщиков пурпурного Креста. Мистер Экельс попросил мэра Филадельфии связаться с военным министром, который прислал десять военных бальзамировщиков [37].
Другая проблема – нехватка гробов: самые дешевые из них были распроданы, остались только самые дорогие. А в некоторых случаях недобросовестные гробовщики и вовсе задирали цены. Эта проблема была решена в Филадельфии Советом национальной обороны, который нанял несколько местных деревообрабатывающих предприятий для изготовления дополнительных гробов. Были даны строгие инструкции, что они должны быть доступны только для похорон филадельфийцев и что гробовщик не может добавить к цене более 20 процентов [38].
Столкнувшись с нехваткой могильщиков, городские власти набрали землекопов из дорожного управления и заключенных из местных тюрем. Когда число погибших стало настолько велико, что простой рабочей силы стало недостаточно, дорожное управление предоставило паровую лопату для рытья траншей на поле Поттера для захоронения бедных и неизвестных. Их тела помечали на случай, если появятся родственники, которые позже захотят вывезти их на семейные участки. Майкл Донохью, чья семья владела небольшим похоронным бюро в Западной Филадельфии, вспоминал:
«Кладбища делали все возможное, чтобы помочь людям, особенно епархия Филадельфии. В некоторых случаях семьям приходилось самим рыть могилы, но либо так, либо никак: могильщики не собирались сами копать могилу. Чтобы сохранить хоть какой-то уровень гуманности, епархия привезла паровую лопату для раскопок участка 42 кладбища Святого Креста – того, что стало известно как «траншея». Траншея была способом ускорить похороны, чтобы помочь семьям, дать людям возможность упокоения. Они положили мертвецов в ряд, одного за другим, и прямо там, в траншее, совершили предсмертную молитву» [39].
У семьи Донохью был один современный катафалк с выгравированной на нем фамилией. Они не могли поспевать за огромным количеством мертвых. «Все были в панике, смятении. Мы хоронили наших соседей, друзей, людей, с которыми вели дела, людей, с которыми ходили в церковь. Поток тел не прекращался. Печаль и горе продолжались день за днем» [40].
Семья Майкла была особенно поражена молодостью жертв испанского гриппа.
Обычно гробовщик видит умирающих в возрасте сорока – пятидесяти лет, кто-то старше, кому-то за девяносто. Но осенью 1918 года умирали молодые люди: восемнадцатилетние, двадцатилетние, тридцатилетние, сорокалетние. Это были люди, которые не должны были умирать. Большинство из них были либо иммигрантами в первом поколении, либо выходцами из других стран: Ирландии, Польши или Италии. Это были люди, пришедшие в землю обетованную. Они прибыли в США, чтобы начать все заново, и когда они добрались сюда, их жизни были уничтожены [41].
Семья Донохью вела подробные учетные книги с 1898 года. Но после того как эпидемия поразила Филадельфию, учетные книги отражают полный хаос и разруху, вызванные испанским гриппом.
Все наши учетные книги написаны от руки, а те, что относятся к 1918 году, написаны плавным причудливым почерком, распространенным в ту эпоху. В начале 1918 года все было хорошо задокументировано. Вы можете сказать, кем был человек, кем были его родители, его дети. В книге перечислено, где он жил, от чего умер, где проходили осмотр тела и похороны, где его похоронили. Но когда вы добираетесь до октября 1918 года, учетные книги становятся неряшливыми и запутанными. Все перечеркнуто, небрежно записано. Информация скудная и все вне хронологического порядка – почти невозможно следить за тем, что происходит, это просто страница за страницей трагедии и смятения. Иногда нам платили. А иногда и нет. Обычно мы хоронили тех, кого знали. В других случаях мы хоронили незнакомцев. Одна запись гласит: «Девушка». Другая: «Полька». Следующая: «Поляк и его ребенок». Должно быть, кто-то попросил нас позаботиться об этих людях, и это было вполне достойно. Мы несли ответственность за то, чтобы все было сделано надлежащим и достойным образом. Внизу гроссбуха, под записью «девушка», было нацарапано: «Эта девушка была похоронена в траншее». Эта девушка была нашим вкладом в траншею. Думаю, нам больше некуда было ее девать [42].
Тем временем родители Колумбы Вольц заболели и слегли в постель. «Я окаменела. Мне было всего восемь лет. Я не знала, что делать. Никто из наших родственников не приходил к нам из страха заболеть. И весь день эти ужасные похоронные колокола звонили: «Бонг, бонг, бонг». Я слышала их даже во сне» [43].
В конце концов соседка пришла на помощь и стала ухаживать за больными родителями Колумбы. Девочка попыталась помочь: «Я сделала горчичники (припарки из горчичного семени в защитной повязке, предназначенной для лечения мышечной боли) и положила их на грудь моих родителей. Я приносила лимонад, бегала по поручениям» [44]. Колумба продолжала смотреть в окно, наблюдая за нескончаемым потоком похоронных процессий, входивших и выходивших из приходской церкви. Но потом у нее застучали зубы, разболелась и закружилась голова и начался жар. Она легла в постель.
Все, что я слышала, были эти ужасные колокола: «Бонг, бонг, бонг». Я была в ужасе. Я была слишком напугана, чтобы даже пошевелиться. Я лежала очень тихо, почти не дыша. Весь день я слышала эти похоронные колокола.
Я была уверена, что умру. Я была уверена, что меня положат в гроб и отнесут в церковь. Я была уверена, что эти ужасные колокола будут звонить и по мне [45].
Маленькая Гарриет Феррел тоже заболела вместе с отцом, братом, сестрой, тетей, дядей и двоюродным братом. Мать Гарриет была вынуждена ухаживать за ними всеми: «Приходил наш семейный врач, доктор Милтон Уайт. Он сказал маме, что ей больше не нужно меня кормить, потому что я не выживу. Он сказал, что если я выживу, то ослепну» [46].
На Норт-стрит Анна Милани заболела вместе со своими братьями и сестрами.
Боль была невыносимой. Я помню ужасную, кошмарную головную боль, боль во всем теле, в ногах, животе, груди. Мы все были очень-очень больны. Отец заставил нас пить ромашковый чай. Наша мать делала припарки из муки. Она не могла позволить себе горчичники, поэтому разогрела муку, положила ее в теплую тряпку и положила нам на грудь [47].
Жизнь в Городе братской любви стала суровой. И Сюзанна Тернер видела, как отношения ее соседей рушатся от испанского гриппа. «Соседи не помогали соседям. Никто не собирался рисковать. Люди стали эгоистичными. Мы потеряли дух милосердия. Страх просто иссушал сердца людей» [48].
Тем временем любимому брату Анны Милани, двухлетнему Гарри, становилось все хуже. Сосед привел в дом врача, который диагностировал двустороннюю пневмонию.
Я была для Барри как вторая мать. Когда Гарри заболел, он все время звал меня. Несмотря на то что была больна, я была всегда рядом с ним. Я обнимала и гладила его. Я не могла делать ничего другого. У Гарри были большие красивые глаза, но его лицо стало таким худым, что они казались огромными. Ему было так больно. Нам всем было так больно [49].
В другом районе Филадельфии миссис Феррел пренебрегала медицинским советом не кормить свою маленькую дочь. «Ты же знаешь, какие бывают матери. Ни одна мать не слушает, когда кто-то говорит ей, чтобы она не кормила своего ребенка. Она делает то, что должна делать для своих детей, и не слушает никого другого, и это то, что моя мать сделала для меня» [50].