делица Кэтрин пригрозила выгнать ее, когда она заболела гриппом, но поскольку больницы были переполнены, деваться было некуда. Кэтрин посчастливилось найти место для ночлега, когда ее друзья обратились к врачу, главе местного комитета по чрезвычайным ситуациям [28].
Но даже тогда казалось, что помощь придет слишком поздно. У нее была температура 40,5 °C в течение девяти дней, пока она болела.
Ее госпитализировали в окружную больницу. Гей Портер Холлоуэй, сестра Кэтрин, помчалась в Денвер и каждый день звонила своей второй сестре Китти. Обе девушки ожидали, что Кэтрин умрет в любой момент, и ее семья уже планировала похороны, в то время как коллеги из The Rocky Mountain News готовились печатать ее некролог [29]. Тем временем бредящая Кэтрин была на грани между жизнью и смертью, то приходя в сознание, то опять впадая в забытье и страдая от ужасных галлюцинаций.
Однажды воскресным днем, когда врачи убедились, что больше ничего нельзя сделать, Кэтрин оставили умирать за ширмами [30]. Когда Гей позвонила Китти, чтобы сообщить, что она проводит специальную мессу в честь Кэтрин, группа молодых интернов осмотрела девушку и решила сделать ей экспериментальный укол стрихнина в качестве последнего средства. Каким-то чудом температура упала, и обрадованная Гей позвонила Китти, чтобы сообщить, что Кэтрин будет жить.
Восстановление было далеко не простым процессом. Позже в книге «Бледный конь, бледный всадник» Кэтрин вспоминала, как «ужасная непреодолимая боль пробежала по венам, как сильный огонь, зловоние разложения заполнило ноздри, это был сладковатый тошнотворный запах гниющей плоти и гноя». «Она открыла глаза и увидела бледный свет сквозь грубую белую ткань на лице, поняла, что запах смерти был в ее собственном теле, и попыталась поднять голову» [31].
Выздоровление Кэтрин продолжалось несколько месяцев. Ее волосы поседели, потом выпали (она повязала вокруг головы платок, пока они не отросли). Попытавшись сесть в первый раз, она упала с кровати и сломала руку. У нее был флебит (воспаление стенки вены) на одной ноге, и ей сказали, что она никогда больше не будет ходить. Но Кэтрин была полна решимости и через полгода сделала первые шаги после болезни.
Испанский грипп оказал на Кэтрин глубокое воздействие. Всю оставшуюся жизнь она будет воспринимать это испытание как прозрение, напоминание о том, что она должна следовать своей судьбе и была спасена для какой-то особой цели.
Он просто разделил мою жизнь, разрезал ее пополам. Так что все до этого только готовилось, а после этого я каким-то странным образом изменилась… Думаю, на меня повлиял факт, что я действительно умирала, что я знала, что такое смерть, и почти умерла. У меня было то, что христиане называют «божественным видением», а греки – «счастливым днем», счастливым моментом перед самой смертью. Теперь, если у вас было так же и вы пережили это, но вам удалось вырваться, вы больше не похожи на других людей, и не нужно обманываться, убеждая себя в обратном. Но, видите ли, я ошиблась, думая, что я такая же, как все, и стараясь жить, как другие люди. Мне потребовалось много времени, чтобы понять, что это просто неправда, что у меня есть собственные потребности и что я должна быть сама собой [32].
Признание Кэтрин, что у нее нет иного выбора, кроме как быть самой собой и жить своей жизнью, привело к большому успеху. Лауреат Пулитцеровской премии, Кэтрин позже записала собственный опыт, то, как она пережила испанский грипп, в рассказе «Бледный конь, бледный всадник».
Глава четырнадцатаяРоковое путешествие
Двадцать девятого сентября 1918 года американское транспортное судно «Левиафан» готовилось покинуть Хобокен, штат Нью-Джерси, чтобы отплыть в Брест. Оно вместе с другими кораблями должно было в октябре переправить около 100 000 солдат через Атлантику во Францию. Во время своего девятого рейса во Францию «Левиафан» должен был доставить войска десяти различных армейских организаций, включая медсестер и военных для пополнения потерь после боев.
Американский «Левиафан», действовавший в 1918 году в качестве военного десантного корабля, начал свою жизнь в 1914 году в Гамбурге, где он был спущен на воду как «Фатерланд»[39], гордость немецкого пассажирского флота. Когда в 1917 году США вступили в войну, «Фатерланд» стоял на якоре в Нью-Йорке. Поскольку немецкий капитан не пожелал его потопить, «Фатерланд» стал «самым гигантским военнопленным, которого когда-либо знал мир» [1]. Он был конфискован американскими таможенниками ранним утром 6 апреля 1917 года и передан в управление судоходной компании для укомплектования и эксплуатации. После почти трехлетнего пребывания в сухом доке[40] в Хобокене 25 июля 1917 года судно было передано военно-морскому ведомству – командующему крейсерами и транспортными силами Атлантического флота США, вице-адмиралу Альберту Кливу для постоянной эксплуатации в качестве транспортного судна, переименованного в «Левиафан».
Когда он был захвачен, старый «Фатерланд» был набит предметами роскоши, стеклянной посудой, столовым серебром и марочными винами, которые были немедленно конфискованы таможней. При этом золотой кофейный сервиз из восьмидесяти предметов, предназначенный для кайзера, таинственным образом исчез без следа [2]. К сентябрю 1918 года на смену избалованным светским львицам в драгоценностях и мехах пришел экипаж Военно-морских сил Соединенных Штатов, состоявший из пятидесяти офицеров и более тысячи солдат. Хотя корабль очистили от прежней роскоши и покрыли камуфляжной краской, чтобы обмануть шпионские глаза подводных лодок, он сохранил, пустившись в плавание, остатки красивой жизни: бассейн с римскими статуями, первоклассные салоны, сверкающие зеркалами, с полом, покрытым коврами, и стульями, обитыми розовой парчой [3]. Но необходимость требовала свое – ничего не поделаешь. Ресторан переделали в солдатскую столовую, бассейн превратился в камеру хранения, а первоначальная камера хранения – в корабельную тюрьму и «пороховой склад». Некогда величественный бальный зал и театр были превращены в госпиталь, гимнастический зал на палубе А стал изолятором для заразных больных, а бывший кабинет корабельного врача должен был служить больничным пунктом и диспансером для солдат и экипажа [4].
Для транспортировки во Францию 10 000 новобранцев необходимо было распределить по 14 автономным палубам «Левиафана». Ничто не давало забыть, что идет война, три гигантские дымовые трубы, одна из которых была вентилятором, гордо вздымались вверх. Их легкий наклон назад и зловещего вида орудия, торчащие из неожиданных мест, создавали мгновенное впечатление, что это скорчившийся лев с приплюснутыми ушами и оскаленными зубами [5]. Подобно многим другим судам, переживавшим трудные времена, Левиафан намекал на свою трагедию пронзительной сиреной.
«С наступлением ночи и в сумерках раннего утра железное горло большого узника издает такой вопль, что душа разрывается. Он затихает и снова поднимается из собственного эха, как скорбный крик утраченного мира» [6]. В первый же день плавания в судовом журнале было отмечено, что «почтовый голубь w-7463 пролетел по воздуху и упал замертво на палубу C» [7]. Возможно, это было предзнаменование того, что должно было произойти.
Американский «Левиафан» теперь был самым большим кораблем в мире – вахтенный офицер проходил по двенадцать миль (19,3 км) во время своих ночных обходов [8], – а также одним из самых быстрых. Он мчался по воде со скоростью 22 узла (40 км/ч) и обычно путешествуя без сопровождения, так как считалось, что он слишком быстр для подводных лодок, если только не находится прямо на их пути [9]. Новобранцы в шутку называли его «Леви Натан», но у него уже было трагическое прошлое. Несколько пассажиров и членов экипажа умерли от гриппа во время предыдущего рейса «Левиафана» из Бреста в сентябре и были похоронены в море. Среди тех, кто заболел в этом путешествии, был молодой Франклин Д. Рузвельт, который едва избежал смерти. Теперь «Левиафан» стоял на якоре в Хобокене, штат Нью-Йорк, готовясь к девятому рейсу во Францию. На борту находились следующие войска:
Войска, 9366; 57-й Пионерский пехотный полк; сентябрьские автозаправочные группы из лагерей Макартур, Хамфрис, Хэнкок и Джексон; медицинская смена, № 73; 401-я колонна автоводоцистерн[41]; 467-я колонна автоводоцистерн;
468-я колонна автоводоцистерн; поезд-цистерна для воды № 302; 323-й полевой батальон связи; тыловые госпитали № 60 и 62; женский полк; 31-й дивизион выгрузки и заготовки; 31-й дивизион под командой генерал-майора Лероя С. Лайона [10].
Единственным полноценным подразделением был 57-й пехотный полк из Вермонта. В ночь на 27 сентября 1918 года солдаты 57-го полка начали часовой марш от лагеря Меррит, штат Нью-Джерси, до места посадки, где их ждали паромы, чтобы отвезти вниз по Гудзону к «Левиафану». Но в ту ночь марш занял гораздо больше времени. Вскоре после начала путешествия колонна остановилась. Мужчины, страдающие от симптомов испанского гриппа, отставали от строя не в силах за ним угнаться [11]. Хотя самым разумным решением было бы отказаться от марша и вернуться в казармы, но это было невозможно. Армия и распорядок дня на «Левиафане» были непреклонны: они не ждали ни одного человека, ни здорового, ни больного. После перерыва, чтобы дать возможность страдающим людям догнать остальных, марш возобновили. Но некоторые мужчины лежали там, где упали, другие с трудом поднимались на ноги и даже сбрасывали снаряжение, чтобы не отстать. За солдатами следовали грузовики и кареты скорой помощи, которые подбирали людей, когда те падали, и везли их обратно в лагерную больницу. Неизвестно, сколько человек погибло на этом марше смерти [12].
Большая часть 57-го полка добралась до места посадки, а затем пережила холодную мокрую двухчасовую поездку на пароме вниз по реке. За этим последовали заключительные проверки на пирсе в Хобокене, во время которых еще больше солдат упало в обморок, и кофе с булочками от Красного Креста, их первая еда за несколько часов [13]. Мужчины взошли по трапу и поднялись на борт «Левиафана», где впервые за 24 часа смогли спать. Предшествовавший период испытаний гарантировал любому солдату ослабление иммунной системы, сопротивляемости гриппу и пневмонии [14].