–Без газет у меня голова кругом идёт. Ещё хуже, чем без курева. Курс-то сейчас какой?
–Триста девять и три десятых. Я вам и так скажу, без газет,–ответила, вновь улыбнувшись, негативная медсестра.
Фоминых не понял.
–Чего–три десятых?
–Триста девять и три десятых мегаватта энергии в пересчёте на трудовой час. А вы про какой курс спрашивали? Ах, да. Вы же не знаете ещё про мегаватты…
–Да бог с ними, с мегаваттами, пусть себе в лампочке горят! Я про политический курс. Основные задачи и так далее, понимаете? Ну, чтоб потом не опростоволоситься ненароком. Я ж вообще как младенец сейчас, если в смысле политграмоты. Неужто газетку нельзя? В лагере, и то газетку дают в библиотеке…
–С газетками у нас сейчас плохо, бумага в дефиците,–возразила медсестра.–А книги принесу, если хотите. Хоть сегодня вечером! Вам можно читать по часу в день, пока глаза не восстановятся, вот и читайте историческую литературу. Это будет очень полезно–в смысле, как вы выражаетесь, политграмоты.
–Да на что мне эта беллетристика? Выдумают всё! Вы дайте партийную прессу! Или…–Фоминых задумался.–Вы меня на этом и поймать хотите? Ждёте, пока по безграмотности ляпну что-нибудь не то? Так я вам скажу так: я болел, нынешнего курса не знаю, но я всегда был и остаюсь верным последователем дела Ленина-Сталина! А больше я вопросов задавать никаких не буду, и о политике говорить не буду, понятно?! Если только партия прикажет, вот тогда и пойду выполнять свой долг до конца! И больше вы от меня ничего не дождётесь!
Медсестра глубоко задумалась.
–Я плохо понимаю, о чём вы говорите,–призналась она в конце концов.–Очевидно, я как-то задела ваши убеждения; прошу простить меня за нескромность. Но газет у нас и в самом деле сейчас нет. Люди узнают новости по системе цифровой телевидеосвязи, а на бумаге издаются только литературные тексты, справочники и некоторые научные труды–то есть, те книги, которые всегда может понадобиться взять с собой туда, где нет аппаратуры связи. Конечно же, если вы хотите просто узнать новости, вы можете устроиться поудобнее перед любым свободным терминалом–слушайте и смотрите сколько угодно. Но вы попросили газету. И тут я в самом деле бессильна: для вас пришлось бы строить специальную типографию.
–А законы, программные документы? Речи вождей, в конце концов?
–Важные документы существуют в сетях, а законы, конечно же, изданы и на бумаге. Вы можете их изучить, если захотите. Правда, для этого нам придётся выучить наш язык–насколько я знаю, переводов на русский для наших нормативных документов не существует. А вот в сетевом терминале автоматика предложит вам практически точный перевод любого заинтересовавшего вас текста.
–Постойте, постойте? Что значит «на нашем языке»? Мы что, не в Советском Союзе?! Я попал за границу?! Или мы… в Грузии?
–Мы с той стороны Кавказа, которая принадлежала когда-то русским,–поправила девушка.–Но уже очень давно нет ни Грузии, ни Советского Союза, ни понятия «за границей». Даже русский язык остался анахронизмом, значение его теперь безусловно, но невелико–так в прошлом было с греческим, латынью, интернациональным английским.
–Что вы говорите?! Больше нет СССР?! Так где же я? Как теперь эта страна называется? Коминтерн?!
–Добро пожаловать на Объединённую Землю,–девушка-негатив повела вокруг себя рукой, показывая капитану на дальние горизонты.
–А… держава?! Наш герб. Наш флаг… Наша столица! Послушайте, отведите меня к терминалу, я хочу послушать голос Москвы, раз уж здесь невозможно просто открыть газету…
–Боюсь, услышать голос Москвы здесь тоже будет невозможно,–ответила медсестра.–Москвы больше нет.
Фоминых вдохнул–и почувствовал, что не сможет выдохнуть.
–Как это «нет»?–спросил он, заикаясь и кашляя.
–Так же, как нет Вашингтона, Сиэтла, Пекина. Москва давно сгорела в пламени мировой войны, хотя Россия и не участвовала в ней напрямую. Террористы взорвали её давно… много столетий назад.
–А как же… он?–Фоминых окончательно опешил.
–Кто–«он»?
–Сталин…
–Насколько я помню, он умер своей смертью, не дожив почти столетия до эпохи взаимоистребления капиталистических держав.
–Как так–Сталин умер? Не может быть!
–Умер и был похоронен, уверяю вас,–пожала плечами девушка.–Что в этом вас так удивляет?
–И как же теперь нам… без него?
–Да справляемся как-то. Вообще, не понимаю вашего изумления. Вы что, рассчитывали, что один человек проживёт столько столетий?
–Я думал, что наука найдёт способ… Подождите, вы уже пару раз сказали о столетиях. Сколько же времени я провалялся в больнице?! Не столетия же!
–Всего три недели,–успокоила его медсестра.–Но перед этим вы провели тысячу триста тридцать восемь лет в вечной мерзлоте Новосибирских островов.
–Не может быть! Врёте!–разозлился капитан.
–Зачем мне говорить неправду?–удивилась девушка.–Вы сами можете всё проверить, с помощью средств связи–прямо сейчас, а через пару дней и лично.
Фоминых оперся на свою странную трость.
–Что же мне тогда делать? Как теперь жить?
–Добро пожаловать в коммунистический век, товарищ,–смеясь, сказала темнокожая медсестричка.
Два дня Фоминых провёл в раздумьях. Сперва он ещё пытался выстроить между собой и той ситуацией, в которой он оказался, стенку недоверия, но стенка эта получалась непрочной; интеллектуал его времени, не верящий никому и ни во что, кроме нескольких полупризрачных догматов, смог бы убедить себя в ирреальности окружающего мира, но практичный разум капитана МГБ усваивал реальность такой же, какой воспринимал её–без лишних искажений, внесённых беспокойным воображением. Кроме того, Фоминых не слишком-то был склонен чему-нибудь поражаться. Полуграмотный крестьянин из-под Тобольска, «выдвинувшийся» на коллективизации и попавший от сохи на партийную учёбу в Москву, Фоминых испытал уже в своей жизни немало подспудного восхищения перед техникой и природой, перед богатством столичной жизни, роскошью магазинов и ресторанов, перед тем мистическим и сладким источником материальных благ, которое с детства ассоциировалось в его сознании со словом «заграница». Став сотрудником НКВД, он неожиданно для себя приобщился к этим благам и сам; на этом фоне дальний район Якутии, где он жил в последние семь лет, казался ему всего лишь безопасным убежищем, берлогой для зимней спячки, пробуждение от которой привело бы в конце концов к новому головокружительному нырку в столичные сытые волны. А вот говорила же мама: не проси у бога, получишь!–и зимняя спячка получилась в конце концов настоящая, на тринадцать аж долгих веков! Зато в конце концов попал туда, куда все вокруг собирались, да хрен, между прочим, доехали! Это ж надо: Фоминых-то прямиком в коммунизм попал! Тут, небось, и о старости можно не печалиться (если только они тут из стариков клей варить не начали), да и до старости землю потоптать бы неплохо. А если б ещё доказать, что все эти годы не числился в нетчиках, что замёрз на проклятой Индигирке, выполняя долг чекиста–так можно считать, что и вообще в люди выйдет! Шутка ли: получается, тыщу триста лет Фоминых на службе числился! Это ж одних отгулов сколько накопилось! Можно и на родину съездить будет, могилку мамину повидать, а потом в Ленинграде-городе (Москвы-то вроде бы нету больше) завалиться в какой-нибудь кабак и оторваться как следует за всё своё индигирское многолетнее сидение! И с бабами тут неплохо (Фоминых уже несколько раз представлял, как взлезает на темнокожую медсестричку-негатив, заломив ей предварительно ручки-шоколадки средь прутьев старинной никелированной кровати с шариками–так, помнится, не раз и не два делал он со своей Ульянкой в последние годы московские). Впрочем, с бабами придётся подождать: пришьют ещё аморалку, отмывайся потом! Главное сейчас–доказать, что был при деле, что не просто так эту тыщу лет на холоду лежал, как медвежий окорок. Да вот беда: свидетелей нет, и архивы московские, небось, погорели… вместе с Москвой, туды их всех, а!
Наутро второго дня после пробуждения навестил он доктора-азиата, хорошо знавшего русский язык. Зэка, из тех, что на фронте бывали, говорили, что доктора да медсёстры–самая понимающая братия, что служивого человека они зря мурыжить не станут, скажут всё как есть, да и документы нужные найти помогут. Доктор казался непростым, подходов к нему у Фоминых не было, но капитан решил попробовать и взять доктора лобовой психической атакой.
–Хорошо я у вас тут полежал, полечился,–сказал он,–а теперь мне пора уже на службу возвращаться. По начальству представиться надо, оружие табельное и так далее.
Азиат посмотрел на него с явным ужасом.
–Куда ж вы на службу-то возвратитесь, уважаемый? Службу вашу закрыли давно, ещё в Советском Союзе. А начальство, насколько я помню, судили как преступников. Придётся вам теперь выбирать мирную профессию.
Фоминых ничуть не удивился, что начальство судили как преступников (так и раньше бывало), а вот от мирной профессии с удивлением отказался.
–Я дал присягу,–сказал он,–и мой долг–охранять государственную безопасность от внешних и внутренних посягательств. Я, между прочим, тыщу триста лет стоял на страже завоеваний коммунизма.
Врач откровенно рассмеялся.
–Вы ошибаетесь,–сказал он.–Вы тысячу триста лет лежали замороженным. В общем-то, этот факт снимает с вас вашу долю исторической ответственности. А теперь пора переучиваться. Мы не нуждаемся в охране конституционного строя.
–Но позвольте,–запротестовал капитан,–как же вы боретесь с внутренней оппозицией?
–А зачем нам с ней бороться?
–Она разлагает наше единство!
–Замечательная мысль!–подтвердил доктор.–Оппозиция поляризует общество и создаёт движущую силу для общественных процессов. Это диалектика! Не будь оппозиции, мы бы навсегда застряли на одном из переходных этапов, а с ней мы имеем возможность непрерывно совершенствовать нашу формацию.
–Тем более! Как известно, по мере совершенствования общественных отношений всё более обостряется классовая борьба…