е мужские ладони, в эмоциональном порыве сорвал с головы фуражку с неприлично задранным вверх околышем и двинулся прямо на Смирнову с явным намерением заключить ее в объятия. В какой-то момент она, кажется, потеряла контроль над своим лицом–выражение, промелькнувшее на нем за доли секунды, сложно было назвать приветливым или дипломатичным. Однако председатель быстро овладела собой, протянув азанийскому лидеру руку, которую тот, разумеется, пожал, словно так и было задумано. На обнажившемся во время рукопожатия запястье Смирновой как раз в этот момент остановилась камера, запечатлев старую наколку–красную звезду с черной каймой и такой же квадратик.
–А что, ты ведь тоже могла бы быть сейчас на ее месте, а?–Матрос заметил это и указал ложкой на мою правую руку, где была вытатуирована такая же звезда, только вместо квадратика рядом с ней алел треугольник.–Она ведь всего на четыре года тебя старше.
Нарукавные, точнее, напульсные знаки различия были введены в начале войны с целью максимальной демократизации наших вооруженных сил: увидеть подобный знак можно было, только если его носитель выполнит рот-фронтовское приветствие. С одной стороны, командиров приучали к революционной вежливости, с другой–отучали от старорежимного козыряния. Но в первое же военное лето вышла с этими знаками незадача: по жаре все закатывали рукава, так что узнать командира становилось при всем желании невозможно. Пока штабные изобретатели придумывали, что делать, на местах народ решал эту проблему по-разному: рисовали командирские треугольнички и квадратики прямо на коже маркером, делали самодельные напульсники, наконец, особо упоротые били татуировки. Последнее даже пытались официально запретить: беловские казаки и «черные кресты» отчего-то считали, что такой наколкой может себя метить только гей или лесбиянка, так что попавшего с ней в плен ждала очень страшная смерть. Тем не менее, обычай закрепился–возможно, потому что бойцов многих подразделений в плен никто и не брал.
–У меня аллергия на большое начальство,–ответила я.–И вообще, я безответственная и эгоистичная, легко поддаюсь чужому влиянию, склонна к нарушениям революционной законности…
–До сих пор обижаешься?–вкрадчиво спросил Матрос. Я понимала, что он меня «прощупывает», однако выглядело это настолько прямолинейно и пошло, что даже возникали сомнения: может, и в самом деле этот визит ничего не означает? Просто скучающий пенсионер решил повидать старую знакомую, ну там–бойцы вспоминают минувшие дни и тому подобное. Невольно хотелось косить под дурочку в ответ.
–Ну на кого мне обижаться-то, кроме себя? Те, кто нас втянул во все это дерьмо,–они уже свое получили. А нам с тобой радоваться надо, что живем не в двадцатом веке. Тогда разговор куда короче был…
–Ты раньше тоже по-другому говорила, Оса,–нахмурился (деланно или искренне?) Матрос.
–Раньше я еще верила во всю эту муру про сломанный меч революции. В то, что Совет допустил ошибку, что ликвидация КОРДа нам всем еще аукнется. Даже ждала этого–чтобы потом сказать что-нибудь типа «ой, я же говорила!». Двадцать лет уже прошло–Коммуны вроде на месте, Социалистическое Содружество неуклонно расширяется, голод в Африке вон победили, Тихий океан собираются от мусора чистить. Яблони на Марсе, опять же: если не есть после шести и не дуться на весь мир–можно даже яблонь дождаться.
–Яблони–это хорошо, да,–согласился Матрос.–Больше еды–больше социализма. Больше социализма–больше еды. Больше еды–толще пролетариат, год от года… А ты в курсе, например, что одиннадцать процентов московских школьников отказались в этом году от обязательного военного обучения–«по идейным соображениям»? И никто–ни Комобраз, ни Рабочий Контроль, ни Совет–даже не поинтересовался, кто же эти «идейные соображения» придумывает и навязывает? Кто учит детей, что быть социальными инвалидами–здорово? Кто им внушает, что защищать свои Коммуны с оружием в руках–безнравственно и безыдейно?
Удочка заброшена, подумала я. Точнее, с виду это не удочка, а толстая такая жердина с неловко привязанным на конце обрывком каната. Но умной рыбке и этого достаточно, чтобы домыслить недостающие детали, включая крючок и наживку.
–А с кем нам, прости, воевать в нашем прекрасном сытом мире? С этим самым, как его… Свободным Государством Западной Австралии? Или с Алеут-Кадьяком? Эти заповедники свободного предпринимательства давно бы уже зачистили, если бы знали, что делать с контингентом. Можно, конечно, устроить им тотальный геноцид в прямом эфире, только от такого у наших деток появятся дополнительные «идейные соображения», тебе не кажется?
–С кем воевать? Да хотя бы с этим вот,–Матрос кивнул в сторону стереовизора, где уже шел репортаж о борьбе с опустыниванием в Средней Азии, но я поняла, о чем он.
Товарищ Тэ, то ли великий учитель и отец всех африканцев, положивший конец голоду и войнам, то ли кровавый диктатор, виновный в истреблении десятков малых народов. Многие на этот счет уже определились с окончательным ответом, но только не официальные органы Социалистического Содружества. Конечно, он называет себя социалистом, а иногда даже коммунистом, но всякий раз, когда он открывает рот, чтобы сказать что-то содержательное, я вспоминаю тех сумасшедших пенсионеров, что пикетировали летом сорок восьмого наш горсовет с плакатами типа «долой левацкую коммуну космополитов и педерастов, да здравствует Наш Русский Православный СССР!». А ведь были не только безобидные сумасшедшие: на стороне Новой Империи против нас сражались отряды под красным флагом–только первый год, правда, потом их вырезали свои же. Но эти уже принадлежат истории, а азанийский режим с его недавно только ликвидированными концлагерями для ВИЧ-инфицированных, налогами для этнических меньшинств и административным прикреплением городских рабочих к заводам и фабрикам–наличный факт, и что с этим фактом делать–решают уже четверть века.
В одной только Москве сосредоточены десятки тысяч эмигрантов из Азании. Некоторые из них–политические, считающие себя настоящими коммунистами, в отличие от. Тем не менее, единственная действенная программа, в которой они сходятся, когда прекращают хоть на миг сектантскую грызню,–это гениальная идея стукнуть ненавистного диктатора атомной бомбой по темечку и ввести международное внешнее управление страной. Каким образом предлагается убедить без малого восемьсот миллионов человек в благотворности этого пути–никто толком не понимает, кажется. По этой же причине никто не соглашается и на полноценную блокаду, бьющую всегда по простым трудящимся.
–Впрочем, с самим стариком войнушки, возможно, удастся избежать. Зато когда он, наконец, ласты склеит–тогда и начнется самое интересное. Там ведь строится обычный капитализм, только под вывеской «национальной демократии». Новые элиты станут рвать страну на следующий же день, и тут без вмешательства не обойтись, надо будет вводить миллионный контингент, чтобы предотвратить новую резню. А кто у нас готов к такому повороту? Коммуны к этому готовы? Партия готова? А молодежь, которой на себя придется брать основную тяжесть войны, молодежь готова?
Я молчала, поскольку пока не услышала ничего, выходящего за рамки стандартного алармизма. Тухловатая наживка, признаться.
–Но еще интереснее получится, если им там удастся сохранить преемственность власти и единство страны. Потому что капитализм–это империализм. А империализм–это расширение влияния, расширение рынков сбыта, подчинение более слабых соседей. И тоже война, что характерно. Их армия–это не только красивая форма и парады. У них на сегодня лучшие в мире сухопутные войска. Пока мы занимались экспериментами со всеобщим вооружением, азанийцы создавали кастовую профессиональную военную верхушку. Пока наши дети брезгуют оружием, они в школах учат, что власть во всем мире должна принадлежать черным…
–Знаешь, я это слышала еще до революции от нашего учителя истории. Ну, про черных, которые хотят поработить Европу и Россию. Когда я пыталась протестовать, меня выставляли за дверь, а вслед он говорил нечто типа «знает кошка, чье мясо съела». У тебя как-то очень похоже получается…
–Расскажи это Найджелу Осипову, которого я из-под завала в Острогожске достал,–Матрос даже побелел от злости.–Который меня братом два года называл. Который у меня на руках умер. Расскажи, какой я расист и ксенофоб.
–Я не о том…
–Не шути с такими вещами, Оса,–кажется, впервые в нашу сторону стали смотреть удивленно с соседних столиков.–Я ведь могу не поглядеть, что ты слабее.
Вышло, конечно, некрасиво, даже гаденько, если честно, но теперь я, по крайней мере, точно знала, что передо мной–старый добрый Матрос, а не перековавшееся и переродившееся нечто в телесной оболочке лучшего друга. Значит, во всем, чем он станет лечить меня дальше, он по крайней мере субъективно уверен.
–Ладно, хватит ходить вокруг да около, давай выкладывай, с чем пришел, а то мы правда друг другу глаза вилками повыкалываем. Хочешь, чтобы я поехала в Азанию и убила всех плохих парней?
–Вот не знаю, есть ли смысл с тобой разговаривать дальше,–он еще не отошел, хотя и очень старался.–Тем более, что я к тебе пришел сугубо по своей инициативе.
–А у тебя есть кто-то, кто тебе может приказывать?
–Приказывать–это вряд ли,–улыбнулся Матрос, и улыбка его мне не очень-то понравилась.–Есть нечто вроде клуба по интересам. Старые отставники, не только из КОРДа, из разных ведомств, собираются по очереди у кого-нибудь на квартире пару раз в неделю. Обсуждают политику правительства, международное положение, итоги и перспективы, в общем, все такое. Ищут опасности, которые сложно заметить замыленным глазом государственных людей. Иногда–составляют докладные записки с советами космического масштаба для правительства Коммун. Ничего противозаконного, все в рамках рабочей демократии. Просто, ну ты сама понимаешь, как к нам относится общество, так что делается все в основном негласно. А умищи у нас такие–о-го-го! Уж на что я люблю поумничать, но там в основном почтительно молчу да чаи завариваю. Неудивительно