— Думаешь, получится? — справилась Аравис, взлетая в седло. Шаста завистливо покосился на девушку.
— Бру-ху! — фыркнул Бри. — Еще как получится! Ну что ты там застрял, Шаста? Залезай.
— Принц собирался выступить немедля, — напомнила Аравис.
— Пустые слова, — отозвался Бри. — Двести всадников и двести лошадей в единый миг в поход не соберутся: всех надо напоить, накормить, одеть, оседлать… Нет, до утра он город не покинет, уж поверьте. Ну что, строго на север?
— Не совсем, — возразил Шаста. — Я нарисовал стрелку на песке… Потом объясню зачем. Вон она, чуть левее. Видишь?
— Да. Теперь слушайте все. Дни и ночи напролет скачут лишь герои в сказках. Мы будем двигаться шагом и рысью, перемежая одно другим. И всякий раз, как мы перейдем на шаг, вы, люди, тоже сможете размяться. Ты готова, Хвин? Тогда вперед! На север, в Нарнию!
Поначалу все шло просто замечательно. Нагретый за день солнцем песок уже успел остыть, поэтому ногам было ничуть не горячо; лица овевал прохладный ночной ветерок. Куда ни посмотри, всюду песок серебрился в лунном свете, напоминая то ли бескрайнюю водную поверхность, то ли громадный серебряный поднос. Тишину нарушал разве что шелест, с которым песок осыпался с конских копыт. Когда бы не необходимость время от времени спешиваться и идти самому, Шаста наверняка бы заснул.
Казалось, переход растянулся на целую вечность. Луна куда-то пропала; путь продолжали в кромешной тьме, едва ли не на ощупь. Минуты складывались в невыносимо долгие часы… А потом Шаста вдруг понял, что различает в темноте голову Бри. Мало-помалу — ох, как помалу! — небо из черного сделалось серым, и таким же серым стал песок. Повсюду, куда ни взгляни, расстилалась безжизненная пустыня — и мнилось, что путники неведомым образом очутились внезапно в царстве мертвых. Как-то исподволь накатила чудовищная усталость; Шасту бил озноб, мальчик непрерывно облизывал пересохшие губы. Уныло поскрипывала кожаная сбруя, тоскливо позвякивали серебряные пряжки, шуршал под копытами песок — вместо «цок-цок», как было бы на дороге, слышалось печальное «тшш-тшш»…
Наконец, когда уже начало казаться, что ночи вовсе не будет конца, небо на востоке, над самым окоемом, стало светлеть, потом сделалось розовым. Утро, долгожданное утро! И наступало это утро в тишине, ибо в пустыне не было птиц, которые встретили бы его своими трелями. Шаста замерз окончательно; немного он согревался, разве что когда спрыгивал со спины Бри и шел сам.
Но вот взошло солнце, и все вокруг в единый миг переменилось. Песок из серого стал золотистым и замерцал, будто усеянный драгоценными камнями. По левую руку от путников вытянулись длинные тени — Шаста верхом на Бри и Аравис на Хвин. Впереди купалась в солнечных лучах двойная вершина горы Маунт-Пайр. При свете Шаста заметил, что они слегка отклонились. «Возьми левее», — попросил он своего скакуна. Сердце радовалось тому, что Ташбаан остался далеко позади и был уже едва различим: этакий взгорок, увенчанный клыками шпилей. С такого расстояния самый острый взор не сумел бы опознать в этом взгорке великий город великого тисрока.
Все приободрились — правда, ненадолго. Ташбаан по-прежнему выглядел далеким и нестрашным, однако он упорно не желал пропадать из вида. Шаста от огорчения даже бросил оглядываться, но только сильнее пал духом: гора, к которой они направлялись, не стала ближе ни на пядь. А солнце поднималось все выше, песок искрился и слепил глаза. Зажмуриться же Шаста просто не имел права — ведь он единственный худо-бедно знал дорогу и мог указывать направление. Накатил зной. Когда Шаста в очередной раз соскользнул со спины Бри, зной ударил мальчику в лицо, точно из приоткрытой печной дверцы. Так повторялось дважды, и жара не спадала — наоборот, становилась яростнее с каждым мгновением; настал миг, когда Шаста снова было спешился и тут же завопил от боли и живо вскочил в седло.
— Прости, Бри, — выдохнул он. — Я больше не могу идти. Песок так жжется!
— Ну, конечно! — отозвался конь. — И как я сам не сообразил? Что ж, придется мне потерпеть.
Шаста завистливо поглядел на Аравис, шагавшую по песку рядом с Хвин.
— Тебе-то хорошо, — проворчал он. — У тебя сапоги.
Девушка выпятила подбородок, будто собираясь сказать что-нибудь нелестное, но промолчала.
Рысью, шагом, рысью, шагом. Скрип-скрип, дзинь-дзинь. Пот течет ручьем, солнце обжигает, глаза болят от яркого света, в пересохшем горле ком… А вокруг ровным счетом ничего не менялось! Ташбаан не отдалялся, горы не приближались. И поневоле чудилось, что так будет всегда — мокрые от пота, изнемогающие от жары и усталости, они будут до скончания века тащиться через пустыню под скрип кожаной сбруи и перезвон серебряных пряжек.
Шаста пытался отвлечься, пытался думать о чем угодно, только не о том, что из пустыни им не выбраться никогда. Это не помогло: в голову полезли всякие непрошеные мысли, от которых на душе стало хуже прежнего. Тяжелее всего было не думать о нараставшей жажде. Ледяной ташбаанский шербет; чистая родниковая вода, весело журчащая среди камней; холодное молоко, в меру густое и не слишком жирное… И чем сильнее стараешься не думать обо всем этом, тем назойливее твое воображение рисует картины одна чудеснее другой…
Наконец пейзаж изменился: впереди выросло из песка скопление камней — футов тридцати в высоту и около пятидесяти ярдов в длину. Солнце стояло прямо над головами, и тени эти камни почти не отбрасывали, но все же даровали изнемогшим путникам укрытие от палящего зноя. Перекусили, попили водички — жажду, конечно, не утолили, лишь промочили горло (лошадям было не так-то просто пить из бурдюка, однако и Бри, и Хвин изловчились сделать глоток-другой). Лошади были все в пене; люди, бледные, уставшие до полусмерти, едва держались на ногах. Говорить никому не хотелось.
После короткой передышки снова тронулись в путь. Шуршание песка, запах пота, слепящий свет, опять, и опять, и опять… Но вот, к несказанному облегчению путников, их тени начали удлиняться и какое-то время спустя вытянулись чуть ли не до окоема. Солнце медленно клонилось к закату, жара понемногу спадала, воздух наполнялся благословенной прохладой; впрочем, песок, раскалившийся за день, по-прежнему обжигал ступни. Восемь глаз жадно высматривали ущелье, о котором говорил ворон Желтые Лапы. Но на ущелье не было и намека — сплошной песок, без конца и края. Солнце село, на небосводе высыпали звезды. Лошади понуро брели по пустыне, всадники раскачивались в седлах, то и дело впадая в полузабытье. Взошла луна, и внезапно Шаста — в горле у него пересохло настолько, что крикнуть он просто не мог — прохрипел:
— Вон оно!
Ошибки быть не могло. Впереди, чуть правее, показался покатый склон, усеянный валунами, и склон этот уводил прямиком в нагромождение скал. Лошади не сговариваясь повернули; минуту-другую спустя перед путниками распахнулся зев ущелья. Поначалу было даже хуже, чем в пустыне, ибо в стиснутом скалами ущелье царила страшная духота; каменные стены вздымались все выше, свет луны померк, и разглядеть что-либо стало крайне сложно. Оставалось полагаться разве что на слух. Впрочем, иногда взгляд выхватывал из полумрака смутно различимые растения, похожие на кактусы, и заросли травы — должно быть, той, о которую так легко порезаться. Копыта зацокали по камням… Ущелье изобиловало поворотами, и за каждым поворотом путники надеялись увидеть воду, но всякий раз надежды не оправдывались. Лошади едва переставляли ноги, Хвин поминутно спотыкалась и дышала все тяжелее. Исподволь подкрадывалось отчаяние. И вдруг под копытами захлюпало! Крохотная струйка воды за следующим поворотом обернулась ручейком, дальше ручеек превратился в узкую речку с берегами, поросшими кустарником, а речка разлилась и раздвинула берега, водопадом срываясь в озерцо… Шаста, вновь впавший в полузабытье, внезапно сообразил, что Бри остановился, и обессиленно соскользнул наземь. Оставив своего всадника лежать на берегу, Бри ступил в воду и принялся пить; Хвин присоединилась к нему. «О-о!» — простонал Шаста, кое-как поднялся, плюхнулся в озерцо — вода доходила ему до колен, — а потом сунул голову под водопад. Какое блаженство!
Минут через десять все напились (Аравис с Шастой вымокли с головы до ног) и стали осматриваться, тем паче что луна поднялась уже достаточно высоко и осветила ущелье. По берегам реки росла густая трава, в отдалении виднелись кусты и деревья, подступавшие к скалам. И в ночной прохладе, напоенной дивным ароматом цветущих деревьев, разливалась птичья трель. Шаста никогда прежде не слыхал такой птицы, но почему-то сразу догадался, что это соловей.
Есть никому не хотелось — все слишком устали. Лошади, не дожидаясь, пока их расседлают, легли на траву. Аравис с Шастой пристроились рядышком.
— Нам нельзя спать, — неожиданно подала голос благоразумная Хвин. — Мы должны опередить принца Рабадаша.
— Угу, — сонно согласился Бри. — Спать нельзя. Мы только чуть-чуть передохнем…
Шасте подумалось, что, если он сейчас не встанет и не поднимет остальных, все они заснут. Надо вставать, надо двигаться дальше. Надо… надо…
Мгновение спустя все четверо крепко спали. Им не мешали ни лунный свет, ни соловьиные трели.
Первой пробудилась Аравис. Ее разбудило солнце. Открыв глаза, девушка увидела, что утро давным-давно в разгаре. Ужасно, просто ужасно!
«Это я виновата, — твердила она себе, тормоша своих спутников. — С лошадей что возьмешь? После такого перехода и говорящая лошадь свалится! А мальчишка в деревне вырос, чему его там могли научить… Но меня-то учили! Какая же я дура!»
— Бру-хо! — воскликнул Бри, поднимаясь с земли. — Заснул нерасседланным, а? Никогда больше так делать не буду. Очень неудобно, знаете ли…
— Да шевелитесь вы! — прикрикнула Аравис. — Мы и так проспали все что можно! Надо ехать дальше.
— Сперва перекусим, — возразил Бри.
— Боюсь, не получится, — отозвалась Аравис, подтягивая подпруги.
— Куда ты так торопишься? — удивился Бри. — Мы ведь пересекли пустыню!