— Дальше вглубь, дальше вверх! — воскликнул Руномудр, и его копыта загрохотали на запад. Остальные не поняли его, но очень разволновались. Кабан приветствовал друзей хрюканьем. Медведь проворчал было, что ничего не понимает, как вдруг заметил позади фруктовые деревья и торопливо заковылял к ним. Здесь, без сомнения, он нашёл кое-что совершенно понятное. Псы остались, виляя хвостами, и Поггин остался, и пожимал всем руки, и улыбался во весь свой честный рот. Алмаз склонил королю на плечо белоснежную голову, а тот что-то шептал ему на ухо. Потом все снова обратили взоры за дверь.
В Нарнии теперь хозяйничали одни драконы и ящеры: бродили туда-сюда, вырывали с корнями деревья и ломали их, словно стебли ревеня. В считаные минуты лес исчез, страна сделалась голой, стали видны все неровности, все эти пригорки и лощинки, незаметные прежде. Трава исчезла. Тириан с удивлением смотрел на мир голых скал, голой земли. Трудно было поверить, что когда-либо здесь что-то жило и росло. А чудища старились, ложились на землю, умирали; мясо их высыхало, съёживалось. Вскоре остались лишь огромные скелеты среди мёртвых скал, словно всё это произошло тысячи лет назад. Долго всё оставалось в безмолвии.
И вдруг что-то белое — длинная ровная белая полоса, блеснувшая в свете звёзд, — двинулось к ним с восточного края земли. Неведомый звук широкой волной разорвал тишину: сначала будто шёпот, потом шум, потом рёв. Это была стена бурлящей воды. Поднялось море. На открытой, как пустыня, земле всё было хорошо видно: как разливаются реки, как озёра становятся шире, сливаются в одно, долины превращаются в новые озёра, а холмы — в острова, и острова эти исчезают. И вересковые пустоши слева от них, и высочайшие горы справа с грохотом и плеском осыпались, сползли в бушующие волны; вода, бурля, подошла к самому порогу двери, но не проникла за него и теперь пенилась у самых передних лап Аслана. И вот от порога, где они стояли, насколько хватал глаз, простёрлась ровная гладь воды до самого горизонта, где сливалась с небом.
Вдруг там блеснула полоска печальной и зловещей зари; она росла над водой, становилась ярче и светлее, и вот они уже перестали различать свет стоящих за ними звёзд. Наконец взошло солнце. Увидев его, лорд Дигори и леди Полли тихонько кивнули друг другу. Однажды, в другом мире, у них на глазах умерло солнце, поэтому они сразу поняли, что и это солнце умирает. Оно было втрое… нет, в двадцать раз больше обычного и тёмно-тёмно-красное. Лучи его упали на гиганта Время, и он тоже сделался красным, и всё пространство безбрежных вод сделалось как кровь.
Взошла луна, совсем не там, где положено, очень близко от солнца, и тоже казалась красной. Языки пламени потянулись к ней от солнца, словно змеи или усы багрового огня. Солнце было как спрут, оно будто пыталось притянуть к себе луну огненными щупальцами. Наверное, оно и притянуло: луна двинулась, сначала медленно, потом всё быстрее, быстрее, пока языки пламени не сомкнулись вокруг неё и не стали огромным шаром, подобным горящему углю. Громадный кусок огня отвалился от него и упал в море, а облако пара поднялось вверх.
И Аслан сказал:
— Пусть наступит конец.
Гигант бросил рог в море, потом протянул руку — она казалась совсем чёрной и тянулась на тысячи миль, через всё небо, пока не дотянулась до солнца, — взял солнце и сжал его, как апельсин. И тут же наступила полная тьма.
Все, кроме Аслана, отпрыгнули назад, словно ошпаренные резким студёным ветром. Края двери покрылись льдом.
— Питер, Верховный король Нарнии, — сказал Аслан, — закрой дверь.
Дрожа от холода, Питер наклонился в темноту и потянул дверь, отчего она заскрипела по льду, потом довольно неловко (потому что за несколько секунд руки его посинели и онемели) вынул золотой ключ и запер её.
Всё, что они видели за дверью, было удивительным, но ещё удивительнее было увидеть тёплый дневной свет, голубое небо, цветы под ногами и смех в глазах Аслана.
Он быстро обернулся, припал к земле, хлестнул себя хвостом и бросился вперёд, на запад, как золотая стрела, крикнув через плечо:
— Дальше вверх и дальше вглубь!
Но разве мог кто-то за ним угнаться? И они потихоньку направились следом.
— Итак, — сказал Питер, — ночь пала на Нарнию. Люси, ты плачешь? Когда мы все здесь и Аслан ведёт нас?
— Не останавливай меня, Питер, — ответила Люси. — Аслан не стал бы. Я знаю, я уверена, тут нет ничего дурного — оплакивать Нарнию. Подумай обо всех, кто остался — мёртвый, замёрзший — там, за этой дверью.
— Я надеялась всей душой, — сказала Джил, — что она будет всегда. Наш мир не может. Я думала, Нарния может.
— Я видел её рождение, — промолвил лорд Дигори. — Не думал, что доживу и увижу её смерть.
— Государи, — сказал Тириан, — леди правы, что плачут. Я плачу и сам. Я видел, как умирала моя мать. Какой мир, кроме Нарнии, я знал? Не стойкостью, но великой неучтивостью было бы не оплакать её.
Они пошли прочь от двери, от гномов, всё ещё сидевших кружком в своем воображаемом хлеву. Они шли, говорили о старых войнах, о днях мира, о древних королях и всей славе Нарнии.
Псы бежали рядом, но говорили мало — нужно было всё обнюхать. Они бегали кругами взад-вперёд и нюхали, нюхали, пока не начали чихать. Вдруг что-то их взволновало и они заспорили:
— Да, это он.
— Нет, не он.
— Я об этом и говорил — каждый почует.
— Убери-ка нос, дай я понюхаю.
— Что там, двоюродные братья мои? — спросил Питер.
— Тархистанец, государь, — в один голос пролаяли псы.
— Где же? Покажите! Как бы он ни встретил нас, мы будем ему рады.
Псы бросились вперёд, потом примчались назад, причём так быстро, будто от этого зависела их жизнь, и с громким лаем сообщили, что это действительно тархистанец. (Говорящие псы, совсем как обычные, ведут себя так, словно всё, что делают, невероятно значительно.)
Друзья последовали за псами. Молодой тархистанец, сидевший под каштанами у чистого ручья — это был Эмет, — тут же встал и, церемонно поклонившись, сказал Питеру:
— Сударь, я не знаю, друг вы мне или враг, но и то и другое — честь для меня. Разве не сказал поэт, что доблестный друг — величайший дар, а доблестный враг — дар не меньший?
— Сударь, — ответил Питер, — есть ли нужда нам враждовать?
— Расскажите, кто вы и что с вами случилось, — попросила Люси.
— Наверное, это долгий рассказ. Давайте попьём и присядем, — пролаяли псы. — Мы совершенно выдохлись.
— Ещё бы, мчались всю дорогу сломя голову, — сказал Юстас.
Итак, люди уселись на землю, собаки с шумом напились из ручья и тоже уселись, часто дыша и свесив языки, и только Алмаз остался стоять, полируя рог о белую шкуру.
Глава пятнадцатая. Дальше вверх и дальше вглубь!
— Знайте, о доблестные короли, — начал тархистанец, — и вы, о леди, чья красота озаряет Вселенную: я Эмет, седьмой сын Харфы-тархана из города Ташбаана, что к западу от пустыни. Я пришёл в Нарнию позже многих, отряд наш в двунадесять и девять копий вёл Ришда-тархан. Услышав впервые, что поход наш на Нарнию, я возликовал, ибо много слышал о вашей стране и жаждал встретиться с вами в битве, но едва узнал, что мы должны вырядиться торговцами (какой позор воину и сыну тархана!), что мы должны лгать и хитрить, радость покинула меня. Только худшее было впереди — нам велели прислуживать обезьяне. Обезьяна же объявила, что Аслан и Таш — это одно, и мир потемнел в моих очах, ибо с детства я служил богине с великим желанием познать её глубже и, быть может, когда-нибудь взглянуть ей в лицо. Но имя Аслана было мне ненавистно.
Вы видели, нас собирали перед лачугой с соломенной крышей, ночь за ночью, и разжигали огонь, потом обезьяна выводила из лачуги кого-то на четырёх ногах, но разглядеть его я не мог. Все люди и все звери кланялись ему и воздавали почести. Мне казалось, что обезьяна обманывает Ришду, ибо то, что выходило из хлева, не было ни Таш, ни каким другим богом. Я стал внимательно наблюдать за тарханом и слушать каждое его слово и понял, что он тоже не верит. Он верил в Таш не больше обезьяны, ибо, если бы верил, как посмел бы насмехаться над ней?
Когда глаза мои открылись, великий гнев обуял меня. Я дивился, почему истинная Таш не поразит нечестивцев небесным огнём. Собрав свою волю, спрятав свой гнев и сдержав свой язык, я ждал, чем всё это кончится, однако прошлой ночью обезьяна не вывела жёлтое существо, заявив: кто хочет взглянуть на Ташлана (они соединили два имени, будто это одно), те должны по одному войти в лачугу. И я сказал себе: «Несомненно, это новый обман». Когда кот зашёл и выскочил, безумный от страха, я снова сказал себе: «Воистину Таш явилась. Они позвали её без ведения и веры, и вот она среди нас и отомстит за себя». И хотя сердце моё от ужаса перед величием Таш ослабело, желание моё было превыше страха, и я унял дрожь, сжал зубы и решился взглянуть в лицо Таш, хотя бы это и стоило мне жизни. Я вызвался войти в хлев, и тархан, хоть и против воли, пустил меня.
О чудо! Ступив за дверь, я увидел ясный солнечный свет, как сейчас, хотя снаружи всё казалось черно. Но дивился я не более мгновения, ибо тут же пришлось защищаться. Едва я увидел одного из наших людей, замысел тархана и обезьяны стал мне ясен: его поставили здесь убивать всякого, кто войдёт, если это будет не посвящённый в их тайну. Значит, человек этот тоже лжец и насмешник и не слуга Таш, и я с великой охотой сразил негодяя и выбросил его тело за дверь.
Потом, оглядевшись, я увидел небо и просторные земли. Сладостное благоухание коснулось меня, и я сказал: «Клянусь богами, это дивное место. Наверное, я в стране Таш». И я пошёл искать её в этом удивительном краю.
Так я шёл среди трав, цветов и благоуханных деревьев, как вдруг на узкой тропинке меж скал навстречу мне выпрыгнул огромный лев, быстротою подобный страусу. Он был велик, как слон, с гривой, как чистое золото, и, как золото, расплавленное в печи, сверкали его глаза. Он был страшнее, чем огнедышащая гора Лагур, и красота его превосходила всё в этом мире, как роза превосходит прах пустыни. Я пал к его ногам с единственной мыслью: «Пришёл мой последний час, ибо лев, достойный всяческих почестей, узнает, что я всю жизнь служил Таш, а не ему. И всё-таки лучше видеть льва и умереть, чем быть Тисроком всего мира и не видеть его». Но Славный коснулся языком моего лба, склонив золотую голову, и сказал: «Радуйся, сын». Я же ответил: «Увы, повелитель, я не сын тебе, но слуга Таш». И он сказал мне: «Дитя, всё, что ты сделал для Таш, я зачту в службу мне». Тогда ради моей великой мечты о мудрости и знании я преодолел свой страх и спросил Славного, и сказал: «Владыка, правду ли говорила обезьяна, что ты и Таш — одно?» Лев зарычал так, что земля содрогнулась, но гневался он не на меня. «Это ложь. И не потому я принял твоё служение, что мы одно, а потому, что мы противоположны; я и она столь различны, что, если служение мерзко, оно не может быть мне, а если служение не мерзко — не может быть ей. Итак, если кто-то клянётся именем Таш и держит клятву правды ради, мной он клянётся не ведая, и я вознагражу его. Если же кто совершит злое во имя моё, пусть и говорит он: «Аслан», — Таш он служит, и Таш примет его служение. Понял ли ты, дитя?» И я ответил: «Владыка, тебе ведомо, сколько я понял». И ещё я сказал, как побуждала меня истина: «Я ведь искал Таш во все дни мои». — «Возлюбленный сын мой, — сказал мне Славный, — если б не ко мне ты стремился, то не искал бы так долго и верно. Каждый находит то, что ищет