Когда Аршиш бывал дома, Шаста спрашивал: «Отец, что там, за холмом?» Если Аршиш сердился, то драл его за уши, если же был спокоен, отвечал: «Сын мой, не думай о пустом. Как сказал мудрец, прилежание — корень успеха, а те, кто задаёт пустые вопросы, ведут корабль глупости на рифы неудачи».
Шасте казалось, что за холмом — какая-то дивная тайна, которую отец до поры скрывает от него. На самом же деле рыбак говорил так, ибо не знал, да и знать не хотел, какие земли лежат к северу. У него был практический ум.
Однажды с юга прибыл незнакомец, совсем иной, чем те, кого видел Шаста до сих пор. Он сидел на прекрасном коне, и седло его сверкало серебром. Сверкали и кольчуга, и острие шлема, торчащее над тюрбаном. На боку его висел ятаган, спину прикрывал медный щит, в руке было копьё. Незнакомец был тёмен лицом, но Шаста привык к темнолицым, а удивило его иное: борода, выкрашенная в алый цвет, вилась кольцами и лоснилась от благовоний. Аршиш понял, что это тархан, то есть вельможа, и склонился до земли, незаметно показывая Шасте, чтобы и тот преклонил колени.
Незнакомец попросил ночлега на одну ночь, и Аршиш не посмел отказать ему. Всё лучшее, что было в доме, хозяин поставил перед ним, а мальчику (так всегда бывало, когда приходили гости) дал кусок хлеба и выгнал во двор. В таких случаях Шаста спал с ослом, в стойле. Но поскольку было ещё рано и никто никогда не говорил ему, что подслушивать нельзя, он сел у самой стены.
— О, хозяин! — промолвил тархан. — Мне угодно купить у тебя этого мальчика.
— О, господин мой! — ответил рыбак, и Шаста угадал по его голосу, что глазки у него алчно блеснули. — Как же продам я, твой верный раб, своего собственного сына? Разве не сказал поэт: «Сильна, как смерть, отцовская любовь, а сыновняя дороже, чем алмазы»?
— Возможно, — сухо выговорил тархан, — но другой поэт говорил: «Кто хочет гостя обмануть — подлее, чем гиена». Не оскверняй ложью свои уста. Он тебе не сын, ибо ты тёмен лицом, а он светел и бел, как проклятые, но прекрасные нечестивцы с севера.
— Дивно сказал кто-то, — парировал рыбак, — что око мудрости острее копья! Знай же, о мой высокородный гость, что я, по бедности своей, никогда не был женат. Но в год, когда Тисрок (да живет он вечно) начал своё великое и благословенное царствование, в ночь полнолуния, боги лишили меня сна. Я встал с постели и вышел поглядеть на луну. Вдруг послышался плеск воды, словно кто-то грёб вёслами, и слабый крик. Немного позже прилив прибил к берегу маленькую лодку, в которой лежал иссушенный голодом человек. Должно быть, он только что умер, ибо ещё не остыл, а рядом с ним был пустой сосуд и живой младенец. Вспомнив о том, что боги не оставляют без награды доброе дело, я прослезился, ибо раб твой мягкосердечен, и…
— Не хвали себя, — прервал его тархан. — Ты взял младенца, и он отработал тебе вдесятеро твою скудную пищу. Теперь скажи мне цену, ибо я устал от твоего пусторечия.
— Ты мудро заметил, господин, — сказал рыбак, — что труд его выгоден мне. Если я продам этого отрока, то должен купить или нанять другого.
— Даю тебе пятнадцать полумесяцев, — сказал тархан.
— Пятнадцать! — взвыл Аршиш. — Пятнадцать монет за усладу моих очей и опору моей старости! Не смейся надо мною, я сед. Моя цена — семьдесят полумесяцев.
Тут Шаста поднялся и тихо ушёл, потому что знал, как люди торгуются, а, стало быть, Аршиш выручит за него больше пятнадцати монет, но меньше семидесяти, и спор протянется не один час.
Не думайте, что Шаста чувствовал то же самое, что почувствовали бы вы, если бы ваши родители решили вас продать. Жизнь его была не лучше рабства, и тархан мог оказаться добрее, чем Аршиш. К тому же он очень обрадовался, узнав свою историю. Он часто сокрушался прежде, что не может любить рыбака, и когда понял, что тот ему чужой, с души его упало тяжкое бремя. «Наверное, я сын какого-нибудь тархана, — подумал мальчик, — или Тисрока (да живет он вечно), а то и божества!»
Тем временем сумерки сгущались и редкие звёзды уже сверкали на небе, хотя у заднего края оно отливало багрянцем. Конь пришельца, привязанный к столбу, мирно щипал траву. Шаста погладил его по холке, но конь никак не отреагировал на ласку, и мальчик подумал: «Кто его знает, какой он, этот тархан!»
— Хорошо, если добрый, — продолжил Шаста, не заметив, что размышляет вслух. — У некоторых тарханов рабы носят шёлковые одежды и каждый день едят мясо. Может быть, он возьмёт меня в поход, и я спасу ему жизнь, и он освободит меня, и усыновит, и подарит дворец… А вдруг он жестокий? Тогда закуёт меня в цепи. Как бы узнать? Конь-то знает, да не скажет.
Конь поднял голову, и Шаста, погладив его шёлковый нос, воскликнул:
— Ах, умел бы ты говорить!
— Я умею, — тихо, но внятно ответил конь.
Думая, что это ему снится, Шаста всё-таки крикнул:
— Быть того не может!
— Тише! — сказал конь. — На моей родине есть говорящие животные.
— Где это? — спросил Шаста.
— В Нарнии.
И когда оба они успокоились, конь рассказал:
— Меня украли. Если хочешь, взяли в плен. В бытность мою жеребёнком мать запрещала мне убегать далеко к югу, но я не слушался. И поплатился за это, видит лев! Много лет я служу злым людям, притворяясь тупым и немым, как их кони.
— Почему же ты им не признаешься?
— Не такой я дурак! Они будут показывать меня на ярмарках и сторожить пуще прежнего. Но оставим пустые беседы. Ты хочешь знать, каков мой хозяин Анрадин. Он жесток. Со мной — не очень, кони дороги, а тебе, человеку, лучше умереть, чем быть рабом в его доме.
— Тогда я убегу, — сказал Шаста, сильно побледнев.
— Да, беги, — сказал конь. — Со мною вместе.
— Ты тоже убежишь?
— Да, если убежишь ты, — кивнул конь. — Тогда мы, может быть, и спасёмся. Понимаешь, если я буду без всадника, люди увидят меня, подумают: «У него нет хозяина», — и погонятся за мной. А с всадником другое дело… Вот и помоги мне. Ты ведь далеко не уйдёшь на этих дурацких ногах (ну и ноги у вас, людей!), тебя поймают. Умеешь ездить верхом?
— Конечно, — сказал Шаста. — Я часто езжу на осле.
— На чём? Ха-ха-ха! — презрительно усмехнулся конь (во всяком случае, хотел усмехнуться, а вышло скорей «го-го-го!..»; у говорящих коней лошадиный акцент сильнее, когда они не в духе). — Одним словом, не умеешь. А падать хотя бы?
— Падать умеет всякий, — ответил Шаста.
— Навряд ли, — сказал конь. — Ты умеешь падать, и вставать, и, не плача, садиться в седло, и снова падать, и не бояться?
— Я… постараюсь.
— Бедный ты, бедный, — гораздо ласковей сказал конь, — всё забываю, что ты детёныш. Ну ничего, со мной научишься! Пока эти двое спорят, будем ждать, а заснут — тронемся в путь. Мой хозяин едет на север, в Ташбаан, ко двору Тисрока.
— Почему ты не прибавил «да живет он вечно»? — испугался Шаста.
— А зачем? Я свободный гражданин Нарнии. Мне не пристало говорить, как эти рабы и недоумки. Я не хочу, чтобы он вечно жил, и знаю, что он умрёт, чего бы ему ни желали. Да ведь и ты свободен, потому что с севера. Мы с тобой не будем говорить на их манер! Ну, давай обсуждать наши планы. Я уже сказал, что мой человек едет на север, в Ташбаан.
— Значит, нам надо ехать к югу?
— Нет. Если бы я был нем и глуп, как здешние лошади, то побежал бы домой, в своё стойло. Дворец наш — на юге, в двух днях пути. Там он и будет меня искать. Ему и не догадаться, что я двинусь к северу. Скорее всего решит, что меня украли.
— Ура! — закричал Шаста. — На север! Я всегда хотел узнать, что там.
— Конечно, — сказал конь, — ты ведь оттуда и, я уверен, хорошего северного рода. Только не кричи. Скоро они заснут.
— Я лучше посмотрю, — сказал Шаста.
— Хорошо, только поосторожней.
Было совсем темно и очень тихо, одни лишь волны плескались о берег, но этого Шаста не замечал, потому что слышал их день и ночь, всю жизнь. Свет в хижине погасили. Он прислушался, ничего не услышал, подошёл к единственному окошку и различил секунды через две знакомый храп. Ему стало смешно: подумать только, если всё пойдёт как надо, он больше никогда этих звуков не услышит! Стараясь не дышать, он немножко устыдился, но радость была сильнее стыда. Тихо пошёл он по траве к стойлу, где был ослик — знал, где лежит ключ, — отпер дверь, отыскал седло и уздечку: их спрятали туда на ночь, — поцеловал ослика в нос и прошептал: «Прости, что мы тебя не берём».
— Пришёл наконец! — сказал конь, когда он вернулся. — Я уже гадал, что с тобой случилось.
— Доставал свои вещи из стойла, — ответил Шаста. — Не скажешь, как их приладить?
Потом довольно долго он возился с вещами, стараясь ничем не звякнуть, а конь давал указания: «Тут потуже. Нет, вот здесь. Подтяни ещё». Напоследок он сказал:
— Вот смотри: это поводья, — но ты их не трогай. Приспособь их посвободней к луке седла, чтобы я двигал головой как хотел. И главное, не трогай.
— Зачем же они тогда? — спросил Шаста.
— Чтобы меня направлять. Но сейчас выбирать дорогу буду я, тебе их трогать ни к чему. А ещё — не вцепляйся мне в гриву.
— За что же мне держаться? — удивился Шаста.
— Сжимай покрепче колени, — сказал конь. — Тогда и научишься хорошо ездить. Сжимай мне коленями бока сколько хочешь, а сам сиди прямо и локти не растопыривай. Что ты там делаешь со шпорами?
— Надеваю, конечно, — сказал Шаста. — Уж это я знаю.
— Сними их и положи в перемётную суму. Продадим в Ташбаане. Снял? Ну, садись в седло.
— Ох, какой ты высокий! — с трудом выговорил Шаста после первой неудачной попытки.
— Я конь, что поделаешь. А ты на меня лезешь как на стог сена. Вот так получше! Теперь распрямись и помни насчёт коленей. Смешно, честное слово! На мне скакали в бой великие воины, и дожил я до такого мешка! Что ж, поехали. — И он засмеялся, но не сердито.
Конь превзошёл себя — так был осторожен. Сперва он пошёл на юг, старательно оставляя следы на глине, и начал переходить вброд речку, текущую в море, но на самой её середине повернул и пошёл против течения, а потом вышел на каменистый берег, где следов не остаётся, и долго двигался шагом, пока хижина, стойло, дерево — словом, всё, что знал Шаста, — не растворилось в серой мгле июльской ночи. Тогда мальчик понял, что они уже на вершине холма, отделявшего от него мир. Он не мог толком разобрать, что впереди — как будто и впрямь весь мир, очень большой, пустой, бесконечный.