тоном репертуар Морфесси, Лещенко или Вертинского. Ещё хуже обстояло дело с изобразительным искусством. Причудливые узоры для гобеленов, орнаменты — всё это было, но вот изображение живого (и даже мёртвого) — встречалось редко, очень редко. Притом что никаких запретов никто не налагал, напротив — рисуй, пой, сочиняй сколько душе угодно.
Видно, не было угодно душе.
Последний из рисунков Фомин видел в Замке Т'Вер. Сильный рисунок, ничего не скажешь, но нарисовал его полубезумец перед уходом в отшельники.
Что ж, бывают грибные места, бывают малинные. Здесь родятся тёртые торговцы, настойчивые землепроходцы, упорные землепашцы, храбрые воины, много, много всякого люда родится. Сменится климат — столько Пушкиных появится, хоть книгопечатание вводи. А пока нам и Мара-Ха хватает. Действительно, если не можешь слагать слова лучше великого мудреца, к чему переводить ягнят? Пусть растут…
Крепость порох свой держала сухим. Держала и приумножала. Рано или поздно война на территории Империи прокормит не только воина, а и Хана, далёкого барона, ледяного ярла со всеми приспешниками. Или же трон Императора покажется слишком лакомым кому-нибудь из самих белоземцев. Не герцогу, Ан-Жи счастлив боем, управление, законы, налоги для него слишком скучны. Но ни По-Ярк, ни Ан-Жи, увы, не вечны. Потому Крепость пыталась вырасти в становой хребет Империи, хребет неломаемый, непроходимый, о который разобьётся любой враг.
Любой ли? И потому дело, по меркам Империи, крайне незначительное — гибель кадета — вырастало в нечто большее.
Кадеты гибнут постоянно. На тренировках, упражняясь в вольтижировке, рубке, плавании, подводном бою, от злых лихоманок, да мало ли как может погибнуть кадет. Один на двадцать за зиму — приемлемое число. В случае же походов на лесовиков, в схватках с чудищами или вурдалаками это была уже смерть воина, честь пославшему Дому. Нет, никаких упрёков Крепости быть не должно, да и не оправдания ради ищут они причину гибели. Ради спасения. Вековые планы имелись и прежде — римляне мечтали о распространении цивилизации на свой, римский, лад, да пришли гунны; Большой Инка Куа-Ра-Уар строил планы объединения континента, да приплыли железные люди с железными молниями… Стоит поискать, найдётся сотня некогда процветавших стран, которые нежданно-негаданно превращались в развалины, пыль и золу. А если учесть ещё и те, от которых и пыли не осталось…
— В казну? — спросил Картье.
— Моё дело решить, брать или не брать. А где хранить — целиком привилегия Панина. Я бы выставил медаль в Зал почётных даров.
— У нас и зала-то такого нет.
— Вот и организуем. Давно, кстати, пора. Отделим прилегающую к хранилищу комнату, попрочнее, несгораемую, неотпираемую, у Панина давно такая есть, в неё и положим.
— Ту Панин для другого дела готовит.
— Знаю, знаю. Не хочешь — отнеси ко мне, мол, проверять будем, что это за золото такое. А то бывает, поскребёшь, позолота сотрётся, а останется чистый люциферий, не к ночи будь помянут. Отдай… Нет, я сам.
Он действительно сам проводил патрульных и кадета Туун-Бо до Железного зала. Картье, так сам увязался.
Золотой диск Фомин поместил в анализатор, тот самый, что подсчитывал, взвешивал, измерял. Порой попадалось золото синтетическое, беспримесное, сделанное где-то и когда-то в Межпотопье. Оно ни чем не уступало обыкновенному, но на неделю просыпался спор о природе вещей, золотом веке и прочих отдалённых от повседневности сущностях.
По первым прикидкам выходило натуральное золото три девятки, семьдесят четыре килограмма по парижскому эталону. Где тот эталон? И где тот Париж?
— Пусть ночку полежит, очистится, — неясно даже для себя сказал Фомин. Если золото натуральное, от чего же очищаться?
— Оно вернее, — тоже неясно почему согласился Картье и увёл патрульных на поиски новых беспорядков. Сам-то думать будет. Голова у Картье хорошая, даже очень хорошая. Возможно, лучшая в Крепости. И это заставляет задумываться. В лояльности к Командору для Фомина сохранялась пусть крохотная, да связь с той Землёй, и рвать он её не хотел сам и не даст никому другому. Картье и не намекал о смещении Командора, даже не приводил фактов и фактиков ошибок. Он молча делал дело, взваливая на себя всё больше и больше, и вполне справедливым было бы официально, с трубами и барабанами передать ему власть в Крепости. Но сделать это мог только лично Командор, и никто больше. А Командор делать этого явно не торопился.
Не будем торопиться с выводами и мы.
— Друг Туун-Бо, я приобщу тебя к умению заряжать батареи.
Умение оказалось скорее поощрением — вон сколько таскал четырёхпудовый прибор. Сейчас изделие вновь ожило и было готово к работе. «Ничего на потом» — вот настоящий девиз настоящего бортмеханика настоящего межзвёздного корабля «Королёв».
Туун-Бо, окрылённый доверием и знанием, запомнил урок на всю жизнь. Что характерно, память у всех кадетов просто отменная, почти ничего не нужно говорить дважды, разве что себя проверяя. Хотя кто знает, каковы кадеты станут хотя бы… хотя бы к сорока шести годам.
— Устал, дружище? — Фомин формально не числился в штате Академии и поэтому позволял себе вольности в обращении. Не звать же этого малого «господин кадет такого-то года» — и длинно, и не по-товарищески. Что такое есть наше товарищество? Штука неопределённая, а в бою порой грудью от стрелы защитит. Без всяких раздумий, времени на раздумья нет, а невольным толчком сострадания.
— Никак нет, господин доблестный рыцарь. Не в похвальбу говорю, но мы, Бо, можем по три ночи не спать, и ничегошеньки плохого с нами не случается. И бодры, и на дело споры, и соображаем не из последних. Потом, конечно, отсыпаемся сутки, вот я как раз эти сутки накануне и проспал.
— Как же так? — В распорядке Академии сонные дни не предусматривались.
— А по просьбе, то есть по приказу доблестного рыцаря На-Рей-Ки.
Понятно, Ищет доктор в кадетах скрытые возможности. А и сам факт — возможность учить и воспитывать по мере сил белоземскую молодёжь для Фомина немало значил. Умница, Император!
— Хорошо, раз ты в ближайшие два дня бессонный, будешь при мне адъютантом.
— Рад повиноваться, доблестный рыцарь!
— Немедленно беги в оружейную и моим именем прикажи выдать тебе рыцарское походное снаряжение. Пойдём пешими. Бери только то, чем владеешь отменно, лишним не грузись.
— Рад повиноваться, доблестный рыцарь! — А в глазах пламя, хоть вольфрам плавь. Вот он и решил судьбу паренька. Пан или пропал. То, что кадет разделит судьбу с ним, — оправдание для ищущих оправдания. Он всё-таки рыцарь. Тренированный, испытанный убийца. Немного дипломатии, немного куртуазности, а под всем этим — немереное желание выжить, выжить даже не самому, а осколку того мира, что послал «Королёв» к Маленькому Муку семь тысяч лет назад. И ради этого он и сам пойдёт на смерть, но прежде пошлёт вот этого кадетика.
А может быть, и нет. Теория теорией, но есть всё-таки неуловимое чувство товарищества…
Осчастливленного кадета и след простыл, а он всё раздумывал, верно ли поступил. Взять спутником рыцаря? В случае неудачи — двойной расход, а их и так немного осталось, рыцарей. Да если честно, сейчас, именно сегодня, смертельной опасности он не чувствовал. Возможно, это всего лишь самообман, тот, кто тоже не чувствовал опасности, да погиб, не докладывался, а всё же… Потом, спутник ему нужен, а этот парень, похоже, сметлив, силён и полон энтузиазма.
Он опять заглянул к Нарейке.
— Без изменений, — ответил доктор из бункера.
— Нет, я о другом. Тут у тебя феномен завёлся, Туун-Бо.
— Есть такой. Любопытный паренёк. Действительно, три-четыре дня может не спать безо всякого ущерба. Ест, правда, много. Предпочитает сало, окорок. Тысяч на восемь калорий в сутки.
— А в пудах это сколько будет?
— Чуть поменьше килограмма. Особенности генетического развития. Кстати, нередко среди землепашцев встречается. А у лесовиков так подряд.
— Может, он лесовик?
— Метис, а скорее, квартерон. Это порой случается в Белоземье…
— А сам он об этом знает?
— Если и знает, то не придаёт значения. Как не придавали значения афро-американцы в начале двадцать первого века цвету своей кожи.
— Хм… — У Фомина как раз был знакомый, правда, афро-европеец. Цвету своей кожи он и впрямь не придавал ни малейшего значения. Он придавал значение отношению к ней других.
— Парнишка хороший, не пожалеешь. В огонь посылать не нужно — сам полезет. Все мы такие в восемнадцать лет.
— Я учту, — сказал Фомин.
Пора было навестить гостью. По счастью, кадет четвёртого года Туун-Бо облачился в походный наряд и мог составить достойную делегацию для встречи. Фомин и Туун-Бо.
— Почти вовремя, — встретил их голос на пороге гостиной.
Туун-Бо замер по привычке, этикет, но Фомин… Утром он встречал старушку неопределённых лет. Шестидесяти — ста. Сейчас же перед ним была дама никак не старше самого Фомина. Да что Фомина — она была ненамного старше кадета четвёртого года службы Туун-Бо.
4
— Не могу же я быть одинаковой, доблестные рыцари. Это скучно, уныло и даже непрактично в житейском смысле. Вздумай я в таком виде идти сюда, сколько напрасно поломанных рук, носов и прочих нужных органов усеяли бы мой путь. Но быть убогою старушкой среди цвета рыцарства как-то и неприлично.
— Я восхищён, прекрасная Панночка, — только и нашёлся Фомин. Туун-Бо проглотил слюну.
— Просто приятно хоть раз в сто лет выглядеть, как хочется.
— Вам никак не дашь сто лет, досточтимая леди, — брякнул Туун-Бо. Пробелы, пробелы в воспитании. Нужно устранять, а как?
— В любом случае, милый кадет, вы мне льстите. Не бойтесь, — шепнула она рыцарю, — я знаю, чего хочу. Панночка — для вас, воспитанникам же вашей Академии я кажусь дамой лет довольно грозных. Для них все, кому за тридцать, достойны лишь благоговейного поклонения, не больше. Будь я шестнадцатилетней…
— Представляю…