— Не искушайте, доблестный рыцарь, не время. Как-нибудь потом… — Голос становился ниже и ниже. И призрак окрасился сначала в багровые, под стать тоге тона и только затем растаял окончательно. Доплерово смещение?
Фомин прошёлся по залу: нервное напряжение требовало хоть какой-то разрядки. Несмотря на весёлость, даже некоторую дурашливость, радости на душе не было. Совсем не было. Да и чему радоваться? Ещё один союзник? Из чего это следует? Он взял оставленный призраком сувенир. На цепочке, на самом толстом звене, стояло клеймо. Четырехлучевая звезда в пятиугольнике. Да уж… Он посмотрел сквозь стёклышко. Всё расплылось в зелёном тумане. Нероново око, надо же придумать. Любят маги хорошую шутку.
Или приходил маг не подарить побрякушку, а предупредить, как это у магов принято, не в лоб, а обиняками. Что говорил Призрак? Опасность за спиной? Что у него, Фомина, за спиной? Прошлое? Друзья? Привычки? Идеалы? Чернил в чернильнице на все вопросительные знаки не хватит…
— Доблестный рыцарь, посланник Навь-Города просит принять его! — Вестовой пытался выглядеть бесстрастно, но за показным спокойствием угадывались тревога и недоумение.
— Проси. — Недолго ж они ждали с ответным визитом. Или так припекает, что не торопиться нельзя?
— Я рад видеть доблестного рыцаря во здравии и покое, — выспренно произнёс навьгородский посланник.
— Покой, досточтимый посланник, нам только снится! — Рыцарь сделал положенные три шага навстречу, а потом ещё шесть неположенных. И стоило.
— Ну, друг Сол, ты уцелел? — Вопрос дурацкий, но естественный.
— Уцелел, доблестный рыцарь. Иначе бы не стоял перед вами. — Толстый Сол стал ещё толще. Это хорошо. Феникс хоть и чистый, да клюёт больно…
— Посланник — это повышение?
— Какое, доблестный рыцарь… Временный я посланник, ненастоящий. Просто дело срочное, а никого другого поблизости не оказалось — чтобы и вас, доблестный рыцарь, знал, и навьгородцев.
— Опять бумагу принёс?
— Нет. Двадцать тысяч унций серебряной пыли. Доктор Гэрард настоял, чтобы именно — пыли.
— Прекрасно. Сегодня просто день подарков.
— Век бы таких подарков не дарить, — грустно сказал Сол.
7
Перед битвами она не волновалась — печалилась. Поскольку битвы эти в девяти случаях из десяти были с бывшими друзьями. А в десятом — с друзьями будущими. И каждая победа оборачивалась ничем. Не поражением даже, просто — ничем. Пустотой. Когда-то, давным-давно, действительно давно, когда она была не Панночкой, а маленькой девочкой, с рождественской ёлки принесли ей серебряный орех — большой, красивый, блестящий. Она берегла его, как самую заветную вещь на свете, не представляя даже случая, ради которого стоило разбить орех — разве что расколдовать прекрасного принца, превращённого мачехой в противного лягушонка. И вдруг орех раскололся. Вернее, не вдруг — сестра (была, оказывается, сестра!) толкнула её под локоток, когда она, затаив дыхание, любовалась заветным даром. Ах! Долго она ползала по полу, пытаясь собрать своё нещечко. Да пустое — вместо волшебного ореха перед нею были кривые серые стекляшки — изнутри-то игрушку никто не серебрил. Злая волшба.
— А если растолочь и правильной стороной к платью приклеить, получится прелестно, — кто-то утешал её, но она, собрав все осколочки до единого, сложила их в чистый платок и закопала в саду. И плакала, плакала…
Ложные воспоминания. Какая рождественская игрушка, если она советовала Пенелопе узор на полотно? А потом другой, третий — и вовсе не ради Одиссея, просто Пенелопа стремилась к совершенству.
Конечно, кроме битв, бывают и мелкие стычки. С никем. Но результат схож. Вот не стало Аттилы, много это помогло Римской империи?
Она глянула в окошко. Солнце уходило нехотя, нерешительно. Так крестьянин в год саранчи идёт искать заработка в чужую сторону: пока не скрылась из виду деревня, всё думает — не вернуться ль? Но голод идёт за ним вслед, делая путь бесповоротным.
Уйдёт солнце, останется месяц. Он и сейчас висел над крепостью, малиновый серп. Поэт непременно бы написал о кровавой жатве или ещё о чём-нибудь подобном, но она не поэт. Обойдёмся прозой. И постараемся обойтись без жатвы.
Панночка поднялась. Время.
Кот протестующе мяукнул. Не хочет оставаться один. Взять с собою? Кто с мечом, кто с огнём, а она с котом.
Погладила, почесала за ухом.
— Нет, дружок, оставайся здесь. Я вернусь. А если что — за тобою присмотрят.
Кот не верил, будто знал: если что — присматривать будет некому. Не верил, но подчинился, проводил до порога и лёг. Так и будет лежать до её возвращения.
Рыцарь ждал её во всеоружии. Сабли, аркебуза, даже булава. Молодец. Добрый ли?
— Отлично, мой рыцарь. Вижу, вы приготовились на совесть.
— Приготовился, моя Панночка, приготовился. Больше, чем на совесть, — на страх.
— Неужели вы боитесь?
— Конечно, моя Панночка. Как же иначе? Боюсь, оттого и не терпится покончить со страхами поскорей.
— Их много, страхов?
Рыцарь задумался, подсчитывая.
— Сейчас, кажется, пять или шесть.
— И вы хотите победить их все разом?
— Хотеть-то очень хочу, а уж получится, нет, посмотрим.
— Тогда вперёд, мой рыцарь.
— Одну минуту, моя Панночка. Туун-Бо! — позвал он громко.
Кадет от рыцаря по части оружия не отстал: меч, аркебуза, арбалет, палица.
— Жаль, что только две руки. Было бы четыре, а лучше шесть — вот тогда бы мы повоевали, — притворно вздохнул рыцарь. — Теперь пора.
Идти пришлось не вперёд, а влево и вверх, на башню.
— Это, моя Панночка, командный пункт Крепости. Выше нас только Глаз-башни, но там втроём не разместиться, а уж командовать и вовсе неудобно.
— Я вижу, что на башнях есть люди.
— Да. Наши кадеты. Караулы удвоены, на подступах к Крепости устроены засады. — Рыцарь подошёл к переговорной трубе. — Картье?
— Слушаю, — донеслось из рупора.
— Мы на капэ. Наблюдаем. Пока ничего интересного.
— У нас тоже.
— Конец связи.
— Конец связи, — эхом отозвался рупор.
Крепость сумерничала. Ни огонька нигде, тихо. И вдали, за рекой, — тоже. Никто не водит хороводов и песен звонких не поёт…
Все трое расселись в кресла, на три стороны света. Кресла были не дворцовые, что услужливо принимали дам, утомлённых мазуркою, вальсом или так, усталых от рождения, принимали — и с неохотою отпускали, стоило кавалеру пригласить на следующий танец. Нет, эти кресла другие. Не баюкают. Напротив, заставляют сидеть строжко, чуть что — и подтолкнут: давай, милая, останавливай тура на скаку. Отчего бы и не остановить? Но стоят туры на привязи, жуют сено или дремлют, положив голову на спину соседа.
Туман с полуночной стороны заволновался, заклубился. Ветерок подул, необычный ветерок, листка, паутинки не шевельнёт, а царство разметёт — не соберёшь.
Она оглянулась. Нет, ни рыцарь, ни кадет не чувствуют, как приоткрылась дверь и засквозило. Холодный, мертвенный сквозняк.
— Вам нехорошо, моя Панночка? — спросил рыцарь. Что-то, значит, чувствует.
— Зябко. Зябко, мой рыцарь.
Рыцарь плащ предлагать не стал, у него и плаща-то никакого нет, зато пристальнее стал всматриваться в сумерки. И на том спасибо.
Туман не клубился — кипел. Что-то заварится… Крутенька каша, крутенька…
Звезда взлетела в небо с полуночной стороны. Красная, с длинным бледным хвостом.
— Картье, пост Куу-смяя объявил тревогу. — Рыцарь говорил спокойно, чётко. Выдержка. Или просто не понимает, что происходит. Нет, понимает. Технические требования — иначе не расслышат на том конце звукопровода.
— Красную? — отозвалась переговорная труба.
— Красную, — подтвердил рыцарь.
И опять молчание. Мужское, сдержанное. Оплакивать павших товарищей будут потом, если потом вообще наступит.
Вторая звезда поднялась ближе, слышно было шипение горевшего пороха.
— Пост Рустермана. Опять красная, — передал рыцарь.
— Понял. Рустерман, красная.
Над стеною замерцало облачко, словно рой ледяных мошек летит к Аленькому Цветку. Огоньки — тусклые, спелой черешни, той, что уже не красная — чёрная. Рыцарь, конечно, не видит ничего. Не для людских глаз тот свет.
Панночка привстала.
Ты не смерть ли моя, ты не съешь ли меня?
Очень даже просто.
Столько лет ждала, думала, что примет как избавление. Но умереть такой смертью…
Рыцарь поднёс к глазам стекляшку. А, Нероново око. Можно и так.
— Зона Цезарь-четыре! — торопливо прокричал рыцарь.
Глухо ухнуло раз, другой. Кулак ударил по облаку, ударил и рассыпался в прах. Серебряный прах. Неплохо. Во всяком случае, стоило попытаться.
Серебряная пыль медленно оседала, проходя сквозь облако. Нет, не получилось. Разные пространства.
— Мю-прожектор! — скомандовал рыцарь.
Пыль вспыхнула ослепительным светом. Тысячи унций серебра превратились в пар, плазму — и облако взвилось, опалённое, злое. Архангельский огонь. Да, Крепость — орешек не простой.
Но больно тяжёл молот.
Облако кружило в вышине, кружило неожиданно быстро, огромное, рыхлое, багровые клочья разлетались в стороны, но не таяли — ждали. Ждали, когда облако вновь окажется рядом, и вливались обратно, возвращая облаку силу, энергию, мощь.
Рыцарь тоже смотрел вверх, то через Нероново око, то своими глазами.
— Высоко, слишком высоко. Не достать.
Облако менялось. Становилось плотнее, жёстче, массивней. Архангельский огонь не поразил — разъярил его, и оно стало перетекать сюда. В этот мир. Живущий в камышах не должен плеваться огнём.
А если больше нечем?
Видно, к тому же выводу пришёл и рыцарь.
— Локализация объекта, внимание, локализация объекта!
И опять взлетела звезда, чтобы рассыпаться тысячью искр в самом облаке. И сразу же всё в крепости ожило жизнью исступлённой, жизнью последнего мгновения, а будет ли другое — неведомо. Сотни стрел, басовито жужжа, полетели вверх, стрел боевых, каждая за триста шагов валила лесовика, но вернулись назад, и плац усеяло странное поле, драконий чертополох. Мушкеты стреляли громче, и вспышки, которыми отвечало облако, показывали — пуля нашла-таки цель. Но пуля туче — что пиявица панцирнику: пиявице смерть, а панцирнику прыщ. Кадет тоже стрелял — спокойно, размере