— За сим, доблестные рыцари, позвольте откланяться, — нарушил идиллию Привратник Обри. Никакой амброзии, дружеских тостов и задушевных песен у костра. Небо есть небо, земля есть земля, и вместе им не сойтись.
Небесы готовы вежливо терпеть навьгородцев, не более того.
Ну и ладно.
Видно, то же подумал и паладин Ортенборг. Он салютовал Привратнику рукой, сделал чёткий разворот на месте и, не говоря лишнего, отправился восвояси.
Фомин, как телёнок на привязи, поплыл за паладином. Желай Привратник переговорить с глазу на глаз, как-нибудь бы устроил рандеву. Значит, нет нужды. Орёл парит в вышине и спускается вниз тогда, когда сам пожелает. Кролики и тушканчики вольны думать, что являются друзьями орла, что орёл спешит к ним с небес поделиться новостями…
Он перевалился через открывшийся ход и уже в каравелле вздохнул с облегчением — всё, дома. Вздохнул, разумеется, мысленно, продолжая хранить на лице нечто глубокомысленное и возвышенное.
Иное паладин — он и не пытался скрыть чувств. Триумф, полный и безоговорочный триумф! Ортенборг, казалось, даже хотел пуститься в пляс по кают-компании, исполнить этакий танец с саблями, но в последний момент передумал и вместо этого приказал Гар-Ра подать амброзии в заветных кубках.
Кубки и в самом деле были необычные — не золотые, даже не серебряные, а нефритовые. То ли склеили их из небольших фрагментов, то ли выточили из цельных кусков. Фомин подозревал, что второе. Герцог Ан-Жи отдал бы за такие бокалы свои знаменитые шпоры и полконюшни в придачу: нефритовый кубок обещает владельцу совершенную защиту от тоски, печали и меланхолии, нужно лишь трижды в день наполнять его амброзией — а потом, разумеется, и осушать его собственноротно.
— За успех! За наш успех! — Коротенький тост паладин сказал тоном одновременно и торжественным, и дружеским.
Отчего ж и не выпить за подобное событие?
Кубок свою репутацию оправдал — сразу стало радостней и веселей на душе, просторней в кают-компании и теплей в желудке. Не важно, произошло ли это от свойств кубка. В конце концов, вместимость — тоже свойство, а вмещает кубок изрядно, чтобы развеселить безо всяких магических ухищрений.
— Мы передаём Небесам дар, — привлёк внимание Фомина паладин.
В иллюминатор видно было, как от каравеллы по направлению к катеру Небесов поплыл блестящий шар. Небольшой, но, верно, увесистый — внутри-то иридий, пропуск к Луне.
Не дань, не плата, но дар, так удобнее для навьгородской ментальности.
Шар превратился в точку — в яркую точку, с каравеллы его подсвечивали направленным лучом, чтобы не потерялся и чтобы все видели — Навь-Город исполняет принятое обязательство. Все — в данном случае он, Фомин.
Точка засияла, что Новая — это катер лучом поймал капсулу с иридием. Подплыл поближе, выбросил сеть и втянул мзду за проезд на борт.
— Вижу и свидетельствую, что капсула, посланная каравеллой Навь-Города, принята катером Небесов, — сказал Фомин.
Конечно, он не видел, как закладывали в капсулу иридий, и не взвешивал его на массометре. Если бы ему предложили присутствовать при упаковке, то тем нанесли бы тяжкое оскорбление. Рыцарь рыцарю верит на слово. Кто не верит, тот, стало быть, не рыцарь. И кому не верят тоже.
— Мы продолжим плавание к Луне через три склянки. — Этой фразой паладин подвёл черту под эпизодом «Встреча с Небесами». Каравелла вновь обрела свободу и независимость. — К тому времени светила расположатся наиболее благоприятно для нашего курса.
Три склянки для рыцарской пьянки, понятно.
— Я бы хотел увидеть рядом и остальных. — Фомин решил, что сейчас самое время высказать желание.
— Остальных? Да, конечно…
— Друга Крепости Кор магистра Хаммеля, например.
Паладин поставил бокал на стол, лицо его продолжало оставаться весёлым, лишь глаза стали немного холоднее — чуть-чуть, на два-три градуса.
— Увы, доблестный рыцарь, увы… Я не хотел вас расстраивать, не хочу и сейчас, но должен. Магистр Хаммель… Его нет на борту каравеллы.
— Нет на борту?
— Именно. Он оставил коротенькую записку. С первого дня плавания его преследовал страх Пространства. Страх сводил его с ума. И свёл. Он слышал голоса, «голоса Бездны», как он называл их. Мне горько говорить, но именно магистр в припадке безумия убил доктора Гэрарда — так приказал ему «голос». Он хотел убить всех нас — меня, вас, хранителя Туглона, стюарда, даже пилотов, — если бы смог каким-либо образом проникнуть в КУПе. В период просветления рассудка — или, наоборот, окончательного помрачения — он сам шагнул в бездну. Вышел в Пространство. Без доспехов, как есть.
— Но как он сумел?
— Он навьгородец, — просто ответил паладин. — Прошёл в шлюзовую камеру, сделал Временный Ход в обшивке и прыгнул наружу.
— И теперь…
— Теперь он во власти небесной механики. Падает на Солнце или на Землю, всё зависит от того, где, в какой момент плавания он бросился за борт.
Фомин подавленно молчал. Страх перед Бездной… Даже во времена Межпотопья лишь каждый четвёртый мог сохранять в Пространстве ясность сознания и здоровое благорасположение духа. Медицинские проверки помогали отсеивать заведомо негодных, но порой страх маскировался, таился и пробуждался лишь потом, в Пространстве. Гибель экспедиции Лазаревича случилась именно из-за того, что экипаж охватило безумие. Что говорить о навьгородцах — для них и пребывание на поверхности уже было жесточайшим испытанием, а уж плавание… Вот Хаммель и дрогнул.
Что Хаммель, тут и самому нужно стеречься. Голоса не голоса, а отголоски доносятся. Запахи. Взгляды, пробирающие до мозга костей. Правильнее сказать — до костного мозга, но правильнее — не значит лучше. Нервы шалят. Или Пространство? Пусть лучше нервы.
— Это большая потеря для Крепости Кор, — сказал он наконец.
— Да, и для Крепости тоже, — согласился паладин. — Магистр был воистину замечательным учёным, одним из лучших знатоков обычаев и нравов поверхности.
Это он о нас, подумал Фомин. Обычаи и нравы… Миклухо-Маклай тоже делал доклад в академии де сьянс об обычаях и нравах папуасов Новой Гвинеи.
Но папуасы не выступали гарантами. Разве что перед другими папуасами. Мол, робяты, не сумлевайтесь, бусы у них настоящего стекла, ножики самоскладные, фабричные, зеркала взаправдашние, а ежели потрафите, будет вам и огненная вода, которая нашего брата на землю так и бросат…
10
Сближение с Луной было зрелищем воистину рыцарским: только закалённое сознание способно вынести и оценить жуткую прелесть манёвров каравеллы. Судёнышко (а рядом с Луной становилось ясно, что это именно судёнышко, скорлупка, утлый чёлн) то приближалось почти к самой поверхности — на три, четыре кабельтовых, то взмывало ввысь на сто — сто пятьдесят, и так раз за разом. Скорость каравеллы относительно поверхности была невелика, едва ли многим больше скорости резвого скакуна. Вот что значит космоплавание! Никаких забот о рабочем теле.
Но кружили они третьи сутки — земные сутки.
Похоже, выискивали бухту поудобнее. Или дружескую гавань. Или просто не решались опуститься на твердь. Оставалось только гадать, потому что спрашивать, собственно, было не у кого. Каждому нашлось дело, каждому, кроме него, пассажира. Даже стюард, извинившись, сказал, что до посадки он никак не сможет уделять его превосходительству достаточно времени, ибо ему и Сойеру поручено то, что при нормальном течении плавания выполняли доктор Гэрард и советник Хаммель.
Поэтому кормить посла стюард кормил, а уж поить Фомин поил себя сам. Ничего, рыцари Крепости Кор не какие-нибудь белоручки жестоковыйные, что предпочтут голодать, нежели осквернят руки приготовлением пищи. Таких рыцарей, поди, и вовсе не бывает, разве что в песнях миннезингеров школы герцогства Амра. Уже и герцогства сто зим, как нет, а теория «Искусства для искусства» плодит пуще прежнего сочинителей поэм о нежных дамах и ещё более нежных рыцарях, довольствующихся лицезрением замка возлюбленной, вкушающих одну лишь росу, рассветы и туманы и никогда, никогда, никогда за всю свою рыцарскую службу не слышавших простонародного слова «жопа».
Он и сам частично уподобился миннезингеровским рыцарям — пил экономно воду, питался чрезвычайно умеренно, спал вполглаза и не сводил взоров от полуночной Луны.
А что она огромна, так большому чувству большую Луну и подавай.
Фомин посмотрел в перископ. Да, велика Луна. Велика, а сесть некуда — каравелла вновь пошла вверх, а поверхность-то была так близко, так близко — в полутора кабельтовых.
Но поднялись невысоко, ещё на пару кабельтовых, не больше. Описали полукруг и вновь начали снижаться. Два кабельтовых, кабельтов, полкабельтова…
Каравелла прекратила горизонтальное движение. Сейчас она медленно опускалась к поверхности. Со стороны — мыльный пузырь, полетал-полетал, да и того… Нет, не лопнул. Просто устал.
Отчего пришёл на ум мыльный пузырь? Каравелла весьма прочна… наверное. Но лёгкость, с какой навьгородцы проходят за борт и обратно, не может не настораживать бортмеханика времён Межпотопья. Бортмеханики предпочитают не скорлупки-каравеллы, а могучие броненосцы.
Скорлупка-то скорлупка, да не простая. С налёта не разгрызёшь, тут особая белочка нужна.
Он неотрывно смотрел на приближающуюся поверхность, удивляясь спокойствию посадки — ни огня, ни пыли, ничего. Бокал с водой, наполненный почти до краёв, капли не потерял.
Причалили.
Каравелла стояла крепко, не качалась. Шторм остался за кормой, наливай бокал, герой.
А он уже и налит.
Фомин пить не стал. Он лунную жажду перемог ещё во времена Межпотопья. Как с велосипедом — один раз притерпелся, зато на всю жизнь навык остаётся.
Не дожидаясь особого приглашения, он прошёл в кают-компанию.
Никого. Проводят разбор полёта в тесном домашнем кругу? Сочиняют историческую фразу, мол, здравствуй, Луна, вот мы и вернулись? Пьют воду бокал за бокалом?
Ему-то что за дело. С Небесами переговорил, сделал своё дело, теперь остаётся только… Что, собственно, остаётся? Слоняться по каравелле? Ну, нет, рыцарская честь не позволит паладину Ортенборгу оставить его сторонним наблюдателем. Плавание, оно как поход, порождает особые отношения. Рыцарь рыцарю в походе друг, товарищ и брат. Разве не так?