Я отыскал угол почище, улегся, котомку положил под голову и попытался заснуть. Но дверь то и дело хлопала, входили другие постояльцы, разговаривали меж собой, шумно укладывались, вздыхали, кашляли, шмыгали носами, громко портили воздух. От многих неприятно попахивало. За прошедший со дня смерти отчима месяц я привык засыпать в тишине и одиночестве, потому долго провалялся без сна.
Из разговоров я понял, что многие постояльцы знакомы друг с другом. У них не было иного жилья. С утра они уходили работать, а к ночи возвращались сюда, отдавая хозяйке часть заработанных медяков за вот такое немудреное пристанище. Жаль, я не узнал, почему они оказались без родни и без дома, видать, такие истории были рассказаны уже давным-давно.
Всю ночь я крепко держал свою котомку, то и дело просыпался, вздрагивал от особенно резкого всхрапа со стороны и едва провалился в сон, как постояльцы один за другим начали вставать. Поднялся и я, ощупал свои пожитки — вроде всё на месте.
За медяк хозяйка давала большую кружку молока и ломоть хлеба. Я подкрепился вместе с другими и вышел из таверны. После комнаты, где спало около двух десятков мужиков, воздух на улице показался особенно свежим, даже утренний холодок приятно бодрил. И я с улыбкой на лице пошел вслед за десятью постояльцами. Если они отыскали доходное место, так, может, и я там пригожусь? Но они недолго шли вместе: то один, то другой сворачивал в одну из узеньких улочек и скрывался из виду.
Поняв, что толку от преследования не будет, я кое-как выбрался к Сфирровой площади. Нет, для начала нужно понять, что тут где, что можно, а что нельзя. Вот только уж больно косились на меня прохожие, особенно те, что с копьями: и на мои оборванные понизу портки, и на перемотанную грязной тряпкой ногу, и на тощую котомку за спиной. Кому глянется такой оборванец?
Я увидел мальчонку лет пяти-шести, тоже тощего и оборванного, он бегал, цеплялся к прохожим, что выглядели чуть богаче, выпрашивал медяки, размазывая сопли по лицу. Но ревел он не по-настоящему, больше поскуливал, и стражи его не трогали, хоть он мешал добропорядочным горожанам. Последив за ним еще немного, я понял, что некоторых людей мальчонка вовсе обходит стороной.
На площади были и другие попрошайки, но они мирно сидели, выставляя напоказ свои увечья. Мальчонка больше прочих бросался в глаза. Я уверенно зашагал к нему и схватил за плечо.
— Добрый господин, подайте… — привычно захныкал он, но увидев мои босые пятки, попытался вырваться: — Пусти! Пусти, не то худо будет! Я под Вороном хожу, он тебе глаза вырвет!
— Хочешь медяк? — оборвал я его.
— Хочу!
— Знаешь, где можно достать одежду? И башмаки какие-нибудь?
— А у тебя деньги вообще есть? — подозрительно сощурился пацан.
— Есть.
— Глупости спрашивать не будешь?
— Это какие?
— К примеру, откуда эта рубаха и чьи башмаки?
Я вздохнул:
— Не буду.
Мальчонка повел меня прочь от площади. Время от времени я спрашивал у него, что это за улица, кто тут живет, чем занимаются, он неохотно рассказывал, мол, эти две улицы — под цехом ткачей, тут и стражи из цеховых, и убирают тоже из цеховых, а еще они не любят, когда незнакомцы ходят возле их домов и могут спустить собак, особенно ночью.
Почти весь город был разделен между разными цехами. Те, что почище — аптекари, стеклодувы, ткачи — живут поближе к Сфирровой площади. Строители, гончары, плотники с корзинщиками — подальше, на окраинах расположились «вонючие» цеха: кожевенники, золотари. В середине же, то есть неподалеку от площади, стоят дома бургомистра, богатых купцов, дорогие постоялые дворы для знати.
— Погодь, а кому ж мы платим подати? Разве бургомистру? — удивился я.
Все подати разделялись на две части. Малая шла хранителю корней и вообще всем служителям древу Сфирры, и с этим мне все было понятно, ведь без них ни свадьбу, ни похороны справить нельзя. Кто еще скажет древу Сфирры принять новую душу? Большая часть податей — это наша плата за землю, я это еще от отчима слышал. Мол, земля, которую пашем, не наша, нам ее дают в пользование. А еще отчим говорил, что бургомистр — это кто-то вроде нашего старосты, значит, он не хозяин земли, а всего лишь тот, кто следит за порядком да говорит, как другим жить.
— Так ведь культу! — мальчишка удивился не меньше, только удивлялся он моей глупости.
— Культу? — я вспомнил, как староста сказал, будто заветные слова, для того чтоб стать новусом, знают только в культах и учат им далеко не всех.
— Ну да, культ, — он поднапрягся и с трудом выговорил непонятное слово: — Ревелато, по-нашему выходит Открытие или вроде того.
— И чего они открывают?
— Новусов, — буркнул пацан. — Пришли!
Судя по всему, по этим улочкам, куда меня завел мелкий попрошайка, городские стражи не хаживали, да и уважающий себя цех здесь бы селиться не стал, даже золотари. Возможно, когда-то тут стояли хорошие дома и жили добропорядочные люди, но потом случился пожар, который выел большую часть улицы. Чинить стены и крыши никто не стал, выжившие жители отсюда уехали, а те, что остались, приспособились так. Я видел дыры в стенах, прикрытые какими-то деревяшками да тряпками, видел дома без крыш, но изнутри вился дымок, видел худых оборванных людей, для которых и мои портки — немалое богатство.
Впрочем, некоторые дома здесь выглядели весьма неплохо. К одному из них и привел меня пацан, стукнул в дверь и крикнул:
— Ткачиха, это я, Сверчок! Покупатель к тебе!
— Заходи! — прозвенел изнутри молодой женский голос.
— Медяк давай! — Сверчок протянул грязную ручонку.
Я порылся в котомке, не доставая кошеля, вытащил оттуда медяк и кинул мальчишке.
— И это… Я поручился за тебя перед Ткачихой, а Воробей поручился за тебя передо мной. Так что ты должен Воробью, — напоследок сказал мне попрошайка.
И хоть я знать не знал, кто такой Воробей, но догадаться было несложно. В городе я говорил всего с тремя людьми, и это явно были не булочник со стражником. Остается лишь одноухий воришка.
Глава 9
Мой провожатый, засунув медяк за щеку, убежал. Чуть посомневавшись, я толкнул дверь и вошел в дом Ткачихи.
Когда глаза привыкли к темноте, я увидел, что небольшая комната доверху заставлена всякой всячиной. Шкатулки, подсвечники, кухонная утварь, только не из глины, дерева и железа, как у нас в деревне, а неведомо из чего: поблескивает серебром и золотом, ложки с самоцветными каменьями, миски тонюсенькие, выбеленные и узорчатые, с диковинными птицами да цветами. В углу свалены седла да упряжь, и тоже не чета обычным. Рядом скомканы тряпки, но я видел, что ткань их дорога, по краю висят кружева тонкие. Дальше шапки да чепцы, рубахи да котты, женские юбки от грубых шерстяных до ярких ситцевых.
— Чего стоишь? Выбирай, — поторопил меня тот же женский голос.
Вздрогнув, я с трудом углядел сиденье с подлокотниками и высокой спинкой, в коем утонула маленькая фигурка, укрытая сверху одеялом. Разглядеть ее среди куч барахла было непросто.
— Свету бы! — сказал я.
— Огонь жечь нельзя. Глаза молодые, ищи так. Башмаки вон там, слева от двери. Одежа тебе под кого надобна?
— Под меня.
— Ясно, что не на твою бабушку. Для чего? Хочешь одеться как подмастерье? Или как оруженосец? Или под лакея из бургомистрова дома? Хотя куда тебе… Поди, думаешь одеться попросту, как небогатый мещанин.
— Да! Чтобы от меня люди не шарахались!
— Башмаки — десять медяков, остальное отдам еще за двадцать.
Дорого! Такая трата опустошит почти весь кошель, а ведь он был последним, если не вспоминать о прикопанном серебре. Впрочем, тут серебро возьмут безо всяких вопросов. Я углядел даже пару мечей и несколько кинжалов, а ведь за оружие не по чину наказывают строго. Но этим людям на законы было плевать.
— А кинжал…
— Два серебряка, не меньше, — тут же ответила женщина.
Дорого! Сколько же стоит тогда отчимов меч? Десять серебряных? Или больше?
Я долго рылся в сваленных тряпках, выискивая нужное. Вчера насмотрелся на одежды горожан, так что представлял, что мне надобно. Другое дело, что простого тут было немного, а на мой рост и того меньше. Кое-как я нашел серую шерстяную рубаху в два раза шире меня, но ее можно прикрыть коротким плащом синего цвета, все башмаки были велики, я выбрал одну пару. Ничего, набью соломой и будет впору. С трудом вытащенные с самого низа кучи портки шились на кого-то покрупнее, придется накрепко обвязать их тесемкой. Напоследок взял шапку и суму, а то котомка сразу выдавала во мне деревенского.
— Монеты положи вон в ту зеленую шкатулку, переодеться можешь прямо тут. Если вздумаешь что-то продать, сюда не тащи. Сверчок подскажет куда.
Я неуверенно вытащил кошель из котомки, отсчитал монеты, открыл зеленую шкатулку и ахнул: медяков там было немного, почти все серебрушки. И не боится эта Ткачиха, что ее обворуют? Вот как схвачу шкатулку и убегу! Пока она из одеял своих выпутается, пока проберется к выходу, меня уж и след простынет. А потом я сообразил, что сюда к ней как раз ворованное и приносят. И вряд ли она — хозяйка этого добра, скорее, хранительница или вроде того, а значит, и спрашивать за украденное будет не она.
Оглянувшись на нее, я быстро поскидывал свои тряпки, переоделся в новое, хотя какое это новое — всё уже ношеное, переложил старое в суму, поклонился Ткачихе.
— Спасибо. Ну, я пошел.
Подождал ответа, но женщина ничего не сказала, так что я вышел из странного дома, чуть не ослеп от яркого света и побрел к Сфирровой площади. Я все еще путался в улицах, потому решил начать с единственного места, которое запомнил, к тому же площадь проще всего отыскать из-за того самого дерева, что возвышалось над городом. И люди теперь от меня не шарахались, теперь они меня не замечали.
Я походил по площади, выглядывая двух своих знакомцев, но ни Воробья, ни Сверчка не приметил, потому отправился к цеховым улицам. Там я стучался во все двери, заходил в каждую лавку, спрашивал, не нужен ли помощник, расхваливал себя как мог, мол, и силен я, и послушен, и разумен, ем мало, работаю много, древу Сфирры хвалы возношу, но меня редко дослушивали до конца, чаще всего захлопывали дверь перед сам