прихватывался холодным ветром. Меня начало знобить, застучали зубы и посинели ногти на руках. Ступней я почти не ощущал, порой даже нарочно пинал какой-нибудь комок, чтоб что-нибудь почувствовать.
Воробей шел с угрюмым видом, то и дело озирался по сторонам да спрашивал, далеко ли еще идти. Я же понимал, что к полудню мы явно не доберемся, а значит, вернуться в город до темноты тоже не успеем. А я ведь не хотел вести его в мою деревню, думал, обойти стороной и вывести к лесу напрямик с дороги, а не через пастбище. Но, видать, не выйдет. Я первым свалюсь от усталости.
Когда мы перевалили за половину пути, я подобрал подходящую палку и заковылял с ней, как старый дед. Воробей тоже притомился. Не привык, видать, ходить вот так, подолгу и напрямик. В городе ведь как — покружится по площади или на людных улочках, стянет кошель, удерет подальше, а там можно и пересидеть, отдохнуть.
— Ты это… — вдруг заговорил Воробей, — на Пятку не злись. И много не думай, Угорь не из-за тебя взъелся. Не везет мне нынче. Вот как ухо оттяпали, так и не везет.
Он говорил рублено, часто втягивая воздух.
— Вырос я. Вдруг и не подобраться ни к кому. Только в ярмарочные дни да на казнях удается что-то. Хорошо, что я тебя спас. Может, древо Сфирры примет мою душу за это?
Я покосился на него, не зная, что сказать.
Пока я жил в доме попрошаек и воров, понял, что все они не особо задумываются о древе Сфирры и его наставлениях. Они не различают ни добра, ни зла. Точнее, различают, но по особому: всё, что им на пользу — благо, всё, что во вред — зло. Можно обокрасть умирающего старика, на его медяки наесться от пуза — и это будет добром. Они, как звереныши, случайно выучившиеся человеческой речи.
Если бы тогда не Воробей, а Пятка стянула у меня кошель, и потом мы бы встретились в таверне, она бы не стала улыбаться и мирно говорить со мной. Нет, она бы первой вскочила и оговорила меня перед всеми, наплела, что я вор, что насильник, что злоумышлял против бургомистра. Пятка бы не стала тащить меня с Веселой площади, а начала ломать пальцы, чтобы узнать, где обещанное серебро. Хотя нет, скорее всего, она попросту бы стащила медяки из схрона и всё. Ее умишко никогда не забегал вперед. Если можно получить малое прямо сейчас, она ни за что не погонится за большим. Наверное, потому она еще и жива.
Воробей отличался. Именно он собрал тех детей в кучу, запретил склоки и драки, заповедал, чтоб делились снедью и дровами. Добряк! И дурак. Почти такой же, как я.
— Говорят, что в деревне сытно живут. Не воруют друг у друга.
— Если б не забирали половину урожая, так было бы сытно, — ответил я. — Год на год не приходится. Когда хороший урожай, хватает всем, а когда плохой, так собак доедают.
— Хоть собаки есть… — криво усмехнулся Воробей. — В городе зимой многие мрут. От недоеда. От холода. От горячки. Или на Веселой площади. Подают хуже. Кошель тоже так просто не вытянуть — столько тряпок навертят, что и не понять, куда лезть. Хлеб дорожает. Хворост тоже.
Когда солнце изрядно перевалило на закатную сторону, показалась моя деревня. У меня к тому времени почти иссякли все силы. Каждый шаг давался через боль, снова заныли рубцы на спине, и рубаха стояла колом от пота. Воробей выглядел едва ли лучше. Обратный путь мы явно не выдюжим. И я свернул с основного тракта на дорогу, что вела к деревне.
— Теть Филора! — окликнул я свою бывшую соседку, что развешивала только что постиранные тряпки. — Теть Филора!
Она обернулась и нахмурилась, не признавая меня.
— Кто таков? Откуда мое имя знаешь?
Я замолчал, оглядывая свое бывшее хозяйство. Ту изгородь, что мы вместе с дядь Хартом убрали меж дворами, поставили заново, но чуть иначе. Теперь двор Харта стал пошире. Мой дом не выглядел заброшенным, изнутри вился дымок, квохтали куры, похрюкивали свиньи, коих решили не пускать по осени под нож.
— Кто там живет теперь? Кому отдали мой дом? — резко повернулся я к соседке.
— Лиор? — ее глаза расширились. — Это ты? Разве не помер? Говорили ж…
Тут она прикрыла рот обеими руками, присела и опрометью бросилась на зады.
В ответ на изумленный взгляд Воробья я мог лишь пожать плечами. Сам не понимал, что тут к чему. Неужто в деревне прознали о порке?
Из-за дома вышел дядька Харт, вытирая почерневшие от копоти руки, за ним семенила тетка Филора, испуганно прячась за его спиной.
Харт пристально посмотрел сначала на Воробья, потом на меня и кивнул на дверь, мол, заходи.
— Стол накрой, — коротко бросил он жене.
Мы подождали, пока тетка Филора расставит миски с остывшей кашей. С позволения мужа, она принесла и свежие свиные колбаски, закопченные в дыму, и кислого творогу, и твердого сыру, и кувшин молока. Наскоро замесила тесто и начала жарить лепешки. Я только и успевал сглатывать слюну, глядя на эдакое богатство. Воробей тоже не сводил взгляда со стола.
— Ешьте, — сказал Харт. — Сильно ты оголодал, Лиор, едва признал. У нас поговаривали, что ты помер, что плетьми забили в городе.
Я толком не слышал его слов, набросился на угощение. Я даже не жевал, а просто закидывал в рот куски и сразу проглатывал, потом поперхнулся, закашлялся, а как снова смог дышать, так опрокинул в себя целую кружку молока. Иссохший от недоеда живот принимал всё и требовал больше, еще больше еды. Вкус? Я его не замечал. Пусть хоть горелое или сырое дадут — смету всё.
Отвалился, лишь когда стол опустел. Осталась только одна лепешка. Я вообще лепешки попробовал или съел их, даже того не заметив? Воробей уже давно распустил веревки на портках и откинулся назад, уперевшись спиной в черные от сажи стены. Вот теперь можно и поговорить!
— Дядь Харт, чей теперь дом? Кто там живет?
Самым старшим ребенком Харта и Филоры была Мира, та самая сговоренная со мной девочка. То бишь, некого им было переселять в отдельный дом, дети еще не выросли.
— Веридов первенец.
Я молча уставился на дядьку Харта, не в силах уразуметь его слова. Как? Почему Верид? Я же отдал свое хозяйство Харту как раз для того, чтобы оно не попало к Вериду. И времени-то не так много прошло, чуть больше двух месяцев. Может, староста и Харту угрожал? Может, тоже спалил что-нибудь?
— Не мог я поперек старосты и Верида пойти. Мне достались две коровы и половина урожая, а остальное забрали они.
Забрали. Попросту забрали…
— Две недели назад староста ездил в город, а как вернулся, сказал, что ты помер. Мол, ограбил кого-то, снасильничал, за что тебя и наказали. Если вдруг надумал вернуться, то зря. Никто тебя не признает. Да и нелегко это сделать, вон как изменился, кожа да кости одни.
И чего я ждал? Что Харт будет защищать мое добро? Сам ведь отдал. Теперь у меня вовсе ничего нет: ни родных, ни дома, ни скота, ни денег. Будто все корни разом обрубили, а без корней ничего доброго не вырастет — так всегда говорил хранитель.
— Уж не обессудь и зла не держи. Могу немного медяков дать, что выручил за твое зерно, да приодеть чуток. Зима на носу, а ты босый и простоволосый. Нехорошо!
— Спасибо, дядь Харт. Ни от чего не откажусь, за все благодарен буду. Позволь лишь переночевать у тебя, а завтра мы уйдем, — наконец проговорил я. — Сегодня уж не успеем до ночи вернуться.
Он не отказал, правда, в доме не оставил, там места толком не было, так что мы с Воробьем отправились на сенник. Тетка Филора дала нам шерстяных одеял, сунула еще пару лепешек с маслом на ночь. Всякий раз, когда она смотрела на меня, не могла сдержать слез. Видать, я и впрямь выглядел жалко.
— Значит, и тут тебя обокрали, — сказал Воробей, закапываясь в сено.
Я коротко хохотнул. И впрямь!
Глава 19
Я проснулся, едва рассвело, сладко потянулся, повернулся на бок, чем перепугал мышиное семейство, пригревшееся рядом. Как же хорошо спалось! Давно такого уже не было. Правда, чего-то не хватало! Храпа рядом? Утренней перебранки? Пинка от проходящей мимо Пятки? Вони от давно не стиранной одежды?
Когда я слетел вниз по лестнице, понял, что пропало. Зверское чувство голода, что преследовало меня неделями, и неизбывная тянущая боль в спине. Я подвигал плечами. Нет, полностью она не ушла, затаилась где-то глубоко в костях, но стало намного легче. Впервые со дня порки я ощутил себя здоровым, пусть и не таким, как прежде. Мама всегда говорила: «Поешь, и хворь уйдет», но никогда это не помогало так быстро.
Пастух уже собрал деревенское стадо и медленно уводил его к пастбищам. Пусть зелени не так много, но лучше уж рогатые пожуют жухлую и подмерзшую траву, чем полностью перейдут на заготовленное сено. Тетка Филора суетилась по хозяйству: сыпала зерно курам, таскала воду, а едва я вышел во двор, как она всплеснула руками и побежала в дом, будто боялась остаться со мной один на один.
Но я ошибся. Она вытащила тяжелый горшок с желтой просяной кашей, в которой виднелись крупные куски овощей и мяса, сбегала за мисками и ложками, а в конце вынесла простые грубые башмаки, толстые вязаные носки, вязаную же шапку и плащ из некрашеной шерсти.
— Оденься, Лиор, смотреть на тебя зябко. Надо же, как за ночь похорошел, будто мясо чуток наросло. — Она вдруг отвернулась и едва слышно сказала: — Ты на нас не серчай…
Если у меня и оставались какие-то обиды, они вмиг растаяли от ее слов и заботы. Я понимал, что Харт с Филорой получили от меня намного больше, чем возвратили, но они хотя бы что-то дали! А еще они не лгали. Ведь могли поднять крик на всю деревню, прогнать меня, оболгать, как это было в городе, позвать старосту на подмогу или забить до смерти. Ан нет, приютили, накормили, одели, а когда мы с Воробьем умяли весь горшок каши, так Харт отсыпал еще пригоршню медяков, там почти на серебрушку набралось.
Тетка Филора собрала в дорогу всякой всячины: толстое одеяло и шерстяную рубаху, завернула пару локтей свиной колбасы, три вилка капусты, отсыпала ведро зерна, а еще положила свежие пироги с рыбой, той же капустой, яблоками и ревенем. Мы с Воробьем разделили груз меж собой, попрощались с соседями и пошли к основному тракту.