аказать тех, кто худо справляется со своим делом и не выплачивает положенное крыто. С такими было просто. Мало кто из них ел досыта и умел драться.
Потом поручения стали посложнее. Мы ходили по лавочникам и забирали черную подать. Черную — потому что о ней не было сказано ни в законах, ни в уставах города Сентимор. Кто-то платил безропотно, а кто-то хватался за палки и ножи, не желая делиться своей и без того малой прибылью. И я защищал Колтая, хотя больше всего на свете желал ему смерти.
Порой битыми уходили мы. Некоторые торговцы нанимали охрану, надеясь прогнать Угревых посланников раз и навсегда. Но мы всегда возвращались, только уже не вдвоем, а вместе с Ломачом и другими парнями, и всякий раз наказание выходило тем торговцам еще дороже. Охранников попросту избивали в кровь и мясо, а их нанимателю либо отрезали палец, либо что-нибудь ломали, доставалось также и лавке, и товару, и семье. И вскоре подобные случаи уже не пугали меня, а удивляли. Мол, неужто еще остались такие дураки? Ведь ясно, что платить дешевле!
Жаль, что трясли мы только мелких лавочников, до таких, как давешний торговец шерстью, руки Угря не дотягивались. Тронь мы его, и нас будут искать не стражники с копьями, а новусы в железе! И с цехами мы не связывались. С ними даже бургомистр боялся лишний раз спорить.
Так что я отплатил лишь госпоже Бриэль: ворвался к ней в дом, чтобы дать отведать вкус плетей, коими попотчевали меня, но увидел ее перепуганное лицо, жалкое немощное тельце и пожалел, всего лишь сорвал с нее чепец и отрезал волосы под корень. Если она ведет себя, как гулящая девка, пусть и ходит, как гулящая девка. Даже если никто не увидит ее позора, она сама будет вспоминать о нем каждый день, как надевает чепец. Еще я забрал у нее три медяка.
Изредка я навещал Воробья и его подопечных. Зимой им приходилось тяжко, надо было покупать больше дров, хлеб, как и говорилось, дорожал с каждым днем, а подавали всё меньше и меньше. Не раз и не два крыто выплачивалось из тех серебряков, что я дал Воробью. Я даже тайком подсовывал медяки в одеяла, чтобы им стало чуть легче, но взваливать на себя их беды целиком, как Воробей, я не хотел.
У меня были свои огорчения. Спустя пару месяцев Угорь решил, что за мной можно больше не приглядывать, и велел отыскать другой кров. Скорее всего, из-за Колтая. Хоть он после первого дня не сказал мне ни слова насчет Элианны, я понимал, что он знает о моих чувствах к ней. Каждое утро я вскакивал пораньше, чтоб принести воды, помогал ей крутить жернова, с трудом отводил взгляд от ее солнечной улыбки. И каждую ночь мечтал, как Колтая поймают стражники, как его повесят или запорят до смерти, как я обниму плачущую Элианну, а она прильнет к моей груди и скажет, что давно хотела стать вдовой. Теперь в моих снах мы заходили всё дальше и дальше, от случайных прикосновений руками до объятий, от объятий до поцелуев, а от поцелуев… у меня срывало крышу.
И тем горше стало, когда я в последний раз пришел в дом Элианны, чтобы забрать скарб и попрощаться, а она с улыбкой сообщила, что наконец-то затяжелела. Она так этому радовалась, аж светилась от счастья! И я впервые подумал о ее собственных чувствах. Видать, лишь в моих мечтах Элианна ненавидела Колтая, а на самом деле она хотела понести от него ребенка. Я даже поздравить ее не смог, попросту сбежал, поджав хвост.
Я поселился в доме двух стариков, что сдавали комнаты внаем. Плата была небольшой, чердак вполне уютным, по утрам и вечерам старушка стряпала на всех за пару медяков. А еще хозяева спокойно относились к тому, что я порой возвращался за полночь. Оно и неудивительно, ведь это место Ломач показал.
Где-то недели за две до дня Пробуждения Угорь позвал меня к себе, усадил напротив и сказал:
— Скоро ты поднесешь дары древу Сфирры. Пора тебе стать сильнее.
Сильнее? Это как? Время от времени я дрался с Ломачом, Колтай показал, как метать ножи, а Горшок научил, как уворачиваться и перехватывать копья стражников. Что еще нужно?
— Ты знаешь, как могуч Ломач. Хочешь стать таким же? Или даже лучше?
Я ошеломленно кивнул.
— Слыхал про новусов? Все думают, будто новусом можно стать только в культе, но это ложь. Любой может им стать! Надо лишь съесть волшебную пилюлю. И у меня такая есть. Одну я уже дал Ломачу, потому он так силен. Раньше я думал дать ему еще одну, но теперь вижу, что и ты тоже хорош. Ну как, хочешь стать новусом?
Угорь вытащил из-за пазухи крошечную коробочку, открыл ее, и я увидел уже знакомый красный камушек — ядро кровавого зверя. С виду настоящее.
— А заветные слова? — спросил я. — Говорят, без слов нельзя…
— Брехня. Еще говорят, что без слов помрешь. Но Ломач жив и здоров! Ты же сам его видел.
Здоров? Вот уж не знаю. В первый раз, когда я его увидел, он выглядел не очень, а сейчас стало только хуже. С каждым днем от Ломача всё больше разило тухлым мясом, дошло до того, что с ним невозможно было находиться в одной комнате. Бугры выпирали из его тела и лица всё явственнее, превращая в настоящее чудовище. Сила и впрямь выросла, однако вместе с этим он становился всё более неуклюжим, медлительным и тупым.
— А кроме Ломача, кто-нибудь еще пробовал эти пилюли?
— Нет, — сказал Угорь. — Я даю их не всякому. Колтай, к примеру, не годится для них, а вот ты — совсем другое дело.
То ли Угорь считал меня полным дураком, то ли надеялся, что я, как и все, мечтаю стать новусом… Я же знал, что Колтай — один из немногих подручных, кому Угорь доверяет свою спину. Скорее всего, ядра достаются не самым лучшим, а тем, кого не жалко. Ломач как-то сумел выжить, а вот выжили ли другие после этой пилюли?
Но если я откажусь, что со мной будет? Вдруг Угорь решит, что мне нельзя верить? А я лучше других знал, как он поступает с теми, кому больше не верит… Хотя почему я должен отказываться? У меня-то заветные слова есть.
— Я… я согласен.
Угорь улыбнулся:
— Ты выбрал верный путь! С двумя новусами мы доберемся даже до того торговца шерстью, что тебя обманул.
Я постарался улыбнуться ему в ответ.
Глава 23
В тот день солнце слепило ярко-ярко, отражаясь в каждой луже. Я поправил на плече суму с заранее заготовленными дарами, вдохнул и пошел к Сфирровой площади. Улицы были запружены людьми, всяк спешил попасть туда же. В глазах рябило от лент, бус и просто выкрашенных полосок ткани, их часто покупали бедняки и пришивали на свою повседневную одежду в праздники. Пять цветов за медяк — любой сможет наскрести.
Кто-то пришивал полоски небрежно, вкривь-вкось, грубыми стежками, а кто-то ухитрялся вышить узорную картину. Как, например, вон та девушка! Выменяла свои полоски на нужные цвета, и теперь на ее скучном буром платье вытянуло ветви белоснежное дерево. То-то ее обступили подружки и громко завидовали. Наверное, она сегодня тоже поднесет свои дары Сфирре, потому так и старается. А осенью она наденет зеленое платье, хранитель корней приложит к ее лбу лист древа Сфирры и свяжет ее жизнь с жизнью какого-нибудь урода, вроде Колтая.
— Крендельки! Горячие крендельки! Есть с солью, есть с медом!
— Пироги с щукой! С яйцами! С грибами! С горохом! Ароматные, свежие! Раскупай!
— Вафли! Кому вафли!
— Похлебка на баранине! Налью в твою миску! Нет миски? Не беда! Налью хоть в пригоршню, хоть в шапку, хоть в каравай!
— Колбасы крученые! С перцем толченые! Аж язык жгут!
Чем ближе к площади, тем труднее было протискиваться сквозь толпу. Лоточники ухитрялись скользить меж людей даже с громоздкими коробами. Я придерживал суму рукой, чтобы малолетние воришки не сперли чего-нибудь. В обычный день меня бы обошли стороной, но сейчас, в эдаком многолюдье, они даже головы не подымут, чтоб посмотреть, у кого воруют.
И откуда столько народу? У нас в деревне все вставали кругом, вперед пропихивали тех, чей черед подносить дары, и всякому было видно хранителя, никто не теснился, не толкался. Тут же смешался и стар, и млад, и всем плевать, надо ли мне поднести дары или я просто зевака.
Хотя нет! Продравшись дальше, я увидел, что и в городе есть особые гости в день Пробуждения. Они стояли наособь, возле самого древа Сфирры, близ хранителей корней, коих собралось тут с дюжину. Богатые и благородные! Девушки в белых чистых платьях с зеленым кружевом поверх волос, юноши в белых плащах и шляпах с фазаньим пером. Рядом со мной зашептались девицы, обсуждая ткань и тонкость кружева, они смертельно завидовали дорогим нарядам. А я смотрел на дочек из богатых семей и не понимал, чем они лучше Элианны. Ну, кожа чуть посветлее, одежда ярче, но если бы Элианна надела такое платье, она бы затмила всех своей красотой.
Ровно в полдень хранители корней выступили вперед и затянули длинную хвалебную песнь.
— О, Древо Сфирры, наш светлый источник,
Ты укрыло нас в холодную зиму.
Во имя жизни, тепла и любви
С тобой мы вновь пробуждаем весну!
Славим времена, что были к нам щедры,
Смело смотрим вперед, в новый год.
Наполни нас силой, о священное Древо,
Дарами щедрыми, плодами и урожаем!
Они пели красиво, разными голосами, что перекликались меж собой, как птичьи трели. Многие женщины расчувствовались, принялись промокать глаза платочками и краями передника. Я только хмыкнул. Когда меня били плетьми на Веселой площади, они смеялись и подстегивали палача, а потом собирали мою кровь этими же платками.
Первыми пошли те самые разряженные богатеи. Вместо того, чтобы смиренно переложить дары к корням древа Сфирры, хранители поднимали их повыше и громко называли имена и суть даров. Десять локтей зеленой атласной ткани, кольцо с изумрудами, жемчужная нить… И для чего это древу Сфирры? Я подумал о том, что лежит в моей суме: зеленые ростки гороха, кошель с двадцатью медяками, небольшой отрез выкрашенного в зеленый сукна, вареные куриные яйца и несколько яблок, чудом сохранившихся с летнего урожая. В дарах всегда должно быть что-то зеленое, что-то съестное, что-то с поля или сада, а остальное — на свой выбор. Деньги обычно подносили, чтобы жизнь была богатой, еду — чтобы жить сытно, ткани — чтобы не мерзнуть. Девушки нередко отрезали у себя тоненькую прядь волос, заплетали в косу и клали в дары, чтобы древо Сфирры послало им хорошего мужа.