Я не знал, где и как Угорь добывал ядра. В окрестных лесах кровавых зверей не прям уж так много, да и без новусов их не убить. Наверное, посылал людей в другие города купить их, а, может, и сам ездил, не всякому ведь можно доверить серебро. Да и вряд ли он собрал их много, ну, три, может, четыре ядра. Ломач выжил, кто-то, наверное, нет. А что было бы, собери Угорь с десяток новусов? Захватил бы он весь Сентимор? Да пусть даже бы и захватил! Надолго ли? Пока из культа не пришлют по его душу в три раза больше. Так что задумка его была иной, только я не мог понять, какой именно.
Да и к чему эти пустые размышления теперь, когда он лежит там, в таверне, весь избитый? Угорь еще дышал, когда я сбежал. Я слышал короткие рваные вдохи, больше похожие на хрип.
А что, если я его не убил? Что, если Горшок подымется наверх и спросит, кто это так его отделал? Ха-ха, да ведь и спрашивать не придется. Угорь пошел переговорить со мной, значит, я и виновен. Неизвестно лишь, как быстро всё узнается!
Но я все же не побежал к воротам. А мои монеты? Одежда, иной скарб? Я не мог бросить то немногое, что у меня было.
Первым делом, я пробежался по схронам, собрал чернушки и серебрушки. И впрямь как крыса — не сложил все в одном месте, а разбросал по городу в укромных местах: где закопал, где спрятал в щелях домов, где положил под булыжник мостовой. Потом метнулся в дом, где жил, попытался упихать всё в мешок — не лезет. Мда, за зиму я изрядно разжился вещичками и каждую было жаль бросать. Три одеяла: одно шерстяное, одно валяное, а третье — самое тяжелое — из овечьих шкур, под ним в самый лютый мороз было жарко. Вторая пара башмаков на кожаной подошве. Рукавицы. Два плаща — короткий и длинный. А костяной гребень для волос? А две восковые свечи и масленка в виде сложенных пальцев? А ночной горшок с узором? Таз для мытья? Толстый матрас? Горшок с медом? Я его даже наполовину не съел? И всё это стоило немалых денег! Ради каждой покупки я торговался до хрипоты и нехотя отдавал монеты, что заработал честным трудом. Ну, почти честным. Но ведь не воровал же! И как всё это бросать? Я всякий раз так радовался, глядя на свою комнату, увешанную и обставленную утварью, как не у всякого горожанина случается.
Попытался увязать самое толстое одеяло, но понял, что тогда придется бросать всё остальное. Запихал в мешок свечи, одежду, а ночной горшок не лез! И одеяла никак! И матрас! И чем я думал, когда всё это покупал? Знал же, что после дня Пробуждения буду уходить. Ладно, одеяла — их можно было отдать Воробью, а ночной горшок? Возомнил себя невесть кем, вот и расплачиваюсь.
Еще пометался по комнате, потом плюнул, закинул на плечи мешок, в последний раз посмотрел на оставленный скарб, едва не всплакнул и выбежал из дому.
За зиму я разузнал, что сам культ от Сентимора не очень далеко — всего в трех пеших переходах к северу, потому и двинулся к северным воротам. Хорошо, хоть догадался не ходить по самым широким и прямым улицам, а покружил по узеньким проулкам, потому и увидел Колтая загодя. Он стоял чуть в стороне от распахнутых створок, сложив на груди руки, готовый в любой миг метнуть нож. Ждал меня. И стражники против обыкновения выглядели бодро, пристально смотрели на прохожих, даже копья держали при себе, а не отставили в сторонку.
А ведь праздник еще не закончился! Всяк в этот день сыт и пьян, а у стражников будто ни в одном глазу! Значит… Значит, Колтай сговорился с ними о подмоге. Я слишком долго возился со своим скарбом, чах над ночным горшком и овечьим одеялом. Надо было обобрать самые крупные схроны и бежать, а я…
Я вжался в стену и поспешно оглянулся. Вроде бы рядом никого!
Почему Угорь так долго продержался на своем месте? Одних лишь Ломача да Колтая мало, кулаки — это хорошо, но глаза важнее! А глаз по городу у Угря всегда было немало. Каждый попрошайка от мала до велика, каждая уличная девка, каждый мошенник, что таскает мошны у людей — все они так или иначе служили Угрю. Может, весть еще не разнеслась по городу, но я сам видел, как быстро передаются повеления из уст в уста. Сам видел и сам нередко пересказывал слова Угря. А что еще хуже — меня в городе знали в лицо, это тебе не скудоумное «волосом черен, мордой отвратен, хром на левую ногу». Я тот самый Хворый, кулак Угря, пособник Колтая!
Пойти к другим воротам? Ломача, Горшка и других-то я одолею. Это Колтай до сей поры выглядит как непрошибаемая стена — как ни крутись, а от его ножей не вывернешься. Но по пути меня наверняка приметят мелкие попрошайки, оповестят кого следует, и я встречусь не с одним-двумя противниками, а с целой кодлой.
Надо пробиваться тут! Стражники ленивы и осторожны, дуром переть не станут. Если бы не Колтай…
Эх, надо было на другой день с Угрем говорить. Завтра в этих воротах будет не протолкнуться, с утра потянется люд по дорогам, кто в культ, а кто и наоборот. Из деревень пойдут люди в поисках лучшей доли, ради чего некоторые оставят дома еще затемно. А сегодня ворота пусты — всяк празднует день Пробуждения да славит щедрое древо Сфирры.
Я поправил сползающий с плеч мешок, облизнул пересохшие губы и…
— Ай! Больно же! — невольно вырвалось у меня.
Что-то сильно ударило меня в лодыжку. Вернее сказать, кто-то. Одна мелкая тощая угрюмая девчонка с вечно нечесанными волосами.
— Пятка? Ты чего? — сказал и сам испугался.
Это же Пятка! Одна пара из угревых глаз. Был бы то Воробей, он бы прошел мимо, но Пятка невзлюбила меня с самого начала, всегда бранила, пинала и шипела. Удивительно, что она вообще подошла, а не убежала с криками: «Хворый здесь!», поди, попросту не смогла удержаться от непременного пинка.
— Это ты чего? — прошипела она. — Видишь же, что Колтай! Мимо его ходу нет. Враз заколет. Иди за мной!
— Куда? И с чего тебе верить?
Саму Пятку-то я не боялся. Куда ей, тщедушной, против меня?
— Ни с чего, — огрызнулась она. — Иди и подыхай на колтаевом ноже. Тебя по всему городу ищут, врут, будто ты Угря убил. А я ведь сразу говорила, что ты полоумный.
— Так чего стоишь? — разозлился я на девчонку. — Беги к Колтаю, скажи, что Хворый здесь!
— Хотела б, так уже сказала б, — оскалилась и Пятка. — Твое серебро нас ползимы кормило, никто не помер. Воробей еще врал, будто ты нам и потом чернушку подкидывал. Я тебя проведу, только слушай и делай, как скажу!
Я и вправду время от времени отыскивал Воробья и совал пригоршню-другую медяков. Но много ли там было? Я на одеяла с горшками больше потратил.
— Пятка, ты…
— Молчи уж. На, натяни на голову. Нагнись, я кой-чего прилеплю!
Девчонка дала мне изодранную хламиду, что закрывала почти все лицо, на нос нашлепнула что-то холодное, заставила перевесить мешок иначе и накрыла его плащом, который измазала навозом и свежей грязью.
— Теперича согнись, будто на тебя долгор сверху присел, и иди еле-еле, приволакивай ногу. Башмаки сними. И глаза прикрой, я сама тебя поведу!
Я всё сделал, как она велела: разулся и бросил башмаки, согнулся в три погибели, закрыл глаза и побрел наощупь, чувствуя под рукой худенькое плечико Пятки. Прямо перед выходом на широкую дорогу к воротам она шепнула:
— Дай чернухи!
Подутихшие подозрения вспыхнули заново, но я всё ж вытащил из-за пазухи два десятка медяков. Даже если она сейчас убежит с ними, я не так много потеряю по сравнению с тем, что бросил в доме. Но Пятка, заполучив деньги, поплелась к воротам, будто подлаживаясь под небыстрый шаг уродца, коим я сейчас был, а на деле замедляя меня. Изредка я поглядывал сквозь ресницы, но видел лишь разбитые камни и остатки навоза, забившиеся в щели меж ними.
Шаг. Еще шаг.
Спину тянуло, хотелось разогнуться да потянуться.
Шаг. Еще шаг.
— Это откель таков красавчик? Что-то я его прежде не видал, — раздался над ухом грубый мужской голос.
— Перехожие мы, — пропищала Пятка. — Ходим из селения в селение, уповаем лишь на доброту людскую и милость древа Сфирры.
Ишь, как заговорила! Я и не думал, что она так умеет.
— И много подают?
— Не померли пока.
— А чего уходите? — от голоса Колтая меня бросило в жар. — День Пробуждения! В праздник люди хорошо подают.
— Подают хорошо, да не всем это по душе пришлось. Вон, грязью забросали, сказали, коли не уйдем, так возьмутся за камни.
Один стражник захохотал, а второй его одернул:
— Чего ржешь? Убогому и так не сладко живется.
Тут Пятку грубо дернули в сторону, и моя рука соскользнула с ее плеча. Раздался приглушенный звон.
— Глянь, и впрямь неплохо подают.
Сдавленный писк Пятки, треск разрываемой ткани. Удар в плечо — девчонку швырнули в меня, отобрав монеты. Стражники… они, как больные собаки, кидаются на слабых и сторонятся сильных, а кто может быть слабее, чем калека и нищенка?
Пятка расплакалась, взмолилась, чтоб вернули хотя бы несколько монет, но ее еще раз пихнули и велели выметаться прочь.
— В Сентиморе такие не надобны. Еще, не приведи Сфирра, хворь притащут. Кто только их пустил?
Мы поплелись дальше, худенькое плечико под моей рукой вздрагивало, будто от еле сдерживаемых рыданий. Камень под ногами сменился на две колеи. Я открыл глаза, но оборачиваться побоялся. Вдруг Колтай смотрит? А слепцу с чего бы оборачиваться?
— Долго еще ковылять? — сквозь зубы спросил я.
— Как с холма сойдем, так можно выпрямиться, — тихо ответила девчонка.
— А дальше ты как?
— Обойду и войду через другие ворота. До темноты бы успеть…
Ну да, на ночь ворота закрывают, и тогда ей придется ночевать за городскими стенами.
— Я перед тобой в долгу.
— Отдашь чернушками, — хихикнула девчонка.
Вскоре Пятка сказала, что можно распрямиться. Я с наслаждением разогнул спину, поводил плечами, перевесил мешок иначе, а то он перевешивался на одну сторону, соскреб с носа восковые потеки и содрал с головы хламиду. Оглянулся — городские стены виднелись, но в воротах уже ничего было не разглядеть.
— Ну, спасибо. Как ты меня нашла-то?