movere — возбуждать. Эта последняя цель в XVIII столетии считалась очень важной (не случайно Сперанский в «Правилах высшего красноречия» утверждал, что в основании красноречия лежат страсти), так что об отношениях оратора и публики можно сказать словами упомянутого стихотворения Пушкина: по принуждению первого вторая «разделяет его пламень поневоле». Душевная интроспекция требует развитой аналитической техники, и тут-то на помощь лирику приходит риторика.
Доклад вызвал оживленное обсуждение; слушателей интересовал вопрос, бывают ли лирические стихи без риторического субстрата. Докладчица сначала сказала твердо: бывают — плохие, но потом признала, что, пожалуй, погорячилась. Среди реплик были и такие, которые предлагали расширить сферу поисков этого самого субстрата. Так, Андрей Немзер предположил, что риторические конструкции могут обнаружиться и в лирике более позднего периода, например у Фета. Живучесть же риторической традиции в странах, где она когда-то цвела, была продемонстрирована итальянским коллегой Стефано Гардзонио, который напомнил докладчице о еще двух частях риторической системы (memorio и actio), которые в докладе не были упомянуты (впрочем, все согласились, что для данного ракурса они менее важны).
Доклад Андрея Зорина (Москва — Оксфорд) «„Автобиография“ игуменьи Серафимы и эмоциональная культура раннего русского романтизма» [380]перенес аудиторию от «мятежных наслаждений» к предметам куда более целомудренным, а именно к жизни монастырской (что докладчик счел вполне логичным). Героиня доклада, в миру Варвара Михайловна Соковнина (1779–1845), прожила две жизни: мирскую и монашескую. По замечанию докладчика, исследователи практически не изучали ее биографию целиком: авторов XIX века интересовала по преимуществу монашеская жизнь Соковниной/Серафимы, авторов ХX века — жизнь мирская, при этом вторая часть ее существования была им настолько непонятна, что такой блестящий ученый, как В. Э. Вацуро, приписал Соковниной душевное помешательство, хотя уже кем-кем, а помешанной игуменья точно не была. Зорин обрисовал основные вехи биографии Соковниной. Дочь богатого московского дворянина, предводителя подольского дворянства, она была потрясена смертью отца (в 1794 году) и так и не справилась до конца с этой душевной травмой. В пятнадцать лет она стала фактической главой семьи, поскольку мать после смерти отца не занималась ни хозяйством, ни воспитанием детей. Шесть лет девушка безропотно несла эту непосильную ношу, но однажды ночью тайно ушла из дома, через полгода удалилась в монастырь, где восемь лет прожила в великой схиме (то есть соблюдая обет молчания и полный пост), а потом стала игуменьей Орловского монастыря и ознаменовала свою деятельность исключительными хозяйственными успехами. Текст, сделавшийся предметом доклада, был опубликован орловским краеведом Г. Пясецким в 1891 году по копиям, ходившим в кругу почитателей игуменьи. Зорин проанализировал состав текста, который охарактеризовал как «весьма странный». Около 80 процентов текста посвящено обстоятельствам ухода Варвары Михайловны в монастырь, о монашеской же ее жизни говорится очень скупо. Согласно предположению докладчика, перед нами не автобиография в собственном смысле слова (именно поэтому в названии доклада этот термин употреблен в кавычках), но компиляция, сделанная кем-то из членов семьи (скорее всего, братом игуменьи Павлом Михайловичем Соковниным, чьи стихи на день пострижения сестры приводятся в тексте). Любопытен же этот документ тем, каким образом пересекаются и сочетаются в нем два «культурных эона» — культура русского монастыря и культура раннего романтизма. Зорин показал, как неподдельная и глубочайшая религиозность Варвары Михайловны еще в домонашеском детстве и отрочестве находила выход не только в посещении церкви, но и в чтении книг. Источниками, сформировавшими личность будущей игуменьи, стали, с одной стороны, житие ее святой покровительницы Варвары, которое она ежегодно слышала в церкви, а с другой — чтение «Ночных мыслей» Юнга, Фенелонова трактата о воспитании девиц и сочинений Карамзина с описанием прелестей сельского уединения; на этом фундаменте взрастает идея ухода от мирской жизни. Сквозь эту призму воспринимают поступок Варвары Михайловны и современники. Так, Андрей Иванович Тургенев, близкий к этой семье и даже тайно помолвленный с сестрой Варвары Михайловны Екатериной Михайловной, описывая сразу после бегства будущей игуменьи из дома этот поступок в дневнике, утверждает (без всяких на то реальных оснований), что она унесла с собой из дома Библию и томик Руссо. Столкновение двух культур еще более очевидно в письме Марии Андреевны Протасовой-Мойер, где описана ее встреча с игуменьей в Орловском монастыре; при полном почтении и даже восхищении светская посетительница проявляет столь же полное непонимание реального православия. Марья Андреевна, впрочем, вполне набожная и даже романтически экзальтированная, замечает прежде всего, как одета игуменья, и в нарушение всех норм называет ее в письме Серафимой Михайловной.
Алина Бодрова (Москва — Санкт-Петербург) прочла доклад на тему «Лермонтовский проект Краевского (1841–1844)»[381]. Докладчица совершила почти невозможное: она заставила аудиторию всмотреться и вчитаться в по видимости невыносимо скучные финансовые издательско-типографские документы и показала, какой большой историко-литературный и человеческий смысл в них содержится. Начала она с рассказа о публикациях стихотворений Лермонтова в «Отечественных записках» в последние годы жизни поэта и сразу после его смерти. В 1841–1844 годах журнал Краевского практически монополизировал творчество Лермонтова; здесь печатались и его стихи, и статьи о нем Белинского, вызывавшие зачастую бурную реакцию в других журналах. Краевский писал, что «священным делом» собрания лермонтовского наследия он занимается ради «общей выгоды русской литературы», но, как показала Бодрова, не упускал при этом из виду и своей собственной выгоды. Выпуск третьего издания «Героя нашего времени» в 1843 году и «Стихотворений» в четырех томах в 1842–1844 годах были предприняты Краевским (негласным редактором и составителем) и А. Д. Киреевым (который нес за них формальную ответственность и имел дело с типографией И. Глазунова, а практически с ее служащим Кушинниковым) в расчете на большие доходы. Извлеченные докладчицей из архива Пушкинского Дома документы ясно показывают, на чем основывали компаньоны свои надежды, и в первое время надежды эти сбывались (тем более что лермонтовские и окололермонтовские публикации в «Отечественных записках» создавали изданиям неплохое рекламное обеспечение). Все разрушило вмешательство тульских теток (по отцу) Лермонтова. Одна из них подала жалобу на Киреева и Кушинникова, которые без всякого разрешения торгуют сочинениями Лермонтова, хотя авторское право на них принадлежит законным наследникам. Началось расследование, Киреев был вынужден объясняться с полицейским приставом 4‐й Адмиралтейской части; в конце концов в июле 1844 года тетки заключили с Киреевым полюбовное соглашение и задним числом разрешили и печатание, и продажу сочинений Лермонтова, однако за это теткам причиталась немалая сумма (около четырех тысяч серебром, или около пятнадцати тысяч ассигнациями), так что о прибыли для издателей не могло уже быть и речи; самое большее, на что они могли рассчитывать, — это оправдать расходы (включая самый большой из них — отступное теткам). Лермонтовский проект Краевского потерпел неудачу — и с весны 1844 года «Отечественные записки» печатать Лермонтова перестали. В обсуждении доклада Наталия Мазур высказала предположение о том, что Тульская губерния являлась в первой половине XIX века неким центром по защите авторского права: сестра Грибоедова, решившая оспорить права Ф. В. Булгарина на публикацию «Горя от ума» (об этом шла речь в докладе Татьяны Кузовкиной на Лотмановских чтениях 2009 года; см. с. 260–261), проживала в этой же самой губернии.
Стефано Гардзонио (Италия) прочел доклад «Пушкин и Даль. Материалы из архива М. М. Никитина»[382]. Михаил Матвеевич Никитин, умерший в 1942 году, автор (совместно с Т. Грицем и В. Трениным) известной книги «Словесность и коммерция (Книжная лавка А. Ф. Смирдина)» (1929), принадлежал к числу младоформалистов, занимался изучением фольклора и низовой литературы, исследованием литературного быта и русского лубка. Впрочем, из‐за его ранней смерти все эти направления остались только намеченными; следы незавершенных работ сохранились в его архиве, где среди прочего имеется и папка с подготовленным к печати (но также не увидевшим света) текстом воспоминаний Даля о Пушкине. Воспоминания эти, написанные около 1840 года, уже не раз публиковались (впервые в 1890 году Л. Майковым в «Русском вестнике», затем в 1936 году в собранной С. Гессеном книге «Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников», а затем в многочисленных изданиях сборника «Пушкин в воспоминаниях современников»), однако как показывает материал, сохранившийся в архиве Никитина (который сопоставил публикацию Майкова с рукописью, хранящейся в Публичной библиотеке), опубликованный текст не вполне соответствует рукописному: Майков перенес позднейшие примечания Даля в текст, никак это не отметив, не включил в публикацию текст, зачеркнутый Далем (и никак это не оговорил), и, наконец, выпустил целых четыре страницы текста, содержавшие рассказ некоей старухи о Пугачеве (который, впрочем, был приведен Далем просто по ассоциации: Пушкин этого рассказа не слышал). Что же касается текста, зачеркнутого самим Далем, то он содержит рассуждения о природе слова (являющегося «живой тварью») и законах его развития, которые легче приписать самому Далю, нежели Пушкину; возможно, именно поэтому мемуарист их и зачеркнул. Что, впрочем, не делает находку Гардзонио/Никитина менее ценной.