Доклад Дмитрия Зубарева (Москва) «О Шекспире, Набокове и Нобелевских премиях (неизвестное письмо Бориса Пастернака)» содержал настоящую сенсацию. Дело в том, что если об отношении В. В. Набокова к Пастернаку (заинтересованном, пристрастном и неприязненном) известно довольно много, то ни одного письменного отзыва Пастернака о Набокове до сих пор известно не было. Зубареву удалось найти в архиве ленинградского литературоведа А. А. Смирнова, поступившем в ИРЛИ (Пушкинский Дом), письмо Пастернака к Смирнову от 1 июля 1947 года, замечательное и тем, что в нем упоминается Набоков, и общим тоном. До сих пор об этом письме было известно из переписки Пастернака с О. М. Фрейденберг, в которой Пастернак сообщал, что послал ответ Смирному «простым» и боится, как бы он не пропал. Оказывается, ответ не пропал, причем примечательно, что Смирнов, очень сильно «чистивший» и «прорежавший» свой архив, это письмо не уничтожил, хотя отношения у него с Пастернаком были плохие, а письмо по отношению к адресату отнюдь не лестно. Предыстория такова: Смирнову до войны было поручено курировать первое русское собрание сочинений Шекспира, но переводы Пастернака ему не нравились, и он предпочитал печатать других переводчиков, в частности М. Кузмина и А. Радлову. После войны ситуация изменилась, Радлову, отправленную в лагерь, печатать стало нельзя, заодно Смирнов «разлюбил» и переводы Кузмина и обратился к Пастернаку с предложением включить его перевод «Ромео и Джульетты» в готовящийся сборник Шекспира. Пастернак ответил Смирнову, по своему собственному мнению, «легко и хорошо» и даже «добродушно», а на самом деле убийственно. Смирнов готов был напечатать перевод «Ромео и Джульетты», но просил неких исправлений; так вот, Пастернак отвечает, что править не станет, потому что его переводы были «пронзительным образом постигнуты и оценены» в разных уголках мира — но такого «духовного сродства и равенства нравственного уровня» ни от кого (подразумевается, от Смирнова) требовать нельзя. В качестве же примера таких ценителей, причем проживающих на родине Шекспира, приведены четыре фамилии: Ренн, Боура, Коновалов и Набоков. Первые две вполне ожидаемы: первый из этих британских ученых писал о переводах Пастернака, второй — о его поэзии; вдобавок к 1 июля 1947 года Пастернак уже знал, что Боура выдвинул его на Нобелевскую премию. Что же касается Сергея Александровича Коновалова, то он тоже жил и работал в Англии, однако был «чистым» историком и его отзывы о Пастернаке неизвестны. Но самым загадочным остается появление в этом ряду имени Набокова. Он в то время не жил в Англии; правда, в этом же самом июле 1947 года он опубликовал свой второй английский роман «Под знаком незаконнорожденных», где среди прочего идет речь о переводе «Гамлета» на вымышленный язык, но все это очень далеко от Пастернака и вообще чистое совпадение. Главное же, все равно непонятно, что и откуда Пастернак вообще знал о Набокове в 1947 году. В ходе обсуждения А. С. Немзер высказал остроумное предположение, что Набоков и Коновалов упомянуты не столько сами по себе, сколько как два сына благородных отцов (отец Коновалова был членом Временного правительства, а отец Набокова — управляющим делами этого правительства).
Доклад Веры Мильчиной (Москва) назывался «Еще один источник „Сирано де Бержерака“ Эдмона Ростана: и ни слова о носе». Известно, что благодаря героической комедии Ростана, впервые поставленной в конце 1897 года, романтический театральный Сирано практически полностью вытеснил из сознания публики Сирано реального. При этом Ростан использовал в своей пьесе многие эпизоды из жизни Сирано, которые были изложены уже первыми биографами писателя-бретера, а потом кочевали из одного жизнеописания в другое. Конфликт с актером Монфлери, битва с сотней бандитов у Нельских ворот, осада Арраса и даже воспевание длинного носа — для всех этих эпизодов источники давно выявлены и многократно описаны. Но до сих пор не был выявлен литературный источник такого важного сюжетообразующего мотива пьесы Ростана, как «подмененное авторство» любовных писем. Конечно, можно предположить, что такого источника вообще не существовало и Ростан все придумал сам. Однако специалисты по творчеству Ростана настаивают на том, что он очень любил переиначивать классические тексты, пародировать их и загадывать образованной публике «маленькие загадки». Кстати, одной из таких загадок является, возможно, не отмеченное до сих пор в исследовательской литературе сходство одной реплики Сирано с репликой Розины из «Севильского цирюльника» Бомарше. Сирано в ответ на сообщение Кристиана, что Роксана ждет от него письма, говорит: «Держи, вот оно, твое письмо», — а Розина в ответ на требование Фигаро написать письмо графу Альмавиве восклицает: «Письмо, вот оно». Сходная загадка содержится, по-видимому, в ситуации с подмененным авторством. Французские литературоведы назвали один сходный литературный текст: это водевиль трех малоизвестных авторов (Левен, Де Ливри, Лери) «Рокелор, или Самый уродливый человек во всей Франции» (1836), где страстные письма красавице Элен пишет уродливый бретер со слишком длинным носом, а она полагает их автором красивого, но безграмотного Кандаля. Однако хотя этот водевиль и был возобновлен в 1872 году на сцене театра Клюни, в котором шестнадцатью годами позже шла одна из пьес Ростана, в момент возобновления водевиля Ростану было четыре года, и не факт, что он познакомился с ним впоследствии. Гораздо больше оснований считать, что он знал новеллу Шарля Нодье «Любовь и чародейство» (1832), в которой действуют два героя: умный Максим и красивый, но безграмотный Амандус, по просьбе которого Максим пишет любовные письма для Амандусовых возлюбленных. Одна из них, прекрасная Маргарита (в которую влюблен и Максим), страстно влюбляется в Амандуса и объясняет Максиму, что причиной этой страсти стали письма — бесконечно пылкие, бесконечно красноречивые. Дело не только в сходстве сюжетов, но и в том, что Нодье был для Сирано де Бержерака человеком, так сказать, совсем не посторонним: именно с его очерка о Сирано, опубликованного в 1831 году, началось «возрождение» этого писателя, к началу XIX века прочно забытого. Что же касается причины, по которой сходство новеллы Нодье (которого Ростан ценил так высоко, что процитировал в своей речи при вступлении в Академию) и пьесы Ростана осталось незамеченным, она, видимо, заключается в том, что мы лучше умеем видеть заимствования, носящие пародийный характер («снижающие» оригинал), между тем в рассматриваемом случае заимствование «играет на повышение»: новелла Нодье насквозь иронична, а пьеса Ростана, даром что названа комедией, поднимается порой до пафоса трагедии.
Хенрик Баран (США), как и Дмитрий Зубарев, построил свой доклад «Вокруг стихов, посвященных Татьяне Яковлевой (по материалам архива Р. О. Якобсона)» на анализе архивного эпистолярного документа. Это письмо Лили Брик Роману Якобсону, хранившееся в той части архива ученого, которая лишь недавно поступила в библиотеку Массачусетского технологического института. Письмо это, посланное 12 декабря 1956 года из Ниццы (тут хочется поставить в скобках sic!), — реакция (весьма пристрастная и темпераментная) на статью Якобсона «Комментарий к поздней лирике Маяковского», опубликованную в вышедшем осенью 1956 года в Нью-Йорке сборнике «Русский литературный архив». В этой статье Якобсон использовал многое из того, что слышал от самой Татьяны Яковлевой (они прибыли в Америку почти одновременно, в 1941 году, а познакомились годом позже); в архиве сохранились карточки, на которых Якобсон набрасывал основные тезисы услышанного. Баран показал их фотографии, по которым было очевидно, что Якобсон использовал не все, что рассказывала Яковлева, например не упомянул ни об атмосфере враждебности к большевикам, царившей в ее семье, ни о ее сближении с католичеством после расставания с Маяковским. Но Лиле Брик хватило для возмущения и того, что Якобсон написал. Письмо ее представляет список постраничных замечаний на статью, которая «оказалась сплéтенной, неумной, недоброй». Ибо сколько бы Маяковский ни проверял на других женщинах свою неотразимость, «„Лиля, люби меня“ становилось все насущнее». Комментарии Лили Брик выдержаны все примерно в одинаковом тоне: «Невозможно развязная страница 188» (на ней Якобсон описывает в крайне комплиментарных тонах саму Яковлеву и сближение через нее Маяковского с культурным миром Франции), «очень неприятный душок — страница 198», «страница 199 — совсем неубедительно». Возмутил Лилю Брик в статье Якобсона тон, «неприязненный к Володе и ко мне», а по отношению к Яковлевой едва ли не заискивающий. Но главное, она не нашла в статье подтверждения того, что все любовные стихи Маяковского, за редкими исключениями, посвящены лично ей, и это разгневало ее больше всего. Поэтому в упрек Якобсону ставится все, включая неправильную атрибуцию фразы «эта лошадь кончилась»; Якобсон возвел ее к скаковому арго, а Брик возмущенно напоминает, что она вовсе не оттуда, а из еврейского анекдота (еврей сползает на круп лошади и кричит: эта лошадь кончается, дайте мне другую). Впрочем, на дружеские отношения Романа Осиповича с Лилей Юрьевной это письмо никак не повлияло; Якобсон на него не ответил никак, а потом продолжал переписываться с Л. Ю., призывал: «Не вздумай, не смей на меня серчать!» — и подписывал письма «Верный Роман». Между тем в Советском Союзе началась кампания против Л. Ю. Брик, в 1968 году «Огонек» опубликовал зловещую статью «Любовь поэта», где русскую Татьяну Яковлеву как положительную героиню противопоставляли той самозванке, которая после смерти поэта называла себя его вдовой, причем были использованы цитаты из статьи Якобсона без ссылок на него; по этому поводу Брик с грустной иронией сообщала сестре, Эльзе Триоле, что она «написала об этом Роме: пусть порадуется наш легкомысленный друг».
Олег Лекманов (Москва) официально сформулировал название своего доклада так: «Опыт быстрого чтения „Стихов о неизвестном солдате“ О. Мандельштама