нов не боец, а только гость случайный»), но и использование сходных мотивов (Цветаева пишет о низведении слова «до свеклы кормовой», а Толстой — о ближайшем будущем, когда «этот сад цветущий засеют скоро репой»). Следы внимательного чтения Толстого и жонглирования традиционными балладными элементами Боровикова увидела и в стихотворении «Читатели газет» (поезд как «подземный змей»). Балладные коннотации помогают Цветаевой выстроить для себя новую литературную генеалогию. Это указание на «толстовские» элементы в поэзии Цветаевой было темпераментно поддержано А. Немзером, посвятившим поэзии А. К. Толстого немало статей.
Сам же Андрей Немзер (НИУ ВШЭ) завершил конференцию докладом «Еще о тютчевиане Давида Самойлова»[416]. О том, как высоко Самойлов ценил Тютчева, свидетельствует эпизод из воспоминаний В. С. Баевского: Самойлов спросил мемуариста, «тянет ли он» на А. К. Толстого, и, получив утвердительный ответ, сам продолжил: «А на Тютчева не тяну; нет у меня неограниченной свободы», а затем добавил: «Я еще мужчина. И потому поэт. А когда перестану быть мужчиной, то лягу и умру». Из сказанного понятно, что Тютчев интересовал Самойлова и как поэт, и как человек. Судя по дневнику Самойлова, интерес этот возник очень рано: в 15 лет Давид Кауфман покупает в букинистическом магазине том стихотворений Тютчева, в следующем году в дневниковой записи противопоставляет рифмы Блока в поэме «Возмездие» («отвратительные») рифмам Тютчева («неоригинальные, но освежают стих»). Много позже в мемуарном очерке «Ифлийская поэзия» он весьма неодобрительно охарактеризовал одного из студентов, который, несмотря на свое достоинство и интеллектуализм, «презрительно отозвался о Тютчеве» (самое любопытное, что этим студентом был не кто иной, как Георгий Степанович Кнабе, впоследствии автор тонких и глубоких анализов поэзии Тютчева). Тютчевские мотивы Немзер выделил и проанализировал в трех стихотворениях Самойлова. В строках из первого, «Я устарел, как малый юс…» (1978): «Ведь так изменчиво живу — Подобно очертаньям дыма», — докладчик увидел сходство с тютчевским: «Так грустно тлится жизнь моя. И с каждым днем уходит дымом». Разница, однако, в том, что Тютчев готов «просиять» и «погаснуть», а Самойлова эта перспектива пугает. Тот же мотив пугающей старости еще яснее выступает в стихотворении 1980 года «Наверно, все уже ушло…», где Самойлов опять сравнивает себя с буквой, выпавшей из алфавита, — на сей раз с фитой, и в этом стихотворении о человеке, пережившем свое время, тютчевский подтекст еще более очевиден. Особенно важен образ потока («От желчи горького сознанья, / Что нас поток уж не несет» у Тютчева — и «Наверно, все уже ушло, / И та божественная сила, / Которою меня несло, / Но никогда не заносило» у Самойлова). Значима и перемена буквы с «малого юса» на «фиту» — инициал Тютчева, которым были подписаны его «Стихи, присланные из Германии», опубликованные в «Современнике». По-видимому, именно из‐за того, что присутствие Тютчева в этом втором стихотворении слишком заметно, Самойлов при жизни его не опубликовал — в отличие от первого. Наконец, тютчевское присутствие уже совершенно очевидно в третьем стихотворении, написанном в 1982 году, которое так и называется «Старый Тютчев». Его, как подчеркнул Немзер, нужно читать на фоне другого стихотворения — «Что остается? Поздний Тютчев?». Поздний Тютчев — тот, у которого есть Денисьева, а старый Тютчев — тот, который Денисьеву потерял и перед которым поэтому встает вопрос о самоубийстве. Но Тютчев не единственный фон для понимания стихотворения Самойлова. Немзер показал, что не менее важную роль играет здесь фигура и поэзия Бориса Слуцкого — друга и современника Самойлова. Для Слуцкого самоубийство (насущный вопрос в старости и постоянный мотив стихов, не печатавшихся при жизни, но прекрасно известных Самойлову) было желанным и героическим выбором, Самойлов же его отвергает, беря себе в союзники Тютчева. Стихотворение «Старый Тютчев», при всей его мрачности, кончается словами, дающими хотя бы слабую, но надежду: «Вот подходящий час, чтоб перерезать горло. Немного подожду. Покуда отложу».
Спор дискурсов или борьба крокодилов?МЕЖДУНАРОДНЫЙ КРУГЛЫЙ СТОЛ«Наследие советской школы перевода»(филологический факультет МГУ, 20–21 марта 2015 года)[417]
Петр Андреевич Вяземский сравнил однажды романтизм с домовым: «…убеждение есть, что он существует, — но где его приметы, как обозначить его, как наткнуть на него палец?» Таких «домовых» в истории филологии, пожалуй, найдется немало. И один из них — это «советская школа перевода». Понятие это употребляется очень широко, причем подчас с совершенно противоположными оценками: для одних советская школа перевода — предмет гордости (Александра Борисенко, доцент кафедры общей теории словесности филологического факультета МГУ и устроительница круглого стола, описывая в своем вступительном слове эту позицию, которую она вовсе не разделяет, упомянула «заплачки» о том, что раньше все переводы были грамотны, художественны и совершенно прекрасны), для других — устаревшая догма, от которой нужно во что бы то ни стало избавиться.
Круглый стол (а по сути конференция) стал очередной попыткой разобраться, что же все-таки следует понимать под «советской школой перевода» и как нужно к ней относиться. Собственно говоря, круглых столов как таковых было целых два, в начале и в конце: «Советский перевод: взгляд снаружи, взгляд изнутри» и «Редактура и издательское дело». А между ними было прочитано восемь докладов о разных аспектах переводческого дела в советское время.
В первом круглом столе (20 марта) приняли участие переводовед и историк литературы из Упсалы Сусанна Витт, переводчик и главный редактор журнала «Иностранная литература» Александр Ливергант и Елена Калашникова, автор книги «По-русски с любовью», в которую вошли интервью с восемью десятками советских и постсоветских переводчиков. Сусанна Витт представляла, как нетрудно догадаться, «взгляд снаружи», то есть с позиций западного переводоведения, Александр Ливергант — взгляд изнутри, а Елена Калашникова — взгляд одновременно и внешний (поскольку сама она принадлежит к другому, более молодому поколению), и внутренний (поскольку выслушала огромное количество монологов переводчиков старшего поколения).
Из выступления Сусанны Витт стало понятно, что западные переводоведы ничего особенно существенного о «советской школе перевода» не сказали, да и вообще обращают на нее очень мало внимания, во всяком случае, во всех главных англоязычных переводоведческих журналах за последнее десятилетие ей посвящены один-два материала, да и те касаются таких частных вопросов, как цензура переводных произведений детской литературы или переводы текстов рок-музыкантов. Англоцентризм западной научной системы не способствует распространению работ даже на французском или немецком языке, не говоря уже о русском, поэтому о наличии советских работ по теории перевода известно, как правило, только славистам, а неслависты начали их открывать для себя лишь в самое последнее время (Елена Земскова в ходе обсуждения добавила, что историю советского перевода плохо знают не только иностранцы, но и русские исследователи). Впрочем, за последнее пятилетие появились и англоязычные книги, позволяющие расширить и уточнить представления об истории перевода в Советском Союзе: это и антология Брайана Бера и Натальи Ольшанской «Russian Writers on Translation: An Anthology» (2013), и работы Александра Бурака (Alexander Burak), и работы самой Сусанны Витт, например ее статья на английском языке «Стенографированная империя: практика подстрочника и создание советской литературы» (Ab Imperio. 2013. № 3). А сейчас Сусанна Витт вместе с Брайаном Бером готовят комментированную антологию документов, посвященных советской школе перевода.
Александр Ливергант начал свое выступление с уточнения: по возрасту он бы мог принадлежать к «советской школе перевода», но в реальности к ней не принадлежит, хотя и начал переводить в советское время; дело в том, что эта самая «школа» была довольно элитарным и закрытым образованием и далеко не всякого человека «с улицы» охотно причисляли к «касте»; нужно было заниматься в каком-нибудь литературном семинаре, но и это само по себе еще не гарантировало успеха. Подтверждением этого стала реплика Александры Борисенко, напомнившей о том, как М. Ф. Лорие отказалась принимать Н. М. Демурову в переводческую секцию Союза писателей на том основании, что та никогда не посещала никаких семинарских занятий; между тем Демурова к этому времени уже была автором перевода «Алисы в Cтране чудес». Елена Калашникова вспомнила по тому же поводу рассказ переводчицы с немецкого Нины Федоровой, которую «допустили» к художественному переводу только благодаря заступничеству А. В. Карельского. Ливергант выделил в истории советского перевода четыре важных этапа, а точнее, четыре крупных проекта: 1) основанное по инициативе Горького в 1919 году для просвещения народа издательство «Всемирная литература», где вышло много переводных книг; 2) продолжившая эту традицию в 1970‐е годы серия «Библиотека всемирной литературы», давшая работу многим переводчикам; 3) организованное в 1930‐е годы первое переводческое объединение под руководством И. Кашкина; 4) созданный в середине 1950‐х годов в качестве «либеральной витрины» журнал «Иностранная литература». Ливергант наметил несколько пунктов, по которым современная ситуация в переводе отличается от советской. Во-первых, в советское время занятия художественным переводом и публикации на страницах «Иностранной литературы» считались весьма престижными, поэтому жены или подруги больших начальников охотно приносили в редакцию свои не слишком грамотные творения, а редакторам приходилось их переписывать. Кроме того, на качество переводов весьма неблагоприятно влияло редакторское цензурирование, причем исправлялись даже самые невинные вещи, не имеющие отношения ни к идеологии, ни к политике (например, восклицание «Ах ты сукин сын!» превращалось в «Ах бедняга!»). Наконец, говоря о советском периоде в истории перевода, нужно упомянуть и тех переводчиков, которые работали за пределами Советского Союза, в эмиграции, и из-под пера которых выходили так называемые «тамиздатовские» переводы. С одной стороны, эти переводчики делали благое дело, так как позволяли тем счастливцам, которые получили доступ к их творениям, изданным в США или во Франции, прочесть Оруэлла или Генри Миллера, не имевших шансов появиться в подцензурной советской печати, но, с другой стороны, переводчики эти, как правило, были люди неквалифицированные и переводы их оставляли желать лучшего. На просьбу Александры Борисенко ответить одним словом, лучше или хуже стала сейчас ситуация с переводом, Ливергант попросил позволения ответить двумя словами и ответил: «Гораздо лучше».