нский романист высказался крайне скептически. Тем не менее советские переводчики все-таки попытались опубликовать из этого романа отдельные главы, предварительно подвергнув их существенной обработке, с тем чтобы сохранить облик «прогрессивного» Хемингуэя. Обработка, сделанная в 1941 году для публикации в журнале «Знамя», заключалась не только в выбрасывании «неблагонадежных» кусков, в результате чего смысл менялся на противоположный, но и в перекомпоновке текста: например, фраза «Мы все братья» переставлялась из середины в конец главы и начинала звучать как лозунг. Впрочем, и такой смягченный текст опубликовать не удалось, и перевод этот уже после войны ходил по рукам в самиздате. Таким образом, получилось, что основы того образа Хемингуэя — близкого, но одновременно и запретного, — который тревожил умы русских читателей в послевоенное время, были заложены еще до войны самой властью.
В ходе обсуждения Елена Земскова указала на противоречивость запросов советских начальников в их «культурной политике» применительно к иностранным писателям: с одной стороны, они стремились помыкать этими писателями и заставлять их писать под свою диктовку, а с другой — хотели иметь дело не со второстепенными авторами, а со «звездами». Естественно, что совместить две эти установки было очень трудно.
Конференция закончилась еще одним круглым столом, на сей раз посвященным редактуре и издательскому делу. В нем приняли участие не только переводчики, но и представители издательского цеха: издатель и создатель сети книжных магазинов «Додо» Шаши Мартынова и редактор издательства «Corpus» Екатерина Владимирская. Ирина Алексеева пыталась выяснить у представителей издательств, как сегодня обстоит дело с цензурой. Она напомнила о существовавшей в советское время «системе трех карандашей»: подчеркивание красным означало «убрать беспрекословно», подчеркивание синим — убрать, но с предварительным обсуждением, а подчеркивание простым карандашом — обычные стилистические замечания. Даже в 1987 году еще нельзя было издать детскую книжку под названием «Сказка о плановом хозяйстве», потому что плановое хозяйство — это основа социализма и смеяться над ним запрещено. Шаши Мартынова ответила, что бдительных редакторов и начальников кругом полно; по новому закону книги, где есть хоть одно «неприличное» слово, приходится завертывать в целлофан, а слово «жопа» хоть и не входит в список официально запрещенных, но, однако же, в издательстве АСТ его благополучно вымарали из автобиографии американского актера Билли Боба Торнтона (где оно было очень кстати), причем и переводчик, и редактор узнали об этом только после выхода книги. Но такое, подчеркнула Мартынова, происходит только в больших издательствах с большими тиражами. Маленькое издательство, выпускающее книги тиражом в две-три тысячи экземпляров, для власти все равно что мелкая букашка, на него никто не обращает внимания, и в этих малотиражных изданиях можно печатать, в общем, все что угодно; но зато и аудитория у них крайне ограниченная.
Екатерина Владимирская говорила о цензуре в другом смысле слова: это, если можно так выразиться, нравственное самоограничение издателя. «Corpus», например, не будет издавать книгу, написанную для прославления Сталина. Владимирская привела и поразительный пример не современного, а советского цензурирования переводных книг: оказывается, даже Майн Рид, которого мы все читали в детстве, не вполне соответствует (а порой и вполне не соответствует) английскому оригиналу. Например, из русского текста читатель не узнáет, что Майн Рид был жутким антисемитом: едва ли не при каждом появлении героя-негодяя в романе «Мароны» писатель подчеркивает, что тот еврей. Разумеется, сглажены и отношения героев: в оригинале нехороший человек умыкает героиню, чтобы над нею надругаться, а в переводе объясняется ей в романтической любви. Кстати, как выяснилось, к сглаживанию переводимых текстов склонны не только советские и постсоветские редакторы. Нина Брагинская рассказала, как в Оксфорде ей вычеркнули из статьи о взаимоотношениях Бориса Пастернака и Ольги Фрейденберг слово «гений» (Брагинская истолковала мотивы редакторов следующим образом: мы сами не гении, и нечего нам о гениях писать).
Впрочем, не надо думать, что о редактировании во время круглого стола говорили только плохое. Сусанна Витт рассказала, как завидуют шведы наличию у нас института редактирования; у них в Швеции такого нет, и никакой «свежий глаз» не смотрит на текст и не выправляет в нем очевидных нелепостей, если они там встречаются. А автор этого отчета поделила редакторов на два разряда: те, которые исходят из презумпции виновности автора переводимого текста и его переводчика (от этих надо держаться подальше), и те, которые, напротив, исходят из презумпции их невиновности, которые доверяют автору и переводчику и потому становятся переводчику помощниками и друзьями. Именно таким редактором, сказала Александра Борисенко, стала для нее, Виктора Сонькина и всего их переводческого семинара Екатерина Владимирская.
Одним словом, конференция, может быть, и не прояснила до конца, что такое советская школа перевода, но показала, что разговоры о переводе далеко не всегда превращаются в борьбу крокодилов.
Конференция памяти ЛЕОНИДА МИХАЙЛОВИЧА БАТКИНА (1932–2016)(ИВГИ РГГУ, 14 июня 2017 года)[422]
Леонид Михайлович Баткин скончался 29 ноября 2016 года. Конференция, посвященная его научному наследию, открылась своеобразным «путешествием в прошлое». Благодаря Елене Петровне Шумиловой, многолетнему ученому секретарю Института высших гуманитарных исследований, присутствовавшие на конференции смогли услышать речь, которую Баткин произнес на первом заседании института, 16 апреля 1992 года. В это время только что созданный РГГУ, одним из подразделений которого был ИВГИ, существовал только на бумаге, поэтому Баткин сравнил его создателей с Петром I, возводящим город на болоте. Однако это не помешало ему нарисовать картину, сейчас кажущуюся пленительной утопией: не нужно учебных планов и семинаров, а нужно, чтобы в определенной аудитории в определенное время все сотрудники ИВГИ по очереди читали лекции о том, чем они занимаются; не важно, сколько придет слушателей, пусть даже это будет один студент, важно, чтобы эти лекции прозвучали. А читать их должен был цвет тогдашней филологической мысли: Е. М. Мелетинский, М. Л. Гаспаров, П. А. Гринцер, А. Я. Гуревич, В. Н. Топоров…
Возвратившись из путешествия на «машине времени», участники конференции приступили к работе. Первой выступила Людмила Хут (Майкоп, Адыгейский государственный университет) с докладом «Л. М. Баткин: мысли о всемирной истории». Личное знакомство докладчицы с Баткиным было недолгим, она однажды, в 2010 году, слушала его выступление в ИВИ РАН, а с осени 2015 года переписывалась с ним в Фейсбуке. Поэтому доклад ее носил не столько мемориальный, сколько аналитический характер. Она напомнила об опубликованной в 1999 году статье М. А. Бойцова «Вперед к Геродоту», которая вызвала огромный шум и едва ли не скандал в академической среде, поскольку автор утверждал, что время генерализующего историописания, «макроистории» прошло и что историкам следует заниматься отдельными «казусами». В национальных республиках Российской Федерации (в одной из которых докладчица живет и работает) эту идею подхватили сторонники отдельного пути и неповторимой истории каждой из этих республик. А многие исследователи вообще постановили, что отныне возможна только «история в осколках». С этим докладчица не соглашалась и не соглашается. Зато ей очень близка позиция Баткина, которого она назвала «певцом всемирности в интерьере индивидности». Баткин был убежден, что любая история может быть только всемирной, что она не «недонаука», не «тоже наука», а «инонаука», что она ничуть не противоположна рационализму, а те, кто исповедует релятивизм, — не кто иные, как «исторические невротики» (докладчица привела выразительную цитату из Баткина: «Нас пугают черепом разуверившегося в своей науке историка с пустыми методологическими глазницами и скрещенными релятивистскими костями»). При этом Баткин не отрицал существования и полезности микроистории, он лишь называл ее частью всемирной истории (потому что в противном случае «микроисторики» окажутся просто рассказчиками или даже «милыми лжецами»). Отдельно докладчица остановилась на отношении Баткина к проблеме сослагательного наклонения в истории, которой был посвящен в 1999 году круглый стол в редакции альманаха «Одиссей». Баткин отказывался считать, что история не знает сослагательного наклонения; он, напротив, утверждал, что «накануне любого бесповоротного результата история просто купается в сослагательном наклонении», что закономерности выявляются только задним числом и что изучение этой самой сослагательной истории очень полезно. Наконец, докладчица коснулась и мнения Баткина о прогностической функции истории. Ученый призывал относиться к ней без постмодернистского нигилизма. Всякая ретроспектива, считал Баткин, — это идея будущего, опрокинутая в прошлое. Мы занимаемся историей, зная, что она нами не кончится.
Обсуждение доклада в основном сосредоточилось на соотношении макро- и микроистории у Баткина и его современников. Ольга Бессмертная напомнила о том, что микроисторический, «казусный» подход, который, в частности, исповедовал ее отец Ю. Л. Бессмертный, имел с позицией Баткина больше сходства, чем различий; казусный подход, сказала она, отнюдь не противоречит всемирности, просто он больше связан с социальностью, а баткинский подход был больше связан с культурой. В доказательство того, что Бессмертный не отрицал макроисторического подхода и считал, что он состоит с подходом микроисторическим в отношениях дополнительности, Бессмертная привела название его доклада на конференции, посвященной этой проблематике: «Смотри в оба».
Михаил Андреев