Дискуссия коснулась двух вопросов: во-первых, как уже было сказано, вопроса о вкусности и/или невкусности водки; во-вторых, строгой очередности или одновременности подачи потребителю предметов его потребления. Горячим сторонником тезиса о том, что водка вкусная, выступил Андрей Немзер, проиллюстрировавший свою мысль богатейшим автобиографическим материалом (от себя замечу, что, на мой взгляд, он напрасно защищал водку от докладчика: тот и не утверждал, что она «невкусная», а говорил лишь, что она «не вкусная» — дьявольская разница!). В качестве третейского судьи был использован Александр Осповат, появившийся в этот самый момент и уверенно объявивший, что вкусной водку называть нельзя, ибо любим мы ее, безусловно, не за это. По поводу очередности замечательно высказался Сергей Панов, напомнивший, что идея выбора чужда русским традициям, вследствие чего на Первом съезде народных депутатов машинка для голосования с тремя кнопками («за», «против» и «воздержался») была отвергнута как слишком сложная, непостижимая уму депутатов и заменена машинкой об одной кнопке, используемой последовательно для голосования по вышеуказанным трем позициям.
Кирилл Рогов (анонсированный под рубрикой «Скоромное») начал свой доклад «Пьяный корабль Петра Первого» с автобиографического признания: «Интереснее было бы говорить не о том, о чем я объявил; я честно пошел в Ленинку, чтобы там списать про всякие блюда, но голодные спазмы в желудке помешали». Впрочем, фигурировали в докладе и блюда, в основном же подзаголовком к нему можно было бы поставить «Их нравы». Речь шла о нравах при дворе Петра Первого, о том, каким образом Петр (по замечанию докладчика, сам не большой любитель того, что делал, и, в частности, не большой гурман, охотно ограничивавший свое меню, особенно в первой половине жизни, просто кашей) насаждал среди своих подданных новую — весьма своеобразную — «столовую учтивость» и культуру вакханалий. «Всепьянейшие соборы» происходили у Петра, в сущности, едва ли не каждый день; пьянки со всеми их малоаппетитными последствиями служили, к ужасу иностранных дипломатов, «нейтральным» фоном общения с царем. Петру, культивировавшему всяческую монструозность, любые излишества (применительно не к себе, а к окружающим) были только в радость; он, например, получал огромное удовольствие, запихивая в рот одному из подданных нелюбимую им пищу (салат и уксус) — а то и любимую (желе), но в таких количествах, каких нормальный организм вынести не может. Пир Петра Первого происходил так: пол устилали сеном, гостей спаивали с особым усердием (подливая, например, в венгерское крепкое водку), Петр в середине пира уходил отдохнуть, но у дверей выставлял стражу, так что уйти никто не мог, даже по естественной нужде (для того и сено!), гости напивались до полного бесчувствия, а Петр, отдохнув, приходил проверить, как обстоят дела. Любопытно, что, в отличие от идеального помещика Россиянинова (см. доклад Рейтблата), женщин Петр не дискриминировал: они пировали в отдельном помещении, но по царскому приказу пили также весьма активно.
«Зачем же все это нужно было Петру?» — осведомился у докладчика Александр Осповат. Порешили, что вакханалии являлись своего рода разновидностью кунсткамеры и что главным мотивом действий царя был просветительский интерес — желание узнать, что человек может и чего не может. Из того же просветительского интереса Петр собственноручно рубил головы — интересно ведь, как это все устроено. По поводу продолжительности петровских пиров с очень интересной репликой-дополнением выступила Раиса Кирсанова: в петровское время если дама садилась, то шлейф ее платья клали на другой стул, и встать она самостоятельно уже не могла. В таких условиях жили не спеша.
Александр Чудаков, предъявленный в качестве фирменного блюда, произнес доклад под скромным, но емким названием «Еда в русской литературе». Основной вывод, к которому пришел докладчик, заключался вот в чем: по-видимому, литература традиционная, реалистическая, литература спокойных, «застойных» эпох говорит о еде очень мало; напротив, литература эпох кризисных — тех эпох, когда в литературе верх берет условная форма, — говорит о еде много и охотно. Например, в постмодернистском тумане если что и вырисовывается ясно и четко, так это как раз описания разнообразных блюд.
Этот основной тезис докладчика был уточнен Андреем Немзером, который обратил внимание аудитории на те «экзотические» отрасли литературы, где еды всегда навалом, — исторический роман или советский антикапиталистический памфлет (в историческом романе, сказал Немзер, вообще было до определенной степени разрешено все то, что в «нормальных» советских романах не поощрялось и даже возбранялось: еда, насилие, секс). Владимир Андреевич Успенский уточнил; можно было изображать процесс приготовления еды, но нельзя — ее потребления (точно так же, как можно было изображать рождение ребенка и даже беременность, но уж никак не то, что им предшествовало).
«Десертный» Сергей Панов начал свое выступление в жанре «виртуального доклада» (термин мой): времени нет, и доклада тоже нет, поэтому я скажу лишь то, о чем должно было быть в докладе. И сказал, на мой взгляд, чрезвычайно содержательно. Назывался доклад «Питийственность карамзинистов», причем питийственность, подчеркнул Панов, — это совсем не то, что вы думаете, ибо карамзинисты пили в основном и прежде всего кофе и чай. Впрочем, кофе в докладе (и в быту карамзинистов) как-то быстро ушло — или ушел? — на второй план, будучи полностью заслонено и оттеснено чаем (противопоставление кофе как взбадривающего напитка чаю как напитку расслабляющему в эту эпоху актуальным не было). В русскую культуру, сказал Панов, чай и кофе внесли именно карамзинисты. Не случайно Карамзин еще в журнале Новикова «Детское чтение» опубликовал два перевода с немецкого: «Кофе» и «Чай»; друг его юности Петров не оценил глубины замысла и удивился в письме: зачем, мол, пишешь о такой ерунде? Но Карамзин знал, что делает. От него эстафету перенял его друг и последователь И. И. Дмитриев, угощавший гостей замечательным чаем, гости же, сами известные карамзинисты, из коих первый — князь Шаликов, прихлебывали чай и восклицали: «Нектар, амброзия!» «Записки в стихах» В. Л. Пушкина, изданные после его смерти тем же Шаликовым, изобилуют разными «чайными» мотивами, как то: «На этих днях в семье твоей явлюся к чаю», «Китайский нектар пить», «В семь часов я буду к чаю, жди меня, любезный мой» и проч. Итак, питье чая для карамзиниста — поведение знаковое; настоящий карамзинист должен хвалить Карамзина, быть добрым человеком и пить много чаю; лишь в этом случае можно будет утверждать, что он проводит время культурно. Любопытна роль чая в карамзинистской сюжетике: сентиментальная повесть чая не знает, так как в эталонное произведение — «Бедную Лизу» — этот мотив не вошел (Лиза с матушкой чаю не пьют…). Зато в сентиментальном путешествии стоит повествователю отправиться в дорогу, как он тотчас встречает какого-нибудь любителя (или любительницу) чая. Увы, следующее поколение не разделило пристрастий старших карамзинистов: «арзамасцы» изменили чаю и стали пить «всякую алкогольную гадость» (дословное выражение докладчика, авторство которого он любезно приписал Олегу Проскурину); что уж говорить о рецензенте «Северной пчелы», который вообще о книге В. Л. Пушкина, изданной Шаликовым (см. выше), отозвался так: толку нет, а видно, что писано большим поклонником чая. Вот обо всем этом, заключил Панов свой доклад, я и думал рассказать.
По ходу обсуждения выяснилось, что самовар изобрели татары, что в 1812 году в Москву пришли французы, а крестьяне по такому случаю утащили из брошенных господских усадеб в свои деревни стулья и запасы чая, что чай в начале XIX века еще не лишился флера аристократизма, а кое-где (но, наверное, не в России) воспринимался как наркотик или, во всяком случае, говоря словами Бальзака, как «возбуждающее средство», что в русской литературе второй половины XIX века чай выступал в роли напитка сугубо метафизического («Миру ли провалиться или мне чаю не пить?») и пошло это все с Достоевского (сказал Евгений Шкловский, а Ольга Майорова уточнила — с В. Ф. Одоевского), и, наконец (сказал Леонид Кацис), что в ЛЕФе тоже демонстративно пили только чай, а об водке ни полслова — подражали, стало быть, старшим карамзинистам?
Эгоистически используя право хроникера высказывать мысли, пришедшие задним числом, «на лестнице», предложу Панову вариант интерпретации изложенных им фактов. В «Трактате о современных возбуждающих средствах» (1839) Бальзак рассказывает о трех англичанах, приговоренных к повешению, которые ради продления жизни согласились, в целях научного эксперимента, питаться сколько хватит сил только шоколадом, только кофе или только чаем. Хуже всего пришлось тому, кто выбрал шоколад: он умер через восемь месяцев, изъеденный червями. Любитель кофе протянул два года и сгорел заживо. Победителем, разумеется, оказался поклонник чая: он прожил целых три года и стал таким прозрачным, что «филантроп мог поставить лампу позади него и читать газету „Таймс“». Как не увидеть здесь указания на исключительную тонкость карамзинского психологизма, позволяющего заглянуть глубоко в душу герою, и на бессмертие карамзинских идей, вспоенных чаем, а не каким-нибудь там шоколадом?!
Последний доклад оказался куда более виртуальным, чем все предыдущие вместе взятые, что, учитывая позднее время, было донельзя гуманно. Докладчики, Константин Поливанов и Клаус Харер, обозначили свою тему как «Виски в русской литературе» и предложили аудитории ряд примеров из русской поэзии от Пушкина до А. Белого и Б. Пастернака, где о виски не говорится ровно ничего, но могло быть сказано кое-что и даже было сказано — в первых, рукописных вариантах, которые все хранятся в семейном архиве К. Поливанова, но по известным обстоятельствам личного характера не были обнаружены ко дню конференции. Однако же докладчики отчетливо помнят, что в рукописях повсюду стояло — виски. Аудитория подхватила добрый почин и стала радостно предлагать докладчикам многочисленные примеры «виртуального виски». Нерешенным остался вопрос, какая из поэм Маяковского в большей степени посвящена виски — «Про это» или «Хорошо!», а также вопрос о субституте виски: для водки «субститут» — чай («чай не водка, — гласит устами