ерждал, что сначала писал его с двумя «н» — «остраннение», однако наборщики упорно сокращали второе «н», так что создателю термина пришлось с этим смириться, и слово пошло бегать по миру, «как собака с отрезанным ухом»). Вся эта история с пауками и науками представляла собой, как уже было сказано, лишь зачин к докладу, основная часть которого была посвящена подробному комментарию к кадру из фильма Дзиги Вертова. Кадр этот изображает московскую улицу, лежащую «на боку». Объяснений у этого странного ракурса, сказал Цивьян, может быть несколько: можно считать его просто трюкачеством, можно усматривать в нем влияние теории авангарда (в частности, ОПОЯЗа) или плоды знакомства с опытами фотографов-конструктивистов. Отбросив первую версию, докладчик подробно рассмотрел вторую и третью. Выяснилось, что для объяснения «улицы на боку» они обе важны в равной степени. Поворот на бок, изменение привычного ракурса — это «осевой жест» для авангардистов и в первую очередь для Шкловского. Пересказывая в своей «Теории прозы» эпизоды из писем и записных книжек Чехова, он деформирует их таким образом, что вставляет повсюду этот самый «осевой жест», у Чехова отсутствующий (но зато присутствующий, например, в автобиографической прозе Кандинского, который оценил красочные пятна своей собственной картины, лишь когда увидел ее стоящей на боку). У Чехова в записной книжке упомянут некто, тридцать лет ходивший по переулку, читавший вывеску над лавкой «Большой выбор сигов» и удивлявшийся: кому и зачем нужен такой большой выбор сигов. И вот однажды он пригляделся к вывеске и прочел: «Большой выбор сигар». Так — у Чехова. А у Шкловского «прозрение» наступает, когда вывеску снимают и ставят вертикально. Причем из этого — приписанного им Чехову — жеста Шкловский делает обобщающие выводы. Поэт, резюмирует автор «Теории прозы», всегда снимает вывески и ставит их на бок. Сходные методы проповедовали и фотографы-конструктивисты: Родченко или брат Дзиги Вертова Михаил Кауфман (который до того, как стал кинооператором, много занимался фотографией); хорошо знакомые предметы, утверждали они, следует снимать с самых разных точек. От них эту методику переняли и кинематографисты; не случайно Эйзенштейн различал в самом слове revolutio образ поворота и приводил эффектный пример перемены ракурса: трамвай на рельсах — транспортное средство, трамвай не на рельсах — баррикада. Если же вернуться к Шкловскому, то он сохранял верность этому принципу не только в теории, но и на практике: фрагменты из цитируемых авторов он тоже «переворачивал на бок».
Во второй день конференции заседания секции «История культуры XVIII–XIX веков» открылись докладом Марии Майофис (Москва) «Календарные манипуляции в литературной борьбе: ВОЛСНХ, „Беседа“ и другие собрания зимы и весны 1812 года»[183]. Доклад был посвящен одной неточности в тексте Д. Н. Блудова, который сохранился в его архиве и под названием «Объявление об открытии „Курса пафоса“» был впервые опубликован самой докладчицей. Неточность эта заключается в следующем: Блудов сообщает, что «Курс пафоса» (призванный пародировать сочинения сторонников «Беседы любителей русского слова») откроется 16 марта, «в день рождения „Беседы“». Однако «Беседа» была основана за год до того, в 1811 году, не 16, а 14 марта, и Блудов не мог об этом не знать хотя бы потому, что дата эта была указана на первом выпуске сочинений «беседчиков», который к этому времени уже вышел из печати. Свой проект «Курса пафоса» Блудов давал прочесть своим единомышленникам, которые тоже наверняка знали правильную дату, но никто из них не указал ему на ошибку. Поэтому докладчица предположила, что ошибка эта, скорее всего, была намеренной, и предложила свое объяснение данного феномена. Дело в том, что 14 марта 1812 года, за два дня до даты, означенной в «Курсе пафоса», состоялось заседание Вольного общества любителей словесности, наук и художеств (ВОЛСНХ), где Д. В. Дашков прочел речь, посвященную шутовскому восхвалению графа Хвостова (по случаю его избрания почетным членом ВОЛСНХ). Это сатирическое похвальное слово прозвучало, по мнению большинства членов общества, почти оскорбительно для прославляемого, и через несколько дней Дашков был из ВОЛСНХ исключен. Между тем Дашков хотел скандализировать не самого Хвостова, а его поклонников, состоявших в ВОЛСНХ; если бы они в знак протеста вышли из общества, то оно сделалось бы более однородным и появился бы шанс превратить его в орган противников «Беседы». Впрочем, ни Дашков, ни Блудов, по всей вероятности, не слишком надеялись на такой исход, и именно поэтому вечером того же 14 марта, а может быть, на следующий день, 15 марта 1812 года, Блудов сочинил свой «Курс пафоса» — проект литературного сообщества, призванного опровергать и пародировать «Беседу». Этот проект не был осуществлен в 1812 году (по-видимому, из‐за последовавшей вскоре отставки М. М. Сперанского и изменения общественного климата); свои намерения Блудов с товарищами осуществили тремя годами позже, когда создали литературное общество «Арзамас» (не случайно названный уже при рождении «новым»). В «Курсе пафоса», таким образом, позволительно видеть своего рода «„Арзамас“ до „Арзамаса“».
Тему литературной критики в 1810‐е годы продолжила Татьяна Степанищева (Тарту) с докладом «„Но вы желаете херов“: Жуковский — редактор Вяземского». Критика в данном случае носила весьма специфический и едва ли не уникальный характер. Она осуществлялась в виде стихотворных посланий, которые Жуковский адресовал Вяземскому и в которых он, цитируя стихотворные строки, вызвавшие у него несогласие, делал младшему собрату по перу критические замечания и предлагал свои варианты «неправильных» стихов. Жуковский выступал по отношению к Вяземскому в той роли, в какой Карамзин (идеал для обоих) выступал некогда по отношению к самому Жуковскому: в роли учителя и редактора. Однако мотивировки у него были весьма специфические: как показала докладчица, помимо заботы о правилах грамматики и точности поэтических образов, а также стремления заставить Вяземского переменить амплуа и отказаться от роли «поэта-ленивца», Жуковским двигала еще и своего рода ревность. Непосредственным объектом его критики стало стихотворение Вяземского «Вечер на Волге», где младший поэт вступил в ту область, где со времен «Сельского кладбища» непревзойденным мастером был признан старший, и потому Жуковский «херил» не понравившиеся ему строки с особой придирчивостью.
Вадим Парсамов (Саратов) назвал свой доклад «Религиозный выбор Софии Петровны Свечиной»[184]. Речь в докладе шла о раннем периоде жизни Софии Петровны Свечиной (урожд. Соймоновой; 1782–1857), русской аристократки, которая перешла в католичество, переехала во Францию и сделалась с годами одной из наиболее значительных фигур католического Парижа. Парсамов рассказывал о ее жизни до отъезда из России — о зарождении религиозного чувства, а затем о выборе между разными ветвями христианства (православие, мистицизм, католичество). Выбор в конечном счете был сделал в пользу католичества (здесь не последнюю роль сыграло влияние такого прозелита, как Жозеф де Местр), однако перед Свечиной открывались и другие возможности, поскольку она была подвержена и другим влияниям: к греческому православию склонял ее Александр Скарлатович Стурдза, к мистицизму — его сестра Роксандра Скарлатовна, которая способствовала эпистолярному знакомству Свечиной с баронессой Крюденер. Однако если сама личность Крюденер произвела на Свечину сильнейшее впечатление и даже заставила ощутить собственную неполноценность, то мистицизм баронессы она принять отказалась (она говорила, что готические романы Анны Радклиф пугают ее меньше, чем перспектива принадлежать к секте, существующей внутри общего церковного тела). Свечина внимательно выслушивала «советчиков», предстательствующих за разные конфессии, однако выбор она хотела сделать самостоятельно и, уединившись на даче под Петергофом, принялась изучать историю церкви, с тем чтобы принять решение, опираясь только на собственные суждения. Парадоксальным образом, она выбрала католичество в результате знакомства с православными сочинениями, в частности с брошюрой Филарета (Дроздова) «Разговоры между испытующим и уверенным о православии Греко-российской церкви». Брошюра эта была одобрена Синодом, а между тем, с точки зрения Свечиной, содержала в себе ошибки; отсюда Свечина сделала вывод, что в России нет авторитетного суда в религиозной сфере, и разочарование в православии привело ее к незамедлительному обращению в католичество.
Финал доклада вызвал возражения у слушателей. Любовь Киселева заметила, что об ошибках Филарета можно говорить, только уточнив предварительно, с чьей точки зрения — Свечиной или догматов Церкви — они были таковыми, а Андрей Зорин указал на субъективность такого ретроспективного объяснения перемены веры: в самом деле, о «влиянии» Филарета на обращение Свечиной в католичество мы узнаем из ее собственных текстов, написанных много позже, да вдобавок известных нам не по автографам, а по весьма неточным публикациям ученика и душеприказчика Свечиной графа де Фаллу.
Предметом доклада Екатерины Ляминой (Москва) «„Ошибка масштаба“: „малый двор“ в дневниках Николая Павловича» стал дневник, который будущий император Николай Первый вел в бытность свою великим князем, с 1822 по 13 декабря 1825 года[185]. Докладчица объяснила, как «устроен» этот дневник, а точнее, памятная книжка, где фиксируются по преимуществу перемещения великого князя по Петербургу и его общение с женой, братьями, матерью. Рефлексий по поводу своего предназначения в дневнике нет, зато есть совершенно явная растворенность в жизни семейственной и удовлетворенность собственным уютным существованием. Поэтому, резюмировала докладчица, если попытаться ответить на главный вопрос: был ли Николай Павлович готов к восшествию на престол, то, исходя из анализируемого дневника, ответ будет отрицательный. Великий князь был доволен своим жребием и считал, что относительная молодость старшего брата надолго убережет его от перемены участи. Оттого такой ужасной оказалась для него неделя междуцарствия: в результате трагической ошибки истории он был вынужден покинуть тот уютный мирок, в котором ему, если верить дневнику 1822–1825 годов, так хорошо жилось. Впрочем, такая трактовка убедила не всех слушателей: в частности,