Георгий Левинтон, припомнивший слова Ахматовой: доказали, что «Илиаду» написал не Гомер, а другой старик, тоже слепой.
Станислав Савицкий (Санкт-Петербург) назвал свой доклад «„Сплошное недоразумение“: спор Лидии Гинзбург и Бориса Бухштаба о „Лирическом отступлении“ Николая Асеева»[195]. Главным в докладе стало обсуждение понятия «продуктивная ошибка», популярного в кругу ОПОЯЗа. Старшие формалисты «умели ошибаться», младшие сомневались в своей способности ставить ошибки на службу анализу. Докладчик показал, как двое младших формалистов — упомянутые в заглавии Лидия Гинзбург и Борис Бухштаб — в конце 1920‐х годов анализируют поэму Асеева «Лирическое отступление» (1924) и под влиянием встречи с прототипом героини, актрисой Юлией Солнцевой, пытаются свести этот анализ к фактическому комментарию. Попытка, однако, не удается, и Гинзбург с Бухштабом приходят к выводу, что такой анализ был бы ошибкой, причем ошибкой неплодотворной (поэма написана не про реальную женщину, а про сохранение души в революционную эпоху). Тем не менее для Гинзбург размышления о «методе плодотворного непонимания» не прошли даром, и ее позднейший интерес к социальной психологии можно объяснить среди прочего и этой рефлексией второй половины 1920‐х годов.
Закончились XV Лотмановские чтения докладом Александра Жолковского (Лос-Анджелес) «Ложное мгновенье, или Все наши в роли Пушкина (об одном метапушкинском стихотворении)»[196]. «Метапушкинское» сочинение, анализ которого предложил Жолковский, — стихотворение Льва Лосева «Пушкинские места», в котором размышления о том, «где назначались тайные свиданья» в пушкинское время, даны с позиции человека XX века, а если говорить еще точнее, с позиции героя Зощенко. Впрочем, Жолковский разглядел в стихотворении не только это. Погрузив стихотворение Лосева в богатейшую интертекстуальную среду, докладчик выделил в нем несколько пластов, а точнее, указал на несколько ролей, в которых выступают герой (Пушкин) и автор (Лосев). Никакое резюме не передаст энергии докладчика и изобилия приведенных им цитат, поэтому в надежде на то, что публикация полного текста не заставит себя ждать, мы лишь перечислим эти «роли» и «пласты». Итак: 1) Пушкин в роли Пушкина (совпадения и несовпадения лексики и синтаксиса стихотворения со словарем языка Пушкина); 2) Цаплин (герой зощенковской «Первой речи о Пушкине») в роли Пушкина, Пушкин в роли Цаплина (взгляд на Пушкина «через зощенковские коммунальные очки» и повышенное внимание к вполне советской теме жилищного кризиса и поисков «хаты»); 3) декаденты и обэриуты в роли Пушкина (мотив одеванья/раздеванья, разработанный Лосевым с помощью пушкинской лексики, но с активным использованием поэзии более поздней эпохи, вплоть до поэмы Введенского «Куприянов и Наташа»); 4) А. К. Толстой и Владимир Соловьев в роли Пушкина (выбранный Лосевым разностопный ямб имеет почтенную комическую традицию и представлен стихотворениями названных поэтов: «Когда в толпе ты встретишь человека, / Который наг [вар.: На коем фрак]…»; «На небесах горят паникадила, А снизу — тьма. Ходила ты к нему иль не ходила? Скажи сама!»); 5) Вам Пушкина? А кто его спрашивает? (стаккато тревожных вопросов в лосевском стихотворении также имеет длинную поэтическую историю, но при этом находит современную бытовую опору в любопытстве широкого читателя к мелким деталям жизни классика); 6) Лосев в роли Хлестакова (панибратское обращение с поэтом в духе хлестаковского «Ну что, брат Пушкин?» — проявление того же стремления к демифологизации фигуры Пушкина, каким занимался Синявский-Терц в книге «Прогулки с Пушкиным»); и наконец, 7) Лосев в роли профессора Лосева (в этой части доклада Жолковский возвел лосевские размышления о том, как соотносится поэтическая программа поэта с его жизненным поведением, к статье «Судьба Пушкина», опубликованной в 1897 году тем же самым Владимиром Соловьевым, у которого автор «Пушкинских мест», скорее всего, заимствовал размер своего стихотворения). Даже из короткого перечисления проблем и аспектов можно понять масштабы той подмены, которую, по его собственному финальному признанию, совершил Жолковский, — «выдал статью с анализом за доклад об ошибке».
В прениях у Жолковского нашелся убежденный оппонент — Николай Перцов, который, как мы помним, накануне осудил за поэтическую непоследовательность и невнятность героя доклада Наталии Мазур — Е. А. Баратынского. Еще менее снисходительным оказался Перцов по отношению к Лосеву. Его разбор образной системы «Пушкинских мест» предстал тонкой стилизацией известных замечаний А. Воейкова по поводу стиля «Руслана и Людмилы» («с ужасным пламенным челом» — это значит просто «со страшным вишневым лбом»). Перцову не понравилось у Лосева абсолютно все: от рифмы потаенный / панталоны до неясности относительно того, кто же скидывает эти самые панталоны — мужчина или женщина; от общего стремления к демифологизации («которая так нравится Жолковскому!») до недостоверности психологических ремарок: как может «хамская улыбка соучастья на рожах слуг» спугнуть счастливое свиданье, если оно уже началось? («Завидую вам, — мгновенно отреагировал на замечание Перцова Юрий Цивьян, — есть мужчины, которых может спугнуть даже неудобство гораздо менее явное!»)
Обсуждение доклада Жолковского плавно перешло в обсуждение всей конференции. Оно сконцентрировалось вокруг одного главного вопроса: имеют ли право эти чтения называться Лотмановскими и не предали ли их участники традицию семиотического анализа. Упрек в забвении семиотических принципов был брошен участникам конференции еще в первый день молодым человеком, который поначалу аттестовал себя как «просто Диму», а к третьему дню освоился и назвал себя полностью: «Дмитрий Урусиков, независимый эксперт», но от обвинений не отказался и упрекнул всех присутствовавших в том, что они не желают, вослед структурализму, переводить гуманитарное знание на абстрактно-теоретический уровень и совершенно не занимаются семиотикой.
«Обвиняемые» реагировали по-разному: Виктор Живов сказал, что по отношению к «чистой» семиотике он ренегат и этого ничуть не стыдится, ибо невозможно всю жизнь заниматься одним и тем же (после чего независимый эксперт Урусиков прокурорским тоном попросил сочинительницу данного отчета зафиксировать отмежевание Московско-тартуской школы от структурализма). Со своей стороны, Георгий Левинтон ренегатом себя считать отказался и засвидетельствовал свою верность прежним методам («был и остаюсь учеником Тарановского») при изменении объекта анализа («теоретизировать стало скучно»). За теорию вступились Александр Жолковский, объявивший, что скучной ее не считает и видит в ней орудие познания, и Юрий Цивьян, назвавший ее временным заменителем знания (бежит перед знанием, как сухово-кобылинский Тарелкин шел впереди прогресса). Что же касается традиций Ю. М. Лотмана, то о них лучше всех сказала Елена Душечкина, напомнившая, что Юрий Михайлович был не только семиотиком-структуралистом, адептом точных методов в литературоведении, но еще и непревзойденным знатоком быта XVIII–XIX веков, блестящим историком литературы, и в этом смысле доклады, посвященные историческому быту ушедших эпох, ни в коей мере не могут считаться изменой лотмановским традициям.
Одним словом, можно надеяться, что конференция о семиотике ошибки не была ошибочной ни в выборе темы, ни в подборе докладчиков и что работа над ошибками прошла успешно.
Вещи, о которых даXVII ЛОТМАНОВСКИЕ ЧТЕНИЯ«Конструкция дозволенного, или Вещи, о которых не…»(ИВГИ РГГУ, 17–19 декабря 2009 года)[197]
В названии XVII Лотмановских чтений процитировано заглавие книги С. Файбисовича, в самом деле рассказывающей о таких «вещах» и эпизодах собственной биографии, которые люди обычно стараются публично не афишировать. Поэтому логично было ожидать от конференции с такой темой обилия «обесцененной» (по остроумному выражению одного из участников) лексики и прочих «неприличностей». Эти ожидания не оправдались. Доклады со скандальной тематикой имелись, но, во-первых, они остались в абсолютном меньшинстве, а во-вторых, и в них никто не затевал скандала ради скандала: деликатных вещей докладчики — повинуясь ли «автоцензуре» или просто храня верность научному этикету — касались по вполне серьезным поводам и с вполне научными целями.
Доклады читались в двух секциях; в первой, носившей название «Механизмы цензуры и автоцензуры в культуре XVII–XX веков», выступали историки литературы, во второй, тема которой формулировалась как «Запретное/допускаемое/предписанное в фольклоре», представили свои исследования, как нетрудно догадаться, фольклористы. Наш отчет освещает только доклады первой секции (фольклористы, надеемся, расскажут о своих заседаниях сами в журнале «Живая старина»[198]).
Открыл конференцию Виктор Живов (Москва — Беркли) докладом «Принуждение дисциплинирования и принуждение просвещения: имперские игры XVIII века»[199]. Предметом доклада стала история борьбы с суевериями в петровской и послепетровской России. Понятие «суеверие» (под которым разумелись традиционные религиозные практики) стало одним из главных в ходе петровской дисциплинарной революции. Многие из писавших об этой эпохе, от Вольтера до советских историков, видели в борьбе Петра с суевериями элемент просвещенческой секуляризации. Живов же убежден, что Петр боролся с колдовством не во имя просвещения, но ради того, чтобы не позволить подданным незаконным путем, в обход государства, спасать свою душу. Как именно государство преследовало народную веру в чудеса, Живов продемонстрировал на примере печальной судьбы черниговского попа Терентия, который в 1723 году, на свою беду, обнаружил, что икона Божьей матери в его церкви льет слезы и творит чудеса. Когда о чуде узнали в Петербурге, Терент