Михаил Велижев (НИУ ВШЭ) посвятил доклад «„Христианская политика“ и „любовь к отечеству“: европейские понятия в русском языковом контексте (об альбоме Н. М. Карамзина 1811 года)» тексту Карамзина, который был опубликован еще в середине XIX века, но до сих пор не получил удовлетворительного истолкования[229]. Альбом Карамзина, о котором шла речь, составлен из 25 стихотворных, прозаических и драматических отрывков, написанных на разных языках и принадлежащих разным авторам. 24 ноября 1811 года Карамзин в Твери подарил его великой княгине Екатерине Павловне, сестре императора Александра I. В альбоме выделяются несколько тематических разделов, посвященных политике, богословию, человеческой природе, дружбе и супружеству. Докладчик подробно проанализировал фрагменты, составившие политический раздел. Это фрагменты из Метастазио, Боссюэ, Монтеня и Жан-Жака Руссо, причем, как правило, каждый из фрагментов сам, в свою очередь, состоит из нескольких цитат, заимствованных из разных мест и искусно превращенных Карамзиным в единое целое. Докладчик на нескольких примерах продемонстрировал, каким образом с помощью этих «коллажей» Карамзин меняет семантику исходного произведения и выделяет в нем те мотивы, которые важны для него самого. Мотивы эти — взаимоотношения монарха и подданных и обязанность подданных из любви к отечеству говорить королям правду. Долг перед отечеством Карамзин последовательно выводит на первый план, а слова цитируемых авторов, не укладывающиеся в его концепцию, так же последовательно опускает (например, не включает в отрывок из Руссо пассаж о республиканских добродетелях и обязательном следовании законам). Связь этого альбома со знаменитой «Запиской о древней и новой России», написанной в том же 1811 году для предупреждения императора о вреде либеральных реформ, очевидна, однако характер ее до сих пор не был оценен адекватно. Например, историк Л. Сапченко полагает, что Карамзин сначала заполнил альбом, а потом на его основе сочинил «Записку…». На самом деле все было ровно наоборот: «Записку…» Карамзин представил императору в Твери, при дворе великой княгини Екатерины Павловны, в марте 1811 года, то есть на полгода раньше, чем «Альбом». Велижев увидел в альбоме своего рода комментарий к «Записке…», судьба которой оказалась весьма драматична: благосклонной реакции императора не последовало. Потерпев неудачу в попытке переубедить Александра и заставить его отказаться от сотрудничества с реформатором Сперанским, Карамзин попытался объяснить ему на другом, более доступном для двора языке, почему подданный в некоторых случаях обязан обратиться к монарху и почему, следовательно, была сочинена и представлена Александру «Записка…». В это же самое время, в ноябре 1811 года, Александру в Твери, при дворе Екатерины Павловны, был подан другой «антисперанский» текст, записка о мартинистах Ф. В. Ростопчина. Она была выдержана в совсем ином стиле, но Велижев счел возможным поставить ее в параллель к «Записке о древней и новой России» и альбому Карамзина; все эти тексты, каждый на свой лад, имели целью убедить императора переменить направление российской политики.
В обсуждении доклада была подчеркнута главенствующая роль в карамзинском «проекте» великой княгини Екатерины Павловны, Любовь Киселева напомнила о важности для Карамзина модели шиллеровского маркиза Позы (еще один проницательный и отважный монарший советник), Андрей Немзер усомнился в необходимости привлечения к анализу этого сюжета записки Ростопчина, а сам докладчик упомянул, что почти такой же альбом, но с некоторыми многозначительными изменениями (в частности, без цитат из оперы Метастазио «Фемистокл») Карамзин в 1821 году преподнес императрице Елизавете Алексеевне.
Екатерина Лямина (НИУ ВШЭ) в докладе «Карамзин dramatisé» проанализировала три драматические переделки трех прозаических сочинений Н. М. Карамзина, написанных и опубликованных еще до «Истории государства Российского» и прославивших писателя. О бесчисленных прозаических переделках «Бедной Лизы» и ее влиянии на читателей написано много, однако театральными переделками карамзинской прозы до сих пор никто специально не занимался. Докладчица рассмотрела театральные версии трех повестей Карамзина; это «Марфа Посадница» П. И. Сумарокова (1807), созданная по мотивам одноименной исторической повести Карамзина (1803), «Лиза, или Торжество благодарности» Н. И. Ильина (1803), написанная по мотивам «Бедной Лизы», и, наконец, «Наталья, боярская дочь» С. Н. Глинки (1806), также плод переделки для театра одноименной повести. Сумароков сохраняет всех главных действующих лиц Карамзина и оценки их действий (негодяй остается у него негодяем, а добродетельный человек — добродетельным), за одним исключением: заглавная героиня, Марфа, у него не положительный персонаж, а предательница, которая закалывается прямо на сцене и, падая, роняет письмо от польского короля. Если Карамзину в «Марфе» было важно прославить достойное поведение человека в невыносимых условиях, то Сумароков ставит своей целью осудить республиканскую форму правления — и тем самым разрушает всю карамзинскую постройку, хотя по видимости с предшественником не спорит, уважая его авторитет. Гораздо более резко перестраивает всю систему карамзинских персонажей Ильин: в его «Лизе» от Карамзина, собственно говоря, оставлена только заглавная героиня, да и та в финале не кончает с собой, а, наоборот, очень кстати узнает, что она вовсе не крестьянка, а дочь дворянина. Хрестоматийный главный тезис Карамзина «И крестьянки любить умеют» в результате если не опровергается, то уходит на задний план. Наконец, Глинка, как и Сумароков, сохраняет почти всех персонажей Карамзина, но зато решительно меняет интонацию: ироническое и почти стернианское повествование карамзинской «Натальи» сменяется в «героической драме» Глинки патриотическим воодушевлением, особенно очевидным в песнях хора, обращенных к «русскому царю». Таким образом, все три драматурга спрямляют и огрубляют первоисточники, что объясняется как их идеологическими задачами, так и переменами, неизбежными при превращении авторского повествования в реплики персонажей.
В ходе обсуждения доклада Любовь Киселева напомнила, во-первых, о том, что, делая Марфу «иностранной агенткой», Сумароков был гораздо ближе к исторической истине, чем Карамзин, поскольку реальная Марфа в самом деле была связана с литовцами, а во-вторых, о том, что Ильин в своей переделке использует апробированные ходы комической оперы XVIII века и таким образом возвращается от сложного образца к простому и «правильному» канону (докладчица согласилась и указала, что в свернутом виде та же топика присутствует и в «Наталье, боярской дочери»). Андрей Немзер высказал предположение, что Карамзин нужен был всем его «переработчикам» прежде всего как знак, эмблема литературного мастерства.
Екатерина Дмитриева (РГГУ — ИМЛИ) в докладе «Культурная диглоссия Н. В. Гоголя» вывела многие особенности творчества Гоголя и его личности из малороссийской составляющей его биографии и связала личную драму писателя с национальной двойственностью, принадлежностью разом к двум культурам: украинской и русской. В ранних повестях Гоголя очевидно двуязычие на языковом уровне, иногда почти переходящее в макаронизм; вместо французских эпиграфов, какие избрал бы русский прозаик 1830‐х годов, Гоголь ставит перед главами «Сорочинской ярмарки» эпиграфы малороссийские и, сам осознавая непрозрачность своих украинизмов для русского читателя, прибавляет к «Вечерам на хуторе близ Диканьки» словарик. Помимо очевидных украинизмов в творчестве Гоголя до сих пор обнаруживаются украинизмы скрытые, которые современным исследователям удается опознать с большим трудом. Дмитриева привела в пример «зеленую кофту», в которую была одета Хивря в «Сорочинской ярмарке». В издании 1842 года кофта из зеленой превратилась в засаленную, и обычно это объясняли ошибкой наборщика; между тем докладчице удалось обнаружить, что в Малороссии одежду специально пропитывали жиром для борьбы с насекомыми, а в таком случае перемена вполне обоснованна и может считаться авторской. В целом же ситуация с малороссийской культурой в творчестве Гоголя, по мнению докладчицы, демонстрирует неспособность переключаться из культуры в культуру: Гоголь мог только накладывать их одну на другую, отсюда известные истории о том, что в Париже он не увидел Парижа, в Веймаре только и делал, что говорил с тамошним священником о своем больном желудке, а в Риме, по свидетельству Андрея Карамзина, в течение всей обедни рассказывал ему про двух русских мужиков. Все это позволило Дмитриевой сделать вывод, что Гоголь, в отличие от всей русской культуры, которая, по наблюдению Ю. М. Лотмана и Б. А. Успенского, развивалась от диглоссии к двуязычию, двигался в обратном направлении, от двуязычия к диглоссии, и каждую новую культуру воспринимал не саму по себе, а сквозь призму другой, в частности на Италию смотрел сквозь призму Малороссии.
Доклад вызвал очень живое обсуждение. Любовь Киселева не согласилась с тем, что Гоголь не желал всматриваться в чужие культуры: нет, в Риме он чувствовал себя римлянином, варил макароны, как принято в Риме, и говорил на римском диалекте. Андрей Немзер заметил, что страсть говорить в чужих краях о собственных проблемах характерна отнюдь не для одного Гоголя, а Олег Лекманов счел слишком общим тезис о влиянии на Гоголя малороссийского барокко, обусловившего, по мнению Дмитриевой, гоголевское обостренное чувственное восприятие окружающего мира.
Татьяна Степанищева (Тартуский университет) назвала свой доклад «Баварский дипломат и русский литератор в Ливонии»[230]. Под Ливонией, как сразу пояснила докладчица, подразумеваются Эстляндия и Лифляндия, присоединенные к России в 1721 году, но имевшие в составе Российской империи особый статус. Если в XVIII веке эти области воспринимались в основном как экзотические и «дикие», то в начале XIX века они стали привлекать гораздо более пристальное внимание благодаря, с одной стороны, влиянию гердеровской философии истории, а с другой — проведенным здесь политическим реформам (эстляндские крестьяне были освобождены от крепостной зависимости в 1816 году, а лифляндские — в 1819‐м). В то же самое время происходит бурное развитие русской прозы, причем к ее образцам относятся не только произведения беллетристические, но и те, которые сейчас принято относить к