non-fiction, — например, «Опыт теории налогов» Н. И. Тургенева (1818) или «Опыт теории партизанского действия» Д. В. Давыдова (1821). На грани между художественной и нехудожественной прозой находится дебютное произведение А. А. Бестужева (впоследствии прославившегося под псевдонимом Марлинский) «Поездка в Ревель» — травелог, который до сих пор рассматривали в основном как описание реального путешествия по Эстляндии и Лифляндии, совершенного на рубеже 1820–1821 годов. Между тем, по мнению докладчицы, у бестужевского травелога имелись литературные источники, и одним из них была книга Франсуа-Габриэля де Брэ (1765–1832) «Essai critique sur l’histoire de la Livonie suivi d’un tableau de l’état actuel de cette province» («Критический опыт об истории Ливонии, с приложением картины современного состояния этой провинции»), вышедшая в Дерпте в 1817 году с посвящением императору Александру. Ее автор, уроженец Руана, мальтийский, а затем баварский дипломат, с 1809 года был баварским посланником в России. Его интерес к Ливонии частично объяснялся автобиографическими причинами (он был женат на остзейской аристократке), а частично его научными интересами. Труд де Брэ отличается широкой историографической базой и просветительскими установками; баварский дипломат очень высоко оценивает цивилизаторскую роль немцев в Ливонии и сокрушается о недостаточном распространении просвещения среди русских. Бестужев сначала перевел этнографическую главу из книги де Брэ под названием «О нынешнем нравственном и физическом состоянии лифляндских и эстляндских крестьян» (опубликована в 1818 году в журнале «Сын Отечества»), а потом, в своей «Поездке в Ревель», сослался на книгу де Брэ как на источник исторических сведений о Ливонии. Однако если книга члена баварской Академии наук, напечатанная по-французски и снабженная посвящением русскому царю, не вызвала у цензоров никаких нареканий, то очерк Бестужева, предназначенный к публикации на русском языке в русском журнале, имел не столь простую судьбу, что не удивительно, если учесть, что в переводе на первый план вышел тезис о большей пригодности русских крестьян для освобождения. От себя добавлю, что де Брэ вошел в историю литературы не только как «донор» первого крупного произведения Бестужева, но и как возможный прототип одного из собеседников (шевалье) в знаменитом трактате Жозефа де Местра «Санкт-петербургские вечера» (изд. 1821).
Любовь Киселева (Тартуский университет) прочла доклад «Практика двуязычия в период русификации западных регионов Российской империи»[231]. Докладчица, впрочем, вела речь преимущественно об Эстонии. В 1802 году, когда Александр I возобновил работу Дерптского университета, преподавание там начали вести на немецком языке — чтобы русские дворяне могли получать европейское образование, не уезжая в чужие края. До определенного времени во всех гимназиях обучение велось на немецком языке, а родному эстонскому языку крестьянских детей обучали в начальных школах лишь для того, чтобы подготовить к конфирмации (поскольку пасторы отказывались проводить эту церемонию среди неграмотных). Немецкий язык главенствовал повсюду, и знание его считалось таким престижным, что возникла специальная категория так называемых «можжевеловых немцев» — эстонцев, выдававших себя за немцев (позже появился и их русский аналог — «ивовые русские»). Постепенно эстонцы заинтересовались сохранением собственных эстонских традиций, однако до начала царствования Александра III это вовсе не тревожило имперские власти. А затем начался период насильственной русификации, в ходе которой было закрыто Общество эстонских литераторов (антинемецкое по замыслу), а во всех школах и гимназиях было введено преподавание на русском языке. Русские гимназии в конечном счете способствовали строительству уже в ХX веке независимой Эстонии, поскольку именно из их стен выходили эстонские интеллектуалы со знанием многих иностранных языков, но в начальной школе ситуация была катастрофическая: насильственная русификация образования не предполагала двуязычия, в результате эстонские крестьянские дети попадали в школу, где преподавание велось на непонятном для них языке и вдобавок преподаватели зачастую сами плохо владели русским. Эстонские немцы спасались от русификации переездом в Германию, эстонцам же деваться было некуда. В независимой Эстонии в 1920‐е годы первым иностранным языком в эстонских гимназиях стал немецкий (как язык европейской науки), затем шли французский и английский. После того как в Германии к власти пришел Гитлер, программы были пересмотрены, на первое место был поставлен французский, немецкий можно было изучать в лучшем случае по выбору, а для борьбы с немецким влиянием было решено ввести изучение русского языка — хотя, разумеется, не насильственное; парадоксальным образом, именно в нем видели способ улучшить культурные контакты с Западом. И наконец, когда Эстония вошла в состав СССР, снова наступила эпоха насильственной русификации.
Доклад Сергея Зенкина (РГГУ) «Деформация визуального образа в повествовании: „Портрет Дориана Грея“ Оскара Уайльда»[232] продолжил его предыдущий доклад об этом романе, прочтенный на Мелетинских чтениях 2016 года[233]. Роман Уайльда, как это явствует из названия, посвящен портрету, однако, парадоксальным образом, сам этот портрет в романе подробно не описан, он характеризуется только общими словами, как «шедевр». Портрет функционирует здесь не как произведение искусства, а как документ, свидетельство о внутреннем облике Дориана Грея. При этом он принимает активное участие в сюжете: его перевозят, перетаскивают, скрывают, он путешествует, он рассказывает историю. В романе совершается дестабилизация связи между образом и подобием: портрет магически связан с образом, но утрачивает подобие. Обычный портрет запечатлевает незыблемую сущность человека (платоновский образ), в романе же Уайльда все происходит наоборот: демоническим симулякром становится не портрет, а лицо и тело самого Дориана Грея, и лишь в финале человек и портрет опять меняются местами. Традиционно визуальный образ, и в частности портрет, служит привилегированной формой власти над временем. Однако в дискурсивных рамках романа визуальный образ утрачивает базовые атрибуты: целостность, неподвижность, уникальность. Он уподобляется бесконечной серии предметов, коллекционируемых героем романа. Эта десакрализация образа связана, в частности, с эпохой написания романа — эпохой, когда человеческий образ начал отчуждаться при тиражировании. В самом же тексте романа борьба с образом производится другими средствами: читателя постоянно отвлекают побочными, параллельными историями, где о портрете вообще не говорится ни слова, и с помощью этого давления слова на образ производят профанное вытеснение портрета из читательского восприятия; уничтожить портрет нельзя, его можно только забыть.
Яна Линкова (НИУ ВШЭ) начала свой доклад «Двойное состояние слова у Малларме: от теории к практике» с рассказа о теоретических воззрениях Малларме. Его с юности возмущал тот факт, что поэзия — самое доступное из искусств и любой профан, знающий алфавит, может претендовать на понимание Бодлера и Гюго; он не хотел смириться с тем, что и стихи, и газетные статьи печатаются одним и тем же шрифтом, что поэзия отдана на суд толпы и продается, причем даже довольно дешево. Сам он мечтал изобрести новый поэтический язык, который позволил бы описывать не вещь, а впечатление, которое она производит; он утверждал, что назвать предмет — значит уничтожить три четверти очарования. Нужно отдать инициативу словам, использовать привычные слова в необычных сочетаниях, чтобы читателям для понимания требовалось употребить усилие. Как устроена звукопись Малларме, докладчица продемонстрировала на примере стихотворения «Святая» («Sainte») и так называемого «Сонета на икс» («Sonnet en x»), относительно которого сам автор говорил, что смысла в нем нет и быть не должно, а есть только звуки, создающие чарующее впечатление.
В ходе обсуждения Сергей Зенкин уточнил два перевода французских выражений, использованных в докладе; он напомнил, что un coup de dés, поставленное Малларме в название поэмы «Un coup de dés jamais n’abolira le hasard», — это не «счастливый» или «удачный», а просто любой случай, без оценки, а слово transposition, которое Малларме применял к процессу поэтического творчества, — это не «преобразование», а «перемещение», превращение реальности в слова посредством извлечения из нее некоторых качеств. Андрей Немзер, охарактеризовав себя как идеального читателя Малларме (поэт, как было указано в докладе, мечтал о читателе, который бы ничего не понимал в его стихах и понять не стремился), тем не менее высказал тонкое наблюдение над вокальной структурой стихотворения «Sainte», в котором заглавное слово распыляется и протекает сквозь весь поэтический текст.
Олег Лекманов (НИУ ВШЭ) прочел доклад «Функция античных монет в „Козлиной песни“ К. Вагинова»[234]. Впрочем, по отношению к этому докладу, пожалуй, следовало бы сказать не «прочел», а «показал», поскольку доклад сопровождался очень выразительным видеорядом. Роман Вагинова, так же как и опубликованную в том же 1928 году «Египетскую марку» Мандельштама, Лекманов назвал произведениями, в которых авторы стремятся сохранить, законсервировать для потомков не то, что традиционно считается важным, а то, что обычно презирается как неважное. В обоих произведениях периферия и центр поменялись местами: периферия изображена очень четко, почти фотографически точно, а центр размыт и изображен с почти сознательными неточностями. Именно так устроена «Козлиная песнь»: здесь образ литературоведа Пумпянского и отношения Ахматовой и Гумилева представлены с большими искажениями, но зато мелкие детали тогдашней жизни запечатлены как в документальном кино. Тоска автора по мировой культуре реализуется именно таким образом: большие события изображаются через призму мелких. Отсюда — упоенный реестр античных монет, которые собирает главный герой, «неизвестный поэт». Описывая их, Вагинов производит перевод с языка древней материальной культуры на язык современный и словесный. Что же касается докладчика, то он, можно сказать, произвел обратный перевод, продемонстрировав слушателям фотографии всех монет, описанных Вагиновым (этот же видеоряд будет включен в комментированное издание «Козлиной песни», которое сейчас готовит Лекманов). В ходе обсуждения