бельной из оперы Гершвина «Порги и Бесс»: «Summertime, and the living is easy» — «Сям и там давят ливер из Изи». А также фраза из анонимного перевода «Нескромных сокровищ» Дидро: «Как на галерах: гребешь — не выгребешь», в которой, впрочем, подтекстом служит не иностранный, а вполне русский язык.
Завершилась конференция мощным музыкальным аккордом: Борис Кац в докладе «Музыка как проводник европейской поэзии в русскую культуру» рассказал о том, каким образом музыка влияла на проникновение западноевропейской поэзии в Россию и на восприятие этой поэзии русскими читателями и слушателями. Если все вплоть до чеховского подвыпившего чиновника Козявкина и сына турецко-подданного Остапа Бендера легко цитируют наизусть перевод стихотворения немецкого поэта Рельштаба, выполненный Н. Огаревым, то причиной тому не сверхъестественные достоинства текста «Песнь моя, лети с мольбою…», а сопровождавшая его музыка Шуберта. Если все помнят слова «Спи, моя радость, усни…», то опять-таки не потому, что немецкий поэт Готтер был так уж талантлив, а потому, что эти слова сопровождает всем знакомая музыка, вдобавок приписываемая — и совершенно безосновательно — Моцарту. Впрочем, все эти примеры, приведенные Б. Кацем, были лишь подступом к главной теме его доклада: сопоставлению трех «Лесных царей» — баллады Гёте, баллады Жуковского и дословного перевода Гёте, сделанного Мариной Цветаевой в статье, посвященной сопоставительному разбору стихов Гёте и Жуковского[269]. Сама по себе мысль о том, что Цветаева в своем дословном переводе отнюдь не так верна гётевскому оригиналу, как она это декларирует, что она преувеличивает некоторые моменты немецкого текста, прежде всего тревогу, ужас, «сердцебиенность» и дрожь, которые этот текст навевает, — мысль эта с той или иной степенью подробности уже высказывалась в научной литературе, в частности в давней (1987 года) книге А. Немзера о Жуковском. Однако никто до сих пор не объяснил, почему Цветаева читает Гёте именно так, а не иначе, почему она слышит в тексте эту самую дрожь, а Лесному Царю (существу, что ни говори, мужского пола) приписывает женскую соблазнительность. Б. Кац предложил объяснение музыкальное: дал аудитории прослушать четвертого «Лесного царя» — балладу Шуберта на слова Гёте в исполнении Фишера-Дискау в сопровождении Джеральда Мура. И после того, как романс прозвучал, словесные комментарии оказались практически не нужны. Стало ясно, что Цветаева читала Гёте сквозь призму своих слушательских впечатлений, а этот романс Шуберта она знала с детства (чему свидетельством соответствующее место из автобиографического очерка «Мать и музыка»). Указание докладчика на то обстоятельство, что очерк Цветаевой «Два лесных царя» был впервые опубликован в сборнике «Мастерство перевода», в редколлегию которого входил Ефим Григорьевич Эткинд, стало достойным завершением Четвертых Эткиндовских чтений.
Впрочем, завершением не окончательным; за докладом Каца последовала в качестве коды общая дискуссия о судьбах филологии вообще и о конференции в частности. Всеволод Багно коснулся в своем выступлении именно последнего доклада; по его мнению, число «Лесных царей» к концу доклада увеличилось: к царям Гёте, Жуковского, Шуберта и Цветаевой прибавились еще два: Фишера-Дискау c Джеральдом Муром и Бориса Каца. По этому поводу Багно напомнил, что доклады, как и жены, могут быть красивыми, но не верными, или верными, но не красивыми. О том, какие доклады предпочитает он сам, Багно не сказал, но предположил, что Ефиму Григорьевичу Эткинду понравились бы и те и другие. Остальные выступления касались судьбы филологии, степени ее «здоровья» и проблемы ее адресации. Об адресации первым заговорил Олег Лекманов: он высказал сомнение в том, что изощренные истолкования, присутствовавшие во многих докладах, «работают» всегда, и предположил, что не существует универсального метода разгадки, дешифровки: тот метод, который многое объясняет в Мандельштаме, пасует перед Пастернаком; те способы разгадывания загадок, которые хороши для текстов Набокова, бесполезны при анализе Пушкина. Выступавшие после Лекманова либо солидаризировались с его точкой зрения, либо становились на сторону Набокова, который сказал некогда, что для него читатель — он сам, перенесенный вперед во времени, а такому читателю любые подтексты и контексты ясны без объяснений. В заключительном слове Александр Долинин припомнил недавнюю печатную дискуссию между писателем Владимиром Сорокиным и филологом Игорем Смирновым, в ходе которой Сорокин обвинял филологию во всевозможных грехах, а Смирнов отмежевывался от филологии (я, мол, не филолог), но просил пощадить ее, ибо состояние ее столь плачевно, что она очень скоро и сама умрет. Однако обе дочери Е. Г. Эткинда, присутствовавшие на конференции, Мария Ефимовна и Екатерина Ефимовна, приветствовали прозвучавшие за три дня доклады столь экспрессивно (хоть и кратко), что Долинину пришлось переформулировать итоговый вывод конференции следующим образом: слухи о смерти филологии сильно преувеличены.
Слова свои и чужиеПЯТЫЕ ЭТКИНДОВСКИЕ ЧТЕНИЯ«Ассимиляция „чужого“ художественного текста»(Европейский университет в Санкт-Петербурге, 28–30 июня 2008 года)[270]
Пятые чтения памяти Ефима Григорьевича Эткинда, прошедшие в Европейском университете в Санкт-Петербурге, открылись церемонией вручения Эткиндовских премий. В этом году премии присуждались по одной-единственной номинации — за лучшую книгу о русской культуре. Лауреатами, имена которых объявил ректор Европейского университета Н. Б. Вахтин, стали два «ветерана» Эткиндовских чтений: Александр Долинин (за книгу «Пушкин и Англия», выпущенную в 2007 году издательством «Новое литературное обозрение») и Роман Тименчик (за книгу «Анна Ахматова в 1960‐е годы», выпущенную в 2005 году издательством «Водолей Publisher»). Каждый из лауреатов произнес короткую речь. Долинин вспомнил 1963 год, когда получил от Ефима Григорьевича книгу «Поэзия и перевод» с дарственной надписью «Саше Долинину, у которого перед этой книгой большие заслуги», хотя заслуги эти, по словам лауреата, были в ту пору весьма скромны: шестнадцатилетний Долинин выступал в качестве «подопытного кролика», на котором Эткинд проверял свои идеи. С тех пор прошло больше сорока лет, однако Долинина (ставшего, добавлю от себя, одним из самых авторитетных исследователей русской литературы от Пушкина до Набокова) по-прежнему интересуют те сюжеты, о которых в пору его юности спорили «мэтры», и в частности Эткинд; так, еще в те давние годы он решил, что у пушкинского стихотворения «В начале жизни школу помню я…» должен быть некий английский источник; и вот, сказал Долинин, я так до сих пор этот источник и ищу.
Если речь Долинина носила скорее мемуарный характер, то Тименчик, можно сказать, изложил свое исследовательское кредо. Один младший коллега, сказал он, сравнил его книгу об Ахматовой в 1960‐е годы с булгаковской Маргаритой, которая путешествует по домам обидчиков Мастера и воздает каждому по заслугам. Тименчик согласился c этим сравнением; свою книгу он назвал «попыткой что-то подправить в прошлом», важной, впрочем, не только для восстановления справедливости. Именно сохранение максимального количества деталей давно ушедшей эпохи — как важных, так и на первый взгляд неважных — должно быть положено в основу истории литературы, и для этих «малых дел», сказал лауреат в конце своей речи, нужно иметь большую духовную волю.
Первое заседание Пятых Эткиндовских чтений организаторы посвятили памяти замечательного исследователя русской литературы Виктора Эрлиха (1904–2007), который однажды принимал участие в чтениях и поразил всех присутствующих ясностью мысли и энергичностью изложения, нетривиальными в столь преклонном возрасте. В качестве эпиграфа к заседанию старшая дочь Е. Г. Эткинда Мария Ефимовна прочла несколько страниц из английской мемуарной книги Эрлиха «Сын бурного века».
Первый доклад — на тему «Русская переимчивость как художественный прием»[271] — прочел Андрей Арьев (Санкт-Петербург). Докладчик начал с пушкинской речи Достоевского, где, как известно, всемирная отзывчивость была объявлена отличительным свойством русского духа; по мнению Арьева, правильнее было говорить здесь не об отзывчивости, а о простой переимчивости, носящей игровой и «бескорыстный» характер — впрочем, незаметный для самих играющих, например для лесковского Левши. От этих общих выкладок Арьев перешел к одному частному случаю такой переимчивости — восприятию и редукции учения Константина Леонтьева (в частности, его апологии «цветущей сложности») русскими писателями первой трети ХX века, прежде всего Мандельштамом. Арьев несколько раз возвращался в докладе к известному пассажу из «Братьев Карамазовых» о русском юноше, который даже карту звездного неба возвратит исправленной; так вот, по его мнению, Мандельштам сходным образом исправлял «карту», начертанную Леонтьевым.
Жорж Нива (Женева) начал свой доклад «Рассуждения о „Катилине“ А. А. Блока» с цитаты из Монтеня, восхвалявшего пользу путешествий по странам и культурам. Маршруты этих путешествий подчас оказываются довольно неожиданными: например, иезуиты-миссионеры наряду с католической литературой завезли в Мексику «Метаморфозы» Овидия, которые аборигены восприняли не просто как декоративную мозаику мотивов, но как «актуальное» повествование. Некоторые мотивы «Метаморфоз» (прежде всего мотив создания живых гибридов — кентавров и проч.) оказались жизненно важны для людей, подвергнувшихся сходному процессу «гибридизации». Блок, снабдивший своего «Катилину» подзаголовком «Страница из истории мировой революции», сходным образом воспринимает героя античной истории не столько как фигуру давнего прошлого, сколько как персонажа глубоко актуального; для него Катилина — прообраз Христа и Робеспьера, «римский большевик». Докладчик уделил особое внимание мотиву перемены пола, «превращения