Доклад Андреаса Шёнле (Лондон) носил название «Гоголь и эстетика руин»[288]. Представления Гоголя о руинах (запечатленные в повести «Рим» и в статье о «Последнем дне Помпеи» Брюллова) Шёнле рассмотрел на фоне западного восприятия руин. Оказалось, что гоголевское изображение руин весьма самобытно: Гоголь не просто эстетизирует руины, но снимает противопоставление античности и христианства; развалины для него — это продолжающееся присутствие прошлого в настоящем, и потому ни Гоголя, ни его персонажей не смущает соседство прекрасного фронтона с грязным рыбным рынком. Более того, сопоставление «Рима» с романом Жермены де Сталь «Коринна, или Италия» (1807) — романом-путеводителем, едва ли не главным источником сведений об Италии для образованных европейцев первой трети XIX века, — показывает, что Гоголь воспринимает историю не как постепенный процесс обретения и утрат, а как нечто цельное. У гоголевского «Рима» и «Коринны» г-жи де Сталь много сходных моментов. Мало того, что оба автора проявляют повышенное внимание к развалинам и стремятся «прочесть» их смысл, у обоих женщина показана как метонимия города и средство его познания. Однако если Сталь показывает диалог двух разных типов восприятия Рима в целом и руин в частности (заглавная героиня ее романа ищет в городе красоту и, таким образом, воплощает эстетический подход, а герой, англичанин Освальд, ищет мораль и воплощает подход этический), то у Гоголя подобного диалогизма нет; с его точки зрения, все приезжие равны перед Римом, все они иностранцы, паломники, бродящие среди его развалин.
Гоголю, а точнее, теме «Гоголь и история» был посвящен и доклад Ильи Захаровича Сермана (Иерусалим). Четыре года назад участники Третьих Эткиндовских чтений отмечали 90-летие Ильи Захаровича. Сейчас он опять приехал в Петербург для того, чтобы выступить на чтениях, и голос его звучал так внушительно и громко, что, пожалуй, был бы слышен даже за несколько кварталов. Не менее внушительной была и картина исторических занятий Гоголя, нарисованная Серманом. Упомянув многочисленные попытки Гоголя написать «Историю Малороссии» и «Всеобщую историю» и подчеркнув, какое большое значение придавал писатель сбору исторических материалов, Серман подробно остановился на субъективном характере гоголевских исторических штудий. Сочинения Гоголя по истории — не просто конспекты событий, они неизменно включают авторские оценки, и сам гоголевский взгляд на упадок и разложение человечества в XIX веке — плод этого внимательного всматривания в историю, к которой Гоголь относился как к поэме. Народы и события, писал он, должны быть живы и находиться перед глазами слушателей и читателей. Зал приветствовал докладчика стоя.
Андрей Немзер (Москва) выступил с докладом «Из наблюдений над лирикой А. К. Толстого». Наблюдения эти касались в первую очередь периодов большей или меньшей «лирической активности» Толстого. В различные годы эта активность была совершенно разной: например, в 1840‐е годы, когда Толстой осознавал себя литератором-дилетантом, написано всего 13 лирических стихотворений (во всяком случае, столько дошло до нас); за короткий период 1856–1859 годов сочинена львиная доля всего созданного Толстым в области лирики (76 стихотворений), а после этого доля лирики в творчестве писателя стремительно уменьшается. Жанровая эволюция связана с эволюцией содержательной; если в пору, когда завязывается роман с будущей женой (1851–1852), Толстого волнуют прежде всего «приливы любви и отливы», то позже романические страсти сменяются рутиной семейной жизни, а «чистая» лирика — балладами, где лирический сюжет предстает в инородной форме, хотя и не исчезает вовсе; теперь поэт ведет разговор об абсолютной любви, возможной лишь вне земного мира (в котором полнота чувства все равно ограниченна и конечна), и для разговора этого ему оказывается необходим жанр баллады, приводящий с собой реминисценции из баллад Жуковского.
Леа Пильд (Тарту) в докладе «„Вечерние огни“ Фета и „Зодчество“ Владимира Соловьева»[289] сосредоточила внимание на «соловьевском следе» в композиции первого выпуска «Вечерних огней» (1883), в составлении которого Соловьев, по всей вероятности, принимал самое активное участие и которому посвятил статью «О лирической поэзии. По поводу стихотворений Фета и Полонского» (1890). Соловьев отказался от введенной Тургеневым в издании 1856 года системы публикации стихов Фета «сплошным потоком» и вернулся к циклизации, которая присутствовала в первом издании лирики поэта, подготовленном в конце 1840‐х годов им самим и А. Григорьевым. Посягая на такой основополагающий принцип поэзии Фета, как фрагментарность, Соловьев выстраивает с помощью его стихов определенный сюжет: движение от субъективности к объективности (в соловьевском понимании этих терминов), от ассоциативности, туманности и эгоизма лирического «я» к четкости аналитических восприятий. Фет, по-видимому, не принял соловьевской установки на выстраивание микросюжета, однако эта склонность к циклизации была усвоена русской поэзией начала ХX века.
Второй день конференции завершился докладом Георгия Левинтона (Санкт-Петербург) «„Как сказал поэт“: анонимные стихи в русском переводе (цитаты в переводной прозе)». Левинтон начал с размышлений о самой формуле «как сказал поэт». Формула эта, с одной стороны, предполагает, что и говорящий, и читающие в равной степени понимают, о ком идет речь, а с другой — в некоторых случаях призвана затемнить смысл аллюзии для определенного сегмента аудитории (последнее часто происходило в советское время, когда Галич, например, именовался «поэтом, числящимся в справочнике Союза писателей драматургом»). Предметом рассмотрения докладчика стали стихотворные цитаты в переводной прозе, а именно в русских переводах Мопассана. Изучение этих переводов позволило Левинтону, во-первых, установить, что стихи, печатаемые в русских переводах как принадлежащие самому Мопассану, на самом деле являются стихами французского поэта Луи Буйе. Они цитируются в двух разных рассказах, и если в одном вводятся туманной формулой «как сказал поэт», то в другом предваряются совершенно недвусмысленным указанием: «как сказал Буйе». Между тем стихи эти, переведенные Ф. Сологубом, во всех изданиях фигурируют как перевод из Мопассана. Сходным образом обстоит дело и с другим переводом, принадлежащим перу Н. Гумилева; в этом случае также считалось, что перевод сделан «из Мопассана», хотя на самом деле стихи сочинил опять-таки Буйе (о котором друг его молодости Гюстав Флобер недаром сказал, что он «имел гордость выделяться одной лишь скромностью»). Левинтон закончил доклад размышлениями о судьбе иностранных классиков XIX века в русских переводах: корпусы этих переводов, сложившиеся в советское время, как правило, становятся «неприкасаемыми» и тиражируются практически без изменений. Именно так случилось с тринадцатитомником Мопассана под редакцией Данилина и Лебедева-Полянского (1938–1950); до сих пор перепечатываются только переводы, вошедшие в это собрание сочинений, причем недоразумения, подобные тем, на которые указал докладчик, остаются, как правило, никем не замеченными.
Утреннее заседание третьего дня конференции проходило в Актовом зале Пушкинского Дома — по приглашению его директора Всеволода Багно. Первым выступал Олег Лекманов (Москва) с докладом «Ассимиляция советской прессы в стихах Мандельштама начала 1930‐х годов»[290]. Докладчик сразу четко определил свою задачу: в советских газетах, которые читал (или мог читать) Мандельштам, он ищет не плотный подтекстный слой, а фон, помогающий прояснить некоторые образы. Скажем сразу, что подобное разделение фона и подтекста было одобрено практически всеми слушающими, и в частности Романом Тименчиком, который, впрочем, предположил, что творчество нуждается одновременно в двух раздражителях и один относится к подтекстам (например, реминисценция из классики), а другой — к фону. Вернемся к содержанию доклада Лекманова. Докладчик предположил, что «раппортички» из стихотворения «На полицейской бумаге верже…» (1930) могут быть связаны с впечатлениями Мандельштама от чтения октябрьских газет 1930 года, на страницах которых в рамках кампании против правого уклона в самых разных областях, в том числе в литературе, взаимными обвинениями обменивались рапповцы. Другой газетный контекст — обсуждение приезда Бернарда Шоу в Москву и его чествования в Колонном зале с навязчивым именованием английского автора, сочувствующего коммунистам, «патриархом». По мнению Лекманова, эту серию статей следует учитывать при комментировании стихотворения 1931 года «Еще далеко мне до патриарха…» (что, разумеется, не исключает других, куда более литературных контекстов и источников, в частности соответствующего стихотворения Баратынского). В тогдашних газетах (которые буквально кишели описаниями строек и рассказами о замене брусчатки на асфальт) обнаруживаются многочисленные параллели и для упоминаемых в этом же стихотворении «астраханской икры асфальта» и «стройки ленинских домов», а слова «целлулоид фильмы воровской» становятся понятны, если вспомнить, что незадолго до написания этого стихотворения состоялся первый (закрытый) просмотр фильма «Путевка в жизнь» — о судьбе беспризорников-воров. Наконец, стихотворение «Татары, узбеки и ненцы…» (1933) почти наверняка навеяно печатавшимися в «Литературной газете» статьями о переводах с языков народов СССР (весьма выразителен, например, список писателей, каждому из которых предписано изучать определенного украинского собрата). Сиюминутным политическим контекстом объяснима даже такая мелочь, как упоминание в стихотворении Мандельштама турецкого языка: именно в этот момент у СССР улучшились отношения с Турцией, и об этом тоже много писали в газетах.
Мандельштамовскую тему продолжила