– Как ты можешь?! Только попробуй… Обидеть…
– Кого?
– Птицелова! Антонину…
Парень сперва недоуменно смотрел на меня, потом смутился еще сильнее.
– Ах, вы подумали… Нет… Я не тот Чтец.
– Не тот?
– Не тот. – Он несколько раз тряхнул головой. – Антонина, она с Маркусом. Он настоящий Чтец, не то что я.
У меня возникли смешанные чувства. Было облегчение от того, что я все поняла не так; была жалость к этому мальчику, с горечью признающему несостоятельность своего призвания; и почему-то все равно была злость на то, что он находится рядом с опасным для моего Птицелова человеком.
– Почему ты с… ним? – Я вложила в последнее слово столько эмоций, что невозможно было истолковать вопрос неправильно.
– Так получилось… – Он вздохнул. – Я не хочу больше. Но от него сложно уйти. Вы, наверное, сами поняли – он опасен. И хотя знает уже, что особого толку от меня не будет, я… Мне страшно.
Мне тоже было страшно, пусть и по другим причинам, и неожиданно я ощутила нечто вроде теплоты к этому несчастному созданию. Захотелось укутать его в плед и приготовить для него самое лучшее в мире какао.
– Как твое имя? – спросила я.
Чтец помялся, посмотрел на меня неуверенно и робко.
– А ваше?.. – прошептал он.
Мы оба сидели молча. Можно ли было отвечать? Наши имена забрали Птицеловы.
– Иногда я думаю, – вдруг заговорил Чтец, – смотрю на окна, и на людей за ними, и думаю… Как хорошо было бы жить… Самому. Делать то, что кажется правильным, а не то, что говорят… Совершать свои ошибки… И жить жизнью, в которой нет этого… Нет Поиска, и нет ничего троеградского, где люди не могут говорить на всех языках мира, а птиц понимают только птицы… Вы понимаете? Извините, если сказал что-то не то…
Сперва я возмутилась – легонько, потому что какое он имел право лишать мир Птицелова? Но потом нечто тоскливое зазвенело внутри, и подумалось: ведь можно было бы остаться рядом с Антониной, даже если бы она не могла понимать птиц. Жизнь в бреду была приятна, но когда лихорадка проходит, освобождение от нее не может не принести облегчения.
– Мы бы, конечно, много потеряли, – продолжил Чтец после долгой паузы, – но, возможно, обрели что-то новое.
– Вот уж не знаю, – усомнилась я. – Что можно обрести нового?
Он посмотрел на меня с некоторым удивлением: как это я не понимаю?
– Все ведь остается прежним… Что бы ни было вокруг… Чувства, ощущения… Это самое важное. Их отовсюду можно извлечь. Необязательно для этого… бросаться в бездну. Вы вот простите, что вмешиваюсь… Но Поиск закончится, и что вы тогда будете делать?
Чтец озвучил мой страх – и свой собственный тоже.
– Не знаю, – тихо проговорила я.
– А вы… Вы можете мне кое-что пообещать?
«С чего бы это?» – хотела ответить я, но голос его звучал так трогательно и печально, что вместо этого пришлось повернуть к нему лицо, показывая готовность по крайней мере выслушать.
Он посмотрел мне прямо в глаза и попросил:
– Попробуйте жить дальше. И я тоже попробую. Мир… Он большой. Понимаете?
– Я не совсем понимаю, что это за Поиск, но я ведь могу просто не давать ответа. Никому.
– Можете, – согласился Чтец. – Но тогда мы, троеградцы, никогда не найдем свой рай, и зла на земле станет только больше… Мы бы и не хотели… Не все… Но иначе не получается. Это желание глубоко в нас, и оно ведет к разрушению.
Вот, значит, кто они – троеградцы, от которых предостерегала меня Птицелов. Но от этого паренька я никакой опасности не чувство-вала.
– А если я дам ответ, и все получится, – сказала я, – сможешь показать мне этот рай?
Он как будто приободрился.
– Могу попробовать. Почему нет? Хотя я, правда, не уверен, что хочу туда. Чтобы его нашли, и туда открылась дорога – да… Но так… Я бы, наверное, попробовал остаться где-то здесь. Мир большой, – повторил он. – Это самое важное, что я узнал из книг…
Чтец поднялся, кивнул мне на прощание и ушел.
Я просидела в парке еще с полчаса. Затем вернулась домой и занялась рисованием.
Страх не ушел, но померк. Я почти ни о чем не думала, просто наслаждалась этим ни с чем не сравнимым упоением, когда то, что томится внутри, постепенно воплощается на бумаге. Ручка вырисовывала и штриховала, доводя формы до совершенства; затем я вернулась к мольберту, к моему прекрасному Птицелову, и принялась заканчивать картину.
Все-таки моя задача была не так уж велика. Нарисовать то, что нужно – и дело с концом. Разум очистится, очнется от лихорадки, будет немного пусто, но с этим, наверное, ничего не поделать. Юный Чтец прав, мир обязан быть большим, не может оказаться так, чтобы в нем не нашлось места хоть кому-нибудь… Даже мне. Даже ему. Интересно, как его имя?
Кисть плясала по бумаге, брызги краски размазывались и превращались в тени. Птицелова снова не было дома, и впервые я немного радовалась этому. Так легче.
Наконец картина обрела завершенность. Самое занятное, я понятия не имела, что она значила, как не имела представления, что увидела во сне и намалевала в тетради. Но меня пронизывало удовлетворение. Я знала: все сделано правильно.
Прежде, чем это чувство сменилось опустошением, я собрала свои немногие вещи, все купленные на деньги Птицелова, но я была уверена – она не обидится и не разозлится… Паспорт не нашла и решила, что так оно и лучше.
Я вышла на улицу. Одну часть меня обволакивало одиночество и непонимание, что делать дальше, другая просто распадалась на мелкие крошки и исчезала – за ненадобностью.
На пути оказался парк. Вдоль его ограды медленно брел Юный Чтец. В том же темном пальто, только книги в голубой обложке нет, а за плечами – рюкзак. Он заметил меня, остановился. Я подошла.
Он попытался поприветствовать меня, но закашлялся, покраснел, наконец чуть нагнулся и выговорил дрожащими губами:
– Микаэл.
– Валентина, – представилась я.
Мы пожали друг другу руки – смешно и нелепо.
Дальше мы пошли вместе.
Чтец
Я вообще-то не очень любил читать. Куда больше мне нравилось гонять с друзьями мяч. Если я и читал, то только то, что задавали в школе, с неохотой и скрипом. Книги были для меня бездушным набором букв, созданным для того, чтобы мучить детей.
Хотя «мучить» – это сильно сказано. Меня особо никто не доставал, спасибо одной скандальной истории. Как-то раз я не прочитал нужное произведение, и учительница по литературе сделала строгий выговор. Я взбесился – пожалуй, от осознания собственной вины, ведь я был довольно прилежным учеником, – и стал препираться. Учительница разразилась гневной речью о плохом воспитании, о том, что подростки совсем не читают, что наверняка у меня дома много книг, как и у всех порядочных людей, и что она непременно навестит моих родителей.
На этих словах я не выдержал и истерически захохотал, причем так, что меня в конце концов пришлось увести в медкабинет. Учителя сочли этот эпизод хулиганской выходкой, но ограничились замечанием – ведь я никогда прежде не доставлял проблем. Одноклассники по достоинству оценили гениальный срыв урока. И только медсестра, не раз обрабатывающая мне колени и локти после гонок на футбольном поле, отнеслась к моей истерике со всей серьезностью.
Я был тронут ее вниманием и рассказал все, что произошло на уроке, а потом – невеселую историю своей семьи. Сколько проблем доставляла моя старшая сестра, одержимая поиском ключей, как она исчезла, как всем миром искали детоубийцу и нашли, как мы получили в конверте окровавленный ключ и экспертиза показала, что кровь принадлежит моей сестре. Я тогда был маленьким, но все помнил отлично: атмосферу, которая царила у нас в доме в те времена, забыть невозможно, как и последствия всей этой истории. С тех пор почти все книги, да и вообще все лишнее, оказалось выброшено из квартиры, и везде были только ключи, ключи, ключи…
Мои родители – люди изначально странные. Ведь их не особенно волновало, что малолетняя дочь шляется черт-те где, роется в мусоре и земле, пристает к незнакомцам, даже ворует – все ради того, чтобы получить ключи. Помню, она говорила, что хочет найти один-единственный, но не знает толком, какой. Я был слишком мал, чтобы осмыслить ситуацию и задать более глубокие вопросы.
Но после того как странная дочь странных родителей исчезла, их сознание окончательно помутилось, хотя в этом случае, по крайней мере, все объяснимо – мать и отец не могли смириться с горем. С тех пор они жили в своем мире, где Лилия вышла поискать ключи и немного загулялась. Они ждали ее и к ее приходу стали сами собирать коллекцию ключей, свято веря, что это станет сюрпризом для Лилии, когда она вернется. При этом они довольно часто ездили на кладбище, где под небольшим надгробием скрывалась пустая могила, и разговаривали там так, словно Лилия находится в земле и слышит, что они говорят. Я вскоре понял, что к чему, но быстро устал разубеждать их в чем-либо, доказывать, как нелогично их поведение, призывать к мысли, что моя сестра умерла и никогда не вернется, что нужно выбросить все эти чертовы ключи и начать жить нормально. Помню, когда я в последний раз выдал этот призыв к благоразумию, отец недовольно покосился на меня и печально и обвинительно выдохнул, указывая на меня пальцем: «Троеградец!» Я очень обиделся и с тех пор молчал. Делал вид, что все в порядке, что собирать ключи – это нормально, и считать мертвую девочку живой – тоже.
Если честно, я был в обиде и на Лилию. Вся моя жизнь оказалась подчинена ее причуде, а ее смерть сделала меня единственным и почти невидимым сыном родителей, которые по отношению ко мне только и делали, что гладили меня по голове и твердили проникновенные слова о том, что Лилия скоро вернется, как будто мне было до этого дело. Если говорить о бытовой стороне вопроса, то я сам о себе заботился. Просил денег, получив их, покупал одежду и продукты, сам учился готовить. И злился, потому что думал, что в этой сумасшедшей семье один я нормальный – и брошенный на произвол судьбы. Правда, в действительности все оказалось совсем не так, но об этом мне предстояло узнать еще не скоро. Так обстояли дела и мысли на тот момент, и так я поведал их сочувствующей медсестре.