Вздрогнув, Марчело раскрыл глаза. Закашлялся.
– Хватииииит, – произносила машина. Она перечитывала последние слова, написанные дрожащей рукой.
Взгляд затуманился льдом. Каждый сантиметр его кожи стал старым золотом. Сердце остановилось. Казалось, что навсегда, но через мгновение забилось снова.
За спиной у Марчело рывком завелась «машина искр». Пол заходил ходуном.
Снова что-то обрушилось, какие-то железяки, ударившись о борт корабля, свалились в море.
Вспыхнув, блокнот запылал.
«Правило № 1: Не отходите далеко друг от друга. Правило № 2: Никогда не спускайтесь в трюмы. Правило № 3: Никогда не снимайте маску…»
Фраза за фразой, страница за страницей, Робредо отрывался от Кхатарры. Потом накренился. Съехал в стоячую воду и, заведясь окончательно, еще несколько минут покачался среди обломков, свалившихся с рядом стоящего корабля.
Мелкие волны, зловонный дождь.
И шепот в полумраке: «Я повернулся и увидел пять огромных букв, написанных на круглом дымоходе: О Б Р Е Д. Обойдя трубу, обнаружил еще две буквы на небольшом расстоянии друг от друга…»
Чайка, наполовину превратившаяся в металл, прыгнула на колени Марчелло – звук был такой, будто кастрюли брякают. Начала стучать клювом по губам и щекам. Только когда они отвердели, чайка принялась за единственную оставшуюся нежную часть.
Глаза.
Интерлюдия 1
Прекрасно помню день, когда я заразился. Небо казалось раскаленной сковородой, на которой шипел раковый желток солнца. И Афритания была вся покрыта бликами.
Спал я очень плохо: мучила жажда, ноги постоянно сводило судорогой, поэтому заря застала меня всего в поту.
Даже рано утром металл на палубах обжигал – явный знак, что к полудню до него и пальцем не дотронешься. Попытавшись встать с койки, я чуть не упал лицом вперед. Ступни совершенно онемели. Доковыляв до фальшборта, посмотрел на пустыню – пески словно расчесаны гигантским гребнем. Тени облаков скакали верхом по дюнам, рассыпаясь причудливыми, живыми узорами.
Я попытался застегнуть сандалии, но пальцы одеревенели и скрючились. Совсем не слушались. Что-то вроде беззвучной судороги: вместо боли – чуть заметное покалывание. Тогда я прилег обратно на койку среди скомканного тряпья и подтянул к себе колено. Кожа на нем огрубела, стала мертвенно-бледной. Помассировал – на ощупь она была странно жесткой и шершавой.
Я выругался. Хотя и понимал, что происходит, но почему-то всегда был необъяснимо убежден: у меня иммунитет.
Но я превращался в металл. Плоть поддалась Болезни.
«Добро пожаловать на Афританию», – пронеслось в голове; мысль о том, что больше я не смогу ходить, привела меня в ужас. Оглядев свои руки, я поднялся с колотящимся сердцем. Пятки стали твердыми, как орехи, но, в общем, я мог стоять на ногах и даже вполне нормально их переставлять.
Меня медленно пожирали жажда и покалывание. За ночь я выпил всю свою воду: теперь остается только красть у товарищей.
Я аккуратно пошел вдоль борта, держась за поручень. Многим пришлось куда хуже, чем мне. Чтобы в этом убедиться, ощупал грудь и щеки. Да, металл сковал только ноги. Теперь при каждом шаге я рисковал поскользнуться и шлепнуться на палубу, но хотя бы осколки на полу мне теперь не страшны. В общем, можно сказать, повезло.
Ненадолго, конечно: металл обычно забирается все дальше. Иногда очень быстро, иногда постепенно.
О причинах ходили разные слухи. Поговаривали, например, что дело в птичьих яйцах. Что птицы разносят инфекции, а Афритания, в конечном счете, получает от этого наибольшую выгоду. Если ты не пал жертвой Болезни, тебя невозможно контролировать. Если тебя невозможно контролировать, ты представляешь опасность, угрозу для корабля и для всех Внешних.
Я опустил взгляд на ноги, словно теперь моей судьбой управляли они. Каждый шаг приближал меня к полному подчинению.
Я выругался еще раз. Громче. И мой крик поглотила пустыня.
Ведь Создание объяснит, что делать?
Я в первый раз чуть не потерял равновесие.
Покалывание, зуд, судороги, жажда.
Нужно украсть воду. Немедленно. Иначе я сойду с ума!
За глоток воды и чистую ванну для ног я готов был убить.
Из «Размышлений на Афритании»
командира Гарраско Д. Брэя
Гарраско немного отошел в сторону – так, чтобы овальный солнечный диск не светил прямо в лицо, и вытер лоб носовым платком. Небо было совершенно безоблачным, металлические палубы Афритании раскалились.
Подняв трупы на борт с помощью крана, их оставили на сутки вниз головой. Две огромные фигуры – мужская и женская, возможно, это были мать и сын. Цепи с трудом удерживали вес пятисоткилограммовой взорвавшейся плоти: их подвесили, чтобы из тел высыпалось все, до последней песчинки.
«Человеческие бомбы…
…на закате».
В обязанности Гарраско входило переворачивать огромные чаны, которые наполнялись тем, что было внутри этих несчастных тел: песком, песком. Одним песком.
Обеими руками он вытащил полный чан из-под тела мальчика и подставил пустой. Потом проделал то же самое с соседним. Выругался: чаны ужасно тяжелые. А вонь… нет, вонь его не раздражала – больше не раздражала: за ночь она разнеслась по всему кораблю, так что экипаж свыкся с этим запахом. Гарраско посмотрел на содержимое чанов: песок почти не отличается от того, по которому они шли в пустыне, разве только немного более влажный и красный – словно внутренние органы трупов хотели, чтобы песчинки сохранили слабый след их естественного состояния.
Гарраско поднял первый чан, поставил его на ржавый поручень и опрокинул за борт. Он знал, что этот песок больше не способен проникнуть в человеческое тело через каждое отверстие и не будет взрываться внутри, превращая в кашу мышцы, кости, сухожилия. Абсолютно все.
Интерлюдия 2
На трупах виднелись ужасные раны – настоящие дыры в коже, из которых продолжал вытекать красноватый взрывчатый песок: тот самый, который уже бесчисленное количество раз пробороздила Афритания.
Гарраско опрокинул второй чан и облокотился на поручни, переводя дыхание и вглядываясь в пустыню. Он провел на борту почти девять лет, но на землю сходил всего раз десять, и только трижды – на песок. Конечно, здесь на дюнах, несмотря на все опасности, жили кочевники, которые заражались всевозможными болезнями. Однако взрывчатый песок – это совсем другое, это дело серьезное, потому что спасения от него нет. Вот и мать с сыном, похоже, погибли именно так – неосмотрительно забрели на ядовитую мель, даже не заметив этого.
Их мясо теперь станет пищей Афритании; хотя, честно говоря, трупы были слишком костлявыми, с иссохшей кожей и всклокоченными взрывом волосами.
Сколько раз он уже высыпа́л песок из чанов? Шесть под женщиной и по крайней мере четыре под мальчиком.
Сняв руки с поручней, Гарраско снова посмотрел против света на тени от болтающихся трупов. Корабль двигался, цепи нехотя позвякивали, песок теперь бежал тоненькими ручейками, как в песочных часах. Мешки, которыми для Афритании были тела матери и ребенка, почти опустошены – их можно скармливать кораблю и не бояться, что песок – пусть даже пара песчинок – попадут в сложные механизмы и нарушат их работу…
Афритания
Вода. Ведрами.
Уже несколько часов с черного неба. Без передышки.
Бурля белесой пеной, дождь с мрачным грохотом лупил по металлу – словно гвозди заколачивал.
Чтобы отряхнуть воду с лица, Гарраско, зажмурившись, сильно затряс головой. Больше он ничего сделать не мог. Не мог пошевелиться. Гарраско лежал на спине: ноги широко раскинуты, правая рука вывернута за голову и прибита к полу силой, которая крепче любой цепи и коварнее любого заклинания. А ниже пятки… словно пустили корни в металл.
«Пей, – сказал себе Гарраско. – Пей, и не будет так больно».
Подождал, пока несколько капель соберется на губах, но потом искривился и резко выплюнул воду. Отвратительная на вкус – ужасно соленая. Задыхаясь, начал судорожно хватать ртом воздух. Дернулся.
Судороги. Пожирают живьем. Мышцу за мышцей.
Конечно, он уже не мальчик, но каждый раз, когда вопреки его воле им начинала управлять таинственная сила, Гарраско становилось все хуже и хуже.
В небе кружили птицы: для них дождь – самый быстрый способ очиститься от сажи дымовых труб.
Прикусив губу, Гарраско со всего маху ударил по железу свободной рукой.
Металл почти сразу же отозвался: три удара, пауза, два удара.
Рот искривила гримаса. Создание было там, внизу, в нескольких сантиметрах под ним.
Это, конечно, ободряет, но легче не становится.
Дождь понемногу затихал.
Гарраско вытянул шею, сжал зубы, с нечеловеческим усилием оторвал затылок от металла и оглядел свою тюрьму. От дождя каждый сантиметр Афритании блестел как стекло: монолитные и решетчатые башни, шпили и мачты, фальшборты и спусковые желоба, дымовые и водосточные трубы, лебедки и краны, шкивы и шестеренки… Бурлящие потоки неслись по дорогам и тротуарам этого корабля-города, то и дело обрушиваясь водопадами с переходных мостиков и площадок. Каждый раз это жидкое чудовище уносило с собой трех-четырех человек, бессильных перед бушующей яростью, которая сметала все на своем пути.
Голова Гарраско с грохотом опустилась на железный пол.
Создание снова ответило: три удара, пауза, два удара.
Тишина.
Туча лопнула, словно края раны. Дождь внезапно кончился; в просвете нехотя показалось солнце.
Еще несколько минут Гарраско лежал, жадно втягивая воздух ртом. Правая рука обмякла. Он свободен. Соединив ноги, притянул колени к груди, потом стал растирать ладонь, чтобы восстановить кровообращение. Несколько раз он сжимал и разжимал кулак, наблюдая, как ногти отливают металлом. Сначала Болезнь сковывала конечности, и у Гарраско она уже отвоевала три пальца правой руки и почти всю тыльную сторону ладони до самого запястья. Поэтому он и был пленником: эта цепь сильнее любого заклинания приковывала его к палубе или прибивала к переборке без всякого предупреждения. Иногда удерживала часами, иногда – днями.