Он осмотрел свои ноги. Пятки – будто узлы из старой латуни. Но дальше Болезнь вроде бы не прогрессирует. Пока ни на миллиметр. «Дождь очень соленый, – подумал Гарраско, – вот заражение и происходит так медленно».
Вцепившись в железяку, которая торчала из палубы словно шип, он встал. Колени хрустнули – как деревянные. Гарраско сделал несколько шагов на цыпочках, чтобы не поскользнуться. Ходить, кажется, может; наверняка не всем так повезло, учитывая обрушившийся потоп.
Яйцо, которое он нес, когда начался ливень, лежало поблизости. Скатилось в водоотводный лоток и застряло в решетке – а иначе бы свалилось вниз и, пролетев двадцать метров, разбилось о ядовитые пески, окружавшие Афританию. Кажется, яйцо не повредилось – разве что помялось немного. Гарраско поднял его обеими руками, поднес к уху и, затаив дыхание, потряс.
Вздох облегчения. Существо в яйце живо. И скоро вылупится. Что именно внутри, Гарраско не знал, но отлично понимал – для Афритании это очень важно: из яиц рождаются свежие запчасти – новенькие детали нужных размеров, которые потом встроятся в параноидально сложную структуру корабля. Хотя Гарраско по-прежнему не представлял, как эти существа появляются, он был уверен: именно корабль решает, какими они должны быть. А птицы выполняют заказ.
В теплых лучах солнца Гарраско смотрел на простор из листового железа, весь покрытый бликами. Город медленно приходил в себя после долгой дождевой комы. Металл оживал, и ручейки, стекавшие за борт, становились все у́же. Многие мужчины, словно муравьи, с большим трудом, но все же вставали на ноги. Многие, но не все.
Вдруг кто-то закричал: «Цветок!» И еще раз, громче: «ЦВЕТОК ПО ПРАВОМУ БОРТУ!»
Путешествие, длившееся уже больше семи месяцев, подходило к концу. До порта, Мехаратта, оставалось меньше трех-четырех дней – максимум пять, если из-за непогоды пески станут труднопроходимыми… И корабль, и экипаж работали из последних сил; трюмы были заполнены Созданиями, предназначенными для колодца. В него, в этот гигантский контейнер, в городе высыплют содержимое корабля, и Афритания сможет насладиться парой недель отдыха на одной из верфей столицы; а потом – новое задание.
В Мехаратте, на безопасной пристани среди дюн, война превратится в смутное воспоминание. В дурной сон Внутренних и Внешних.
На какой-то миг все замерли от удивления. Только металл рычал, как цепной пес.
Толчки.
Секунда – и Афритания накренилась на несколько градусов. Перепуганные птицы вылетели из тени и принялись кружить над кораблем: хлопанье крыльев, крики, падающие перья.
Скрежет раздираемого металла, лязг разрываемых цепей. Из труб повалили клубы сероватого пара, сливаясь с низкими тучками. Гарраско и подумать не мог, что дымоходов так много.
Поскользнувшись, он влетел в ограждение и чуть не выпал за борт. С ужасом уставился вниз; немного повернув голову, не больше чем в сотне метров от киля увидел гигантский силуэт, появившийся из песка.
Туда же были направлены взгляды всех жителей этого города: богом забытых людей, в лохмотьях, вымокших до нитки, с отметинами Болезни на лице и на руках. У некоторых заражение уже такое сильное, что на коже играют солнечные блики.
Палуба завибрировала. Накренилась еще на несколько градусов. Нагрузка на колеса сейчас, наверное, огромная – корабль пытается сделать поворот, чтобы избежать опасности.
Оглушительный грохот.
В небо взмыли ошметки разорванной холстины и резины. Черный фейерверк. Сразу же за ним – еще два взрыва, таких же сильных, следы которых почти сразу унес ветер.
– Три шины лопнуло, – прокомментировал парень, сидевший рядом с фальшбортом. У него была щека из латуни и большой ожог на челюсти; вместо левого глаза – матовый шарик. На коленях парень тоже держал яйцо.
– Отряды снимут ступицы и поставят другие, – ответил Гарраско. Таков порядок. Любую деталь, которая выходит из строя или теряется в песке, заменяют новой – одной из тех запчастей, что вылупились недавно. Если по какой-то причине это невозможно, остается лишь бросить обломок в пустыне и надеяться, что удастся продолжить путь без него. И ждать, пока птицы, получив новый заказ, произведут соответствующую замену.
Над головой, на взлетной палубе, четверо мужчин заряжали катапульту. Снаряд уже навели на цель.
Обычно, когда такое случалось, толпившиеся на палубе делали ставки. Гарраско надеялся, что Стеклянного Глаза среди них нет. Но на всякий случай отошел от борта. В общем-то, он уже все увидел. Ему срочно нужно отнести яйцо – а идти далеко, вдоль почти всего правого борта; посмотреть можно и по дороге.
Вдруг толпа разочарованно выдохнула: первый выстрел прошел мимо. Стрельба по цветам – редкая возможность перекинуться с товарищами по несчастью парой слов и хотя бы на несколько минут почувствовать себя одной командой, занятой общим делом. Внешние – люди тихие, а из-за долгого, вынужденного пребывания на Афритании они совсем разучились заводить дружеские отношения. Здесь каждый понимал – жить ему осталось не так и много, поэтому заботился только о себе, отвергая любые попытки сближения. Жизнь закованных в металл тосклива и опасна, а Болезнь, которая превращает плоть в латунь, – коварный, непримиримый враг.
Гарраско заколебался. Замедлил шаг. Под ногами раздавались удары. Он хотел не обращать внимания, но потом нагнулся и похлопал по палубе ладонью. Страдавшее от жажды Создание спрашивало, каков на вкус большой глоток дождя.
Да, вот Внутренним он доверял. Они, конечно, не ангелы-хранители, но что-то вроде того. Внутренние никогда не поднимались на поверхность и жили в полумраке – свет к ним проникал только из щелей в металле, пары иллюминаторов да из проеденных ржавчиной прорех. А Создание каким-то образом умудрялось всегда оказываться под ногами Гарраско, словно тень, выжженная на обратной стороне железа. Старательное, верное и немного загадочное.
В блокноте Гарраско уже много лет записывал свои самые интересные беседы с этим Созданием и теми, что были до него. С помощью алфавита, состоящего только из ударов и пауз, существо описывало ему мир внизу, неутолимую жажду, неотступно мучившую каждую секунду, от зари до глубокой ночи, и жизнь в вечном полумраке. Жизнь в аду.
Грохот. Крики ликования.
Гарраско посмотрел на пески. Снаряд попал в самый центр венчика чертополоха-ржавоеда диаметром по крайней мере метров шестьдесят. Мясистые осколки лепестков и пестиков отлетели высоко в небо и теперь горели, кружась на ветру, как кусочки разноцветной фольги.
Напряжение спало: послышались робкие аплодисменты.
С верхней палубы выпустили третий выстрел. Контрольный.
Цветок задело по касательной. Больше осколков от него не было – ржавоед скрылся в свою песчаную пропасть: это означало отступление.
Хлопать никто не стал.
«Здесь, внизу, нас не меньше двухсот. Но точно посчитать сложно – ведь повсюду трубы, – да и зачем?
Ответ на твой первый вопрос: нет, здесь Болезнь не играет никакой роли, но у нас, конечно, есть… физическая оболочка. Как иначе мы могли бы стучать по палубе? Боль, тепло, мрак. Лишь это дарит нам металл. Не очень-то щедро.
Мы мертвы, но все равно опасаемся ожогов. По трубам течет масло. Капает вниз. Наружу вырывается обжигающий пар. Мы научились понимать, когда лучше перемещаться: ночью масло чуть теплое, днем же – просто раскаленное. Но это работает не всегда.
Насчет второго вопроса, Внешний, сомневаюсь, что понимаю его: нет, никакой «силы» здесь нет. Есть только мрак. И люди без проблем могут передвигаться по нашим дорогам – трубам. Но об этом ты уже знаешь, да?
Как у меня получается следовать за тобой? Твои шаги… их можно отличить безошибочно. Знаю, ты заражен. Чувствую это – не спрашивай как. Болезнь захватила ноги. Тебе больно?
Теперь моя очередь задавать вопросы. Как выглядят цветы? Не могу вспомнить. Опиши их.
Вас много?
Что происходит на войне?
Почему иногда по палубе никто не ходит? Сколько ночей в одном дне?»
– Война… – подумал Гарраско. Машины против машин. И так испокон веку. Погони, засады, расставленные западни, ожесточенные сражения. И богом забытые люди на борту, ставшие одновременно разношерстным экипажем, обычными зрителями, обреченными жертвами…
Что же до Созданий внизу, то они были ценной добычей при каждом абордаже. Вместе с металлом, захваченным с неприятельских кораблей.
Пройдя метров пятьдесят по подвесному мостику, Гарраско нагнулся, чтобы не удариться головой об арку, и ступил на узкую, уходящую вниз дорожку. Она стала скользкой из-за дождя и в самом крутом месте, чтобы не упасть, Гарраско пришлось идти боком. В конце нее грязная вода доходила ему до середины икр.
Здесь, внизу, раздавался оглушительный грохот.
В этой мутной жиже Гарраско стал пробираться по лабиринту зловонных коридоров. Вокруг – ни одного люка, только бесконечные повороты, туннели и переходы, где едва мог протиснуться человек. Весь квартал затопило во время дождя, с потолка продолжала литься гниющая вода, перемешанная с песком.
Гарраско вымок до нитки. И оглох от постоянного гула, который отражался от каждой поверхности, даже от воды.
Остановившись, он присмотрелся к жиже, по которой шел: на поверхности плавала какая-то красноватая слизь. Сначала Гарраско решил, что она дрожит от шума – гудения, ударов молотов и кувалд, но потом понял: слабое течение направляло ее туда же, куда шел и он, каждую минуту рискуя споткнуться о железные обломки, принесенные сверху ручьями воды.
Пройдя еще несколько метров, Гарраско добрался до лестницы, две первые ступени которой утопали в жиже; ухватившись за перила, он с облегчением вытащил ноги из этой гадости. Стал подниматься, одной рукой прижимая яйцо к груди. Солнечные лучи ударили в спину.
Задыхаясь и обливаясь потом, он выбрался на палубу.
От грохота к горлу подступила тошнота.
В воздухе стояла металлическая и песчаная пыль.
Из рук Гарраско тут же выхватили яйцо и положили так, чтобы оно скатилось в воронку, где