ову, в рот и нос набился песок.
Долетев до палубы, ромбокрыл начал спускаться. На бреющем полете зацепил за мачту на корме толстое кольцо, которое нес в когтях.
Теперь Саргана тащил корабль…
Механокардионик подошел к пневмошарниру. Заглянул слепыми глазами в открытый люк.
Почувствовал вибрацию чистого золота. Солнечных зайчиков, которые играли в догонялки на кожаных креслах и обломках панели управления.
Ощущал, как во сне пульсирует сердце девочки.
Запрокинул голову. Торопиться некуда, пусть она досмотрит свой кошмар.
Прислонившись к покрытой золотом стене, механокардионик свернулся в единственном оставшемся носовом платочке тени. Он не чувствовал усталости, он не чувствовал ничего. Ему лишь хотелось услышать, как сердце девочки бьется внутри него. Будто это его сердце.
Он повернул лицо к небу и по-своему уснул…
Интерлюдия
Пустота. Хочется сжать ее ногами, оседлать. Противное завывание ветра.
Сильный рывок – и над головой раскрылся огромный цветок парашюта.
Покачиваясь на стропах, он выставил ноги вперед и, поддерживаемый потоками воздуха, начал медленно снижаться, будто по какому-то невидимому рельсу…
Пахло ржавчиной и отработанным маслом.
Обжигая жаром, пустыня приближалась все быстрее.
Слепота не страшна: он точно поймет, когда нужно поджать ноги и приготовиться к удару о землю.
Вдруг в лицо полетели теплые брызги и перья. Он выплюнул то, что осталось на губах…
Проснулся. Потер щеку. Откуда-то упало тело мертвой птички, скатилось на колени – это его и разбудило.
Он сплюнул, приподнял голову. Прислушался.
Дождь с адским грохотом барабанил по металлу. Звук – ядовитый, наглый – скреб по перепонкам и пробирал до костей.
Сколько же он проспал?
Напрягся: лавируя между звуками дождя, смог почувствовать сердце Найлы. И потом, как слабую струйку дыма, ее сонное дыхание.
Только тогда он успокоился.
Гроза обрушилась с такой силой, что оставалось только ждать, пока она пройдет; по крайней мере, удастся немного отдохнуть и напиться дождевой воды. Уже много часов они оба тащились под нещадно палящим солнцем в каком-то полузабытьи: сердцеглот перебирался с дюны на дюну, а Найла сидела у него на плечах, как набитый песком мешок.
Им удалось найти обломок, свалившийся с Афритании – нагромождение листов железа, столь огромное и затейливое, что оно само по себе походило на остов небольшого корабля. По металлу, сваленному вкривь и вкось, гулко барабанили капли, но от дождя спрятаться здесь было можно. Вконец обессилев, они улеглись прямо на покосившийся пол куда пришлось и не стали проверять, есть ли внутри другие обитатели.
В укрытии было темно, только в щели между листами железа пробивался свет.
От грохота механокардионик оцепенел; каждая капля дождя ввинчивалась ему прямо в мозг, вглубь слепых глазниц, словно раскаленная булавка.
У ног лежала мертвая птичка. Поднеся тельце к уху, механокардионик его встряхнул, будто ждал, что внутри что-нибудь звякнет. И на самом деле услышал металл там, где его не должно быть. Но больше ни звука. Крошечное сердечко не билось.
В полумраке что-то монотонно капало.
Поднявшись на ноги, механокардионик подошел к странной коробочке, в которой сверху лежали шлицевые гайки и линзы; с ней он никогда не расставался. Внутри загремело что-то железное. Больше ждать нельзя: надо, наконец, это сделать. Механокардионик послушал сонное бормотание Найлы, представил, что в такт дыханию поднимается и опускается ее девичья грудь, как при первой встрече, когда он ясно почувствовал запах ее страха.
Взяв обеими руками жестяную коробочку, механокардионик, ведомый сердцем девочки, осторожно поставил ее на грудь Найле. На линзы легли полоски света, жесть завибрировала, гайки начали вращаться.
Делать операцию в такой темноте, конечно, рискованно. Но снаружи, под дождем, еще опаснее – на линзы может попасть вода.
Зажмурив веки, под которыми ничего не было, механокардионик сосредоточился на вращении гаек.
«Восемь делений в правую сторону. ВСПЫШКА СВЕТА!
Два в левую сторону.
Еще пять в правую. ПУЛЬСИРУЮЩИЙ СВЕТ!»
Досчитав в уме до девяти, он потянул рычажок вверх…
Абрадабад
Ослепляющая белизна.
Бесконечная равнина, обжигающая глаза.
Плоская, как гладь моря из молока.
Пройдя несколько шагов по корке из соли, механокардионик сжал руку в кулак и два раза стукнул по железу, чтобы разбудить товарищей.
Гора металла громоздилась перед ним почти на четыре метра в высоту; на ней играли блики кислотного полуденного солнца. Железяки лежали так, чтобы создать хоть лепесток тени. Но толку от этого было не много.
Хотя жара не доставляла ему неудобств, нагревшийся металл тела жаждал спрятаться от раскаленного неба.
Механокардионик собрался постучать в третий раз. Но этого не понадобилось. По железу прокатился гул, сверху раскрылось что-то похожее на краба и соскочило в соль. Одна за другой металлические секции с грохотом отделялись от кучи и двумя ногами спрыгивали на землю. Последний просто потянулся и медленно поднял нечто, напоминающее голову.
Перед разбудившим стояло восемь человекоподобных силуэтов – восемь потрепанных механокардиоников: их ржавые, но сверкающие на солнце тела замерли в ожидании. Полуденная тень от корпусов становилась все короче, пока не высохла совсем.
В белесом небе стая ромбокрылов стрелой вонзилась в вытянутый сгусток грозовых туч.
Механокардионика, который ударом кулака распутал сплетение металлических конечностей, звали Алеф; как и остальные, он был слепоглухонемым, но владел металлоязом достаточно хорошо, чтобы на нем общаться, безошибочно выстукивая слова.
Внутри него тоже хранилось человеческое сердце: потрепанный кулак испеченной на солнце плоти, затвердевший, но упрямо продолжавший пульсировать, хотя его хозяин теперь – всего лишь железная статуя, которая может ощущать только выбрацию металлояза и жар.
– Мы ни на что не годимся, – произнес он, немного помолчав. – Нам никогда не стать даже каким-нибудь пневмошарниром, не говоря уже о корабле.
Соль, простиравшаяся до самого горизонта, делала пустыню похожей на идеально ровный лист бумаги, из безупречной глади которого торчали тысячи обломков. В этом царстве ослепительного света и огненных бликов и жили слепые механокардионики; их вождем был Алеф, родившийся очень-очень далеко отсюда.
Эти девять созданий хранили внутри себя одиннадцать сердец: слишком мало, чтобы дать возможность своим металлическим телам перейти в другое состояние и превратиться в новый вид.
– Чем-то пахнет, – произнес третий в шеренге. – Ветер доносит вонь от какого-то корабля.
Алеф подошел к говорившему.
– Они двигаются слишком быстро, Двасердца. Мы сильные, но бегаем недостаточно проворно, чтобы догнать корабль и запрыгнуть на борт.
– Но ведь можно идти по его следу – вдруг найдем что-нибудь в свалившемся мусоре.
Алеф запрокинул голову. Двасердца прав, в воздухе пахнет дымом, отработанным маслом и гниющим на солнце мясом.
– Сколько у нас колес? – спросил механокардионик, переводя взгляд слепых глаз на товарищей.
– Три! – ответил ему голос, точнее, скрежет и четкие металлические вибрации.
По пустыне из соли двигаться легче, чем по песку, но нужно разумно распределить вес, чтобы корка не треснула.
– Пойдем не все, так будет быстрее.
Выбравшись из драндулета, Самир вытер со лба пот и направился к одному из самых больших нагромождений обломков в деревне. Он несколько часов наматывал круги, в гребне почти закончилось топливо, но все без толку.
Трое мальчишек, от четырех до семи лет, подбежали к Самиру и пошли рядом, с трудом за ним успевая. Старший держал маленькое яйцо в крапинку и постоянно перекидывал его из руки в руку – мальчику явно не терпелось что-то показать.
– Горячие сегодня обломки, и пальцем не дотронешься, да, Мадук?
Малыш, казалось, только этого и ждал. Приметил то, что было нужно – торчащий обломок старой металлической переборки, – и шмякнул в нее яйцо чайки. Оно разбилось, зашипело и тут же прилипло к металлу, растекаясь как диковинный цветок с желтой серединкой и лепестками из белка.
Остановившись, Самир внимательно посмотрел на мальчишку.
– Да, жарковато сегодня. Это твой завтрак?
Мадук пожал плечами.
– Хочешь?
– Нет, спасибо, сейчас нет. А где Халед?
– В своей лаборатории. Это он мне яйцо дал.
Самир ускорил шаг, а малыш нагнулся над железякой и перочинным ножиком соскреб яичницу, стараясь не касаться раскаленного металла пальцами.
Деревушка, в которой они жили, представляла собой ржавые обломки, разбросанные на сотню метров вокруг. Это было все, что осталось от Абрадабада, механокардионического грузового корабля среднего каботажа, часть экипажа которого составляли обычные люди. Скорее всего, он подорвался на отмели взрывчатого песка. А может, его уничтожил в бою корабль побольше. От взрыва киль должен был просто развалиться на несколько частей, но он, видимо, взлетел в воздух и упал на дюны таинственным созвездием совершенно непонятной формы; некоторые куски почернели от огня, другие были такими ржавыми и колючими от вонзившихся в них осколков, что походили на железный хворост. Не покрывай каждый сантиметр корочка из ржавчины, можно было бы подумать, что это дело рта ржавоеда, который почему-то бросил свой обед не доев.
После этой бойни не уцелело почти ничего – ни превратившихся в обрубки мачт, ни покореженных палуб, ни даже ошметков шин; спасся только прочный модуль из позолоченного металла, совсем небольшой, с двумя командирскими креслами и лабиринтом переплетающихся труб на потолке.
Здесь и жил Халед. Тут он оборудовал крошечную лабораторию – в накренившемся на один бок пневмошарнире. Кресла стояли ровно, указывая спинками в небо.
Стучать Самир не стал. Он вошел внутрь, спустился по ступенькам, встал почти в центре этой тесной, как склеп, комнатушки и только тогда произнес: