– С какой стати вы считаете, что имеете право занимать главный мол, явившись сюда на миноносце, часть которого отсечена молнией? – Он сделал паузу, чтобы придать словам еще больший вес. – Если вы даже не привезли ни одного Внутреннего в колодцы города?
Лакруа выдернул журнал из-под рук служащего, повернул к себе и обмакнул перо в чернила.
– Где нужно подписать? – спросил он. И, не дожидаясь ответа, нацарапал: «Тронете мой корабль хоть пальцем – сами станете его добычей».
– Все, – усмехнувшись, сказал Лакруа. – Я поселюсь в механокардионическом квартале. Хочу узнать побольше о своем будущем состоянии. – Открыл дверь и вышел на мол. – Бастиан ищет своего близнеца. Можете указать это как причину захода в порт, – бросил он через плечо.
Боль.
Чудовищная. Нестерпимая. Очень-очень далекая.
Гарраско сел и постарался понять, откуда она. Сознание пересекло темные коридоры, пробралось по утопающим во мраке закоулкам, дотронулось до черного льда. Проинспектировало каждый мускул, каждый нерв.
Закачалось на краю пустоты, покружило мысли, чтобы не свалиться в пропасть, посмотрело внутрь: на месте его правой руки не было ничего. Она исчезла целиком, от самого плеча. Остался только обжигающий огонь, горевший в ледяном ночном ветре.
Его искалечили. На Афританию напали и отсекли огромный кусок корабля. А заодно и его руку.
Гарраско зажмурился: темнота отливала разными цветами, а дувший в лицо холодный, влажный ветер доносил запах дыма. Металл стонал так, что внутри все переворачивалось.
Он поднялся, ноги скользили по полу.
В носу корабля зияла пробоина, сквозь которую виднелись поцелованные бледным светом дюны. На простеганном звездами одеяле неба рваное скопление туч исторгало из себя серый выкидыш луны.
Недавно закончился дождь. За полчаса он вылил на корабль столько воды, что ход Афритании замедлился.
Но омерзительным для Гарраско казалась не острая, пусть и далекая боль, а его новое состояние. Он больше не был Внутренним. После того как металл корабля – обожженный, искореженный, отполированный в месте разреза – рассекла чудовищная сила, Гарраско перестал быть пленником Афритании. Хотя его тело представляло собой лишь холодную тень.
Дождь побывал повсюду – и на самой высокой мачте, и в самом нижнем трюме, куда раньше не проникал даже ветерок. Но, похоже, механизмы корабля повреждены не были, как и котлы, которые по-прежнему вырабатывали достаточно пара.
Гарраско поднес к лицу уцелевшую руку: на секунду перед глазами побежали звездочки, одна за другой исчезающие между пальцами. Попытался схватить другую, но на ее месте была пустота. Яростной бури он почти не помнил: лишь треск молний, оглушительный раскат грома и ослепительно яркую вспышку в тот момент, когда от корабля отсекало кусок. Проснулся через несколько часов после грозы и обнаружил, что исчезла не только огромная часть носа Афритании, но и его правая рука.
Что означает его новое состояние? Как он будет теперь жить в ледяном металле корабля? Гарраско вдохнул влажный воздух, пытаясь отогнать боль от ампутированной руки.
В любом случае на корабле есть Внешний, человек из плоти и крови, хотя, подумалось Гарраско, такая буря вполне могла выбросить того за борт.
Он встал на колени и уцелевшей рукой три раза ударил по металлу.
Прислушался. Но с палуб доносилось только журчание воды, стекающей вниз. Гарраско, который уже испытал на себе молнию, бьющую как хлыст, подумал: а что чувствует Внутренний, когда идет дождь? Ему щекотно, противно, больно?
В свете единственной луны Гарраско смотрел на поврежденные колеса, подернутые зеленоватой дымкой. От удара молнии морда Афритании с выставившейся вперед нижней челюстью стала еще уродливее, чем после атаки Робредо, как будто гигантская стальная кувалда сломала каждую косточку, каждый хрящ на лице, которое и так было обезображено. Огромный кусок корпуса оказался отрезан, к тому же произошел взрыв, разорвавший на куски нос и разметавший осколки на многие десятки метров.
И надо же было такому случиться, когда до Мехаратта оставался один день пути и все вроде шло нормально. Еще вчера по правому борту где-то в миле маячил небольшой корабль, а другой – слева, чуть ближе, но теперь от них не осталось и следа: Афританию окружала лишь кромешная тьма, только за кормой виднелись отсветы далекого пожара, а ветер доносил запах гари и смерти.
Где же этот придурок Сарган? Почему не отзывается?
Гарраско, кипя гневом, еще шесть раз ударил по железу. Афритания ведь не такая уж и гигантская. Особенно теперь, когда грозы и проклятые враги отсекли от нее несколько огромных кусков, оставшихся на дюнах, как покореженные за`мки из железа («что, если на одном из таких островков оказался и Сарган?»).
Другие же части Афритании не отвалились, но умерли – и конец их был жесток: они обгорели, изогнулись или обрушились в трюмы: потом корабль выбросит эти куски под колеса, которые их перемелют. Такова участь всех кораблей-городов… Целые кварталы превращались в горы испещренных пробоинами, почерневших обломков («что, если среди них оказался и Сарган?»).
В пустыне темно хоть глаз выколи, только иногда в полузасыпанном песком обломке отражается луна.
Самые страшные молнии ударили с неба во время грозы. Будто взбеленившиеся хлысты. И Афритании уж точно досталось больше, чем другим.
«Как я, искалеченный, смогу в одиночку пришвартоваться в Мехаратте? Я ведь всего лишь Внутренний, вырванный из собственной скорлупы, который видит только бесконечную ночь… И имеет только одну руку!»
– САРГАААААН! – прокричал Гарраско, но изо рта не донеслось ни звука.
Крыша под ногами задрожала, и Найле показалось, будто она смотрит на всю панораму через мыльный пузырь или крыло гигантской стрекобабочки.
В мгновение ока все встало с ног на голову.
Цепочка у нее в ладони раскалилась. Девочка резко подняла голову и увидела, что механокардионик протягивает руку. Едва успела за нее ухватиться.
За спиной раздалось хищное щелканье клюва, как лязганье захлопнувшихся щипцов.
Металлическое чавканье.
Грохот, скрежет, скрип. Словно железо трут на терке.
Азур подхватил девочку на лету, перевернул вниз головой, посадил себе на плечи, а потом снова поставил на крышу здания. На какой-то миг Найла почувствовала тошнотворную пустоту в животе и увидела, как корабли и небо меняются местами, а за Мехараттом исчезают горы. Страх, головокружение.
– Спасибо! – только на это ее и хватило. В ушах все еще слышались удары, отдававшиеся эхом в недрах металлического дома.
Половина крыши здания исчезла.
Найла сглотнула.
– Что это за фигня?
– А что ты видела?
Голова все еще кружилась, но девочка попробовала вспомнить:
– Земля ушла из-под ног.
– Отлично. И все?
Найла боялась пошевелиться: вдруг это странное землетрясение начнется снова?
– Дом раскрылся и…
– И…
– …проглотил гребень.
Азур медленно кивнул:
– Этот квартал – живой. Металл здесь постоянно меняет форму. Обычно дом просто ищет железяки на обед и ленится охотиться за сердцами, но никогда не знаешь наверняка.
– Ты бывал здесь раньше, да?
Механокардионик жестом показал, что лучше отойти подальше от пропасти.
– Именно это я и пытался тебе сказать.
Найла бросила на него свирепый взгляд:
– Ты говорил, что мы можем пойти перекусить, а теперь от страха я захотела есть еще сильнее.
– Где-то тут должна быть лестница. Иди рядом и ни в коем случае не отпускай цепочку.
– А если нет, то что? – девочка бросила прощальный взгляд на величественную бухту: суда, молы, подъемные краны, рельсы, пристани, башни, фуникулеры, колодцы, склады – сверху все казалось крошечным, будто петли зловещего ковра. Посмотрела на самый горизонт, где на дюнах перед входом в порт корабли выстраивались в ровные шеренги. И дальше, на покрытые снегом горные пики.
– Азур, а если нет? – громче повторила вопрос Найла.
Но механокардионик сделал вид, что не слышит.
Втаверне воняло горелым маслом, муравьиной кислотой и дешевым пойлом.
За кружкой пива, окутанные клубами табачного дыма, моряки и портовые рабочие обменивались последними новостями: они кричали так громко, будто стояли на разных палубах, а не сидели за одним столом. Почти на всех лицах виднелись отметины Болезни: бляшек с каждого человека хватило бы на небольшого латунного питомца. У некоторых металл покрывал и тыльную сторону ладоней, а костяшки пальцев превратились в железные узелки. В таком случае требовалась изрядная ловкость, чтобы просто поднести стакан или кружку к губам.
Механокардиоников же было только два-три, и все они сидели по отдельности, в стороне.
Почему они предпочитали уединение, Лакруа догадывался, но старался об этом не думать. До последних мгновений жизни человек не знал, умрет он или превратится в механокардионика, и выжившие в конце концов чувствовали себя виноватыми до такой степени, что предпочитали одиночество и не хотели заводить ни с кем дружеских отношений. А люди сторонились слепых и немых сердцеглотов или, в лучшем случае, их жалели.
Однако у Лакруа на возможную жизнь в металлическом обличии были другие планы. Если он выживет, то сплавится со своим кораблем, Бастианом, как полдюжины членов экипажа. Не придется мучиться и искать сердца, металл просто найдет пристанище в металле…
– Муравьиной граппы. Самой лучшей! – сказал он хозяйке таверны, выложившей свой невероятный бюст на стойку. Одну грудь покрывала натертая до блеска латунь, а асимметричный корсаж выставлял ее напоказ как самую сексуальную часть тела.
– Ты один, капитан?
Лакруа ухмыльнулся.
– Если бы. Жду жестяного друга.
Теперь улыбка тронула губы женщины.
– Жаль, ты мне понравился.
– Ты мне тоже!
– Я бы позволила тебе послушать, как бьется сердце в латунной груди.
– Как куранты? – пошутил Лакруа.
Женщина открыла ему бутылку и пошла заигрывать с другим.